Читать книгу Пущенные по миру - Владимир Аполлонович Владыкин - Страница 33

* * *

В кузню поставила Силантия Пантюхова, который ещё в доколхозное время подковывал лошадей на своем дворе, тогда к нему за помощью шли и ехали даже из соседних деревень.

Отдельные пахари беспричинно прерывали работу и долго перекуривали, а то и пили самогон. Когда она их насильно подымала, они не огрызались, не перечили, но как-то лениво приступали к делу. Прохладное отношение мужиков к труду Екатерину подчас доводило до слёз, после чего у неё не было сил возмущаться. Но порой они и вовсе не выходили на наряд, и тогда приходилось ходить от двора к двору и упрашивать выйти на работу, не срамить её перед районом своим разгильдяйством.

Однако Наметов, наблюдавший со стороны её торные стёжки по улицам, вызвал лентяев в сельсовет, ознакомил с уставом колхоза и внушительно прибавил, что их прогулы приравниваются к вредительству. И за срыв весенне-полевых работ может последовать серьёзное наказание…

– Вот что, дорогие граждане: или будете работать в колхозе на совесть, или пойдёте туда, – и при этом Наметов многозначительно кивнул через своё плечо.

Эту угрозу мужики восприняли вполне однозначно, что впредь чикаться с ними никто не собирается, а то и впрямь сошлют туда, где Макар не пас телят.

Но даже и после нахлобучки они всё равно шагали на наряды не шибко быстро и к работе приступали неторопливо.

Когда Екатерине об угрозах Наметова стало известно от самих пахарей, она быстро расставила людей на наряды и пошла в сельсовет:

– Пётр Иванович, зачем вы запугиваете людей? – вопрошала она горячо. —Я же ни на кого вам не жаловалась? А что я слышу? Будто вас я на них натравила?! Какой тогда из меня председатель, ежели работу направлять с помощью угроз? Они же не привыкли к новому укладу жизни! Я и сама никак не приду в себя… Вы понимаете, что с вашей помощью они меня невзлюбят, а я не хочу, чтобы между нами была рознь!

– Екатерина Власовна, не волнуйся, впредь для них это будет поучительный урок. Конечно, я должен был сказать, что сам увидел, как ты ходила к ним домой. А ты не забывай, что придёт время и с нас тоже спросят, да не так, как ты их уговариваешь, а покруче, и по головке не погладят. Учти это, Зябликова, на будущее! Так что ничего страшного, я им объяснил популярно, что мы сообща строим счастливую жизнь, а такие, как они, увиливают. Ведь им всё равно не угодишь, так что народной любви нам пока не дождаться.

– Согласна, Пётр Иванович, но одним толканием в шею мы мало чего добьёмся, а людям так недолго и обозлиться…

– Смелая ты, Катерина, но смотри, твою откровенность я ещё стерплю, а в районе уж будь сдержанней, эмоции в нашей работе ни к чему…

– Да ладно, чего уж правды бояться, не понимаю? – удивилась она.

– Ты, Катерина, полегче, – многозначительно покачал он перед ней указательным пальцем, недовольно нахмурившись. В его строгом взгляде она прочитала серьёзное предостережение, к которому она должна прислушаться.

Между тем Екатерина на своем опыте уже понимала, что не всегда с выгодой для людей она должна ими управлять, ибо за них она отвечает перед районом. Однажды бабы и мужики сообща обсуждали свои домашние и колхозные дела, но когда она подошла к ним, их голоса мгновенно стихли. От сознания, что они её боятся, ей стало не по себе, будто она донесёт в район их разговоры. Напрасно они опасаются её, ведь она такая же, как и все колхозники. Как-то Екатерина спросила у Дарьи Тимолиной:

– Чего вы меня сторонитесь, ничего не доверяете?

– Так ведь Пётр Иванович тебя строго нам приказал почитать, вот и видим в тебе начальницу, – с усмешкой ответила та.

Екатерина побледнела, ей нечего было ответить, и она опять пошла в сельсовет.

– Пётр Иванович, зачем вы из меня делаете пугало? – с обидой спросила она. – Колхозники думают, что это я вас прошу, чтобы они слушались меня, а сама ни на что не способна.

– Катерина Власовна, я приучаю их к почитанию начальства… А что же ты, хочешь с ними в одну ногу ходить? Нет, в нашем деле это не полагается, и ты должна это понять. И больше ко мне с такими претензиями не приходи…

И тогда она поняла, что её и впрямь отделяет от людей председательский пост, вот потому они и сторонятся, и свои проблемы обсуждают сами, держась от неё подальше. От сознания своей невольной оторванности от народа ей стало грустно, и пришлось признать, что руководящая работа прибавила хлопот, каких она раньше не знала. И попробуй людям объяснить, что в отношениях с ними совершенно ни в чём не изменилась, она такая же, какой была раньше, разве что теперь загружена больше, чем они, колхозными заботами…

И всё равно люди видели непреодолимую разницу между собой и председателем. Иван Макаров, например, с ответом никогда не задерживался, от него она узнавала настроения остальных односельчан, которые были не столь веселыми. По глазам людей она видела, что они недовольны своей нынешней жизнью, наступившей с образованием колхоза. Теперь они утрачивали в себе чувство хозяина, державшее их раньше в духовном равновесии. С этим утверждением Екатерина про себя вполне соглашалась. Но высказывать им вслух своё истинное отношение к новой жизни она пока воздерживалась, чувствуя, что этим самым может сама настроить людей на мрачные рассуждения, что в новых политических условиях опасно было делать, ибо люди могут разувериться в правильности колхозного движения.

Из конторы Екатерина всё чаще приходила домой совершенно измотанной и уставшей лишь по той единственной причине, что к работе люди относились довольно прохладно, не будучи уверены, за какие шиши они работали, поскольку никто не ведал конечного результата своего труда. Отчасти это было правдой, но она была вынуждена скрывать своё мнение, так как в условиях подневольного колхозного существования своим неуверенным ответом могла обозлить людей. А когда Фёдор принёс с работы газету со статьей Сталина «Головокружение от успехов», она подавно боялась заговорить о ней, чтобы люди не побежали из колхоза. И своим долгом считала вселять в людей веру, что необходимо преодолеть все трудности, и тогда жизнь улучшится, а для этого нужно упорно трудиться, без чего, как известно, само богатство не придёт. Она говорила, что при единоличной жизни они добивались не всего желаемого, а вот сообща можно свернуть горы, хотя сама в душе сомневалась, что коллективная работа приведёт их к неминуемому процветанию. Некоторые словно чувствовали её лицемерие – выслушивали с недоверием или относились к её словам иронично, хотя возражать вслух председательнице люди боялись…

К Фёдору за советом она больше не обращалась, тая в душе на мужа сильную обиду ещё с того раза, когда он оставил жену в беде со всеми ее ожидавшими трудностями. Со временем он осознал, что был неправ, выказав необоснованную, совершенно неуместную ревность. Хотя по неважному настроению жены он сам замечал, как нелегко ей, бедной, но поначалу лишь молча сочувствовал; собственно, с первого дня её председательства он ломал голову над тем, как помочь ей в налаживании колхоза.

Вскоре после избрания Екатерины председателем он стал замечать, что к нему изменилось отношение односельчан – он улавливал в их обращении к нему некую почтительность с заискивающим оттенком. А спустя время до него стали доходить слухи: если бы жена не была председателем, его бы давно загнали в колхоз. Это нелепое утверждение выводило его из себя. Но в том, что он не ушёл с узловой станции, не было никакой заслуги его жены, ведь все односельчане знали, что там он работал еще задолго до наступления коллективизации. Конечно, отчасти Фёдор испытывал вину, что не включился в колхозное строительство, но не стал просить жену разъяснить злоязычникам, что работать стрелочником вовсе нелегко, так как малейшая оплошность может привести к крушению поездов. Он опасался спрашивать у жены, знает ли она о том, что говорят о них. Но так как он не любил порочащие его достоинство сплетни, однажды чуть было не стал отговаривать жену бросить должность, а на её место пусть подберут другого человека, и тут же понял, что ей надо самой принимать решение, а ему надо морально поддерживать жену.

– Ничего, ничего, Катя, нельзя отчаиваться, крепись, – он расхаживал по горнице, сворачивал на ходу самокрутку и наставительно рассуждал: – Надо немного потерпеть, бросить легче всего. А потом злые люди скажут – духу не хватило, пустила дело на самотёк, а это не по-советски, опыт и навык приходят в работе…

Екатерина удивленно слушала высказывания мужа и про себя радовалась: «Боже, неужели он меня понял?» А ведь думалось, что Фёдор приревновал ее к председательству. Мол, она баба и вдруг над ним возвысилась, став на селе первым лицом. И то правда: не успела над всеми почувствовать свою власть, как неожиданно начала воспринимать себя по-новому, будто нет тебя прежней и кто-то тебе подсказывает, что и как отныне нужно делать и говорить, и от этого непривычного ощущения тотчас выросла в собственных глазах. Однако скоро с этими представлениями пришлось расстаться: ведь не успела столкнуться с первыми трудностями, как снова пришлось спуститься с небес на землю. Впрочем, с первых дней она сполна ощутила, какой тяжкий груз с её же помощью на неё взвалили, так что одно время казалось, словно её нарочно решили проверить: сможет ли она управлять коллективом? А если впряглась в колхозный воз, значит, сама согласилась. И теперь все от неё ждали перемен к лучшему, как будто только она, и никто другой, должна всех осчастливить. А между тем Фёдор продолжал:

– Там, наверху, думаешь товарищу Сталину легко? При Ильиче война, разруха, а вот выстояли; Сталин призвал народ выйти из отсталости. И когда буржуев потеснили, приступили восстанавливать народное хозяйство. Ещё нэпманы, паразиты, орудуют, норовят свою экономику навязать, а нам такие толкачи не нужны. Нынче всякая сволочь с нами больше не совладает! Старые порядки извели навсегда…

– Ох, Федя, что ты говоришь, да мне ли выводить людей из отсталости, – слушала, слушала и прервала своего речистого мужа. Уж очень он любил рассуждать отвлечённо, не видя, что происходило кругом. Ей всегда манилось упрекнуть его, что ему на станции намного легче, чем ей. Разве можно переубедить Ивана Макарова. – Попробуй, Федя, скажи ему про сознательность, которую я должна прививать колхознику, так он тебе с плеча про единоличную жизнь и что лучшей жизни он для себя не представляет. Он услышал о статье товарища Сталина и хочет выйти из колхоза, потому что имеет такое право. А вчера напился пьяным и не явился на наряд…

– Макаров был всегда хитрым, а сам дурак! – отрезал Фёдор, не могший до сих пор простить ему Феню. – Никто за ним не пойдёт. Хоть он мужик и работящий, я его всерьёз не принимаю…

– В том-то всё и дело, зачем так орать, меня позорить. Ты был на дежурстве, так он перед нашим подворьем стал выкрикивать: «Долой колхоз и всю коммунию, давай единоличную жизнь!» – шёпотом продолжала она. – А что мне скажут, если в район дойдёт? Но самое страшное, что Макаров такой не один. Я его понимаю, но поддержать не могу.

Фёдор невозмутимо долго раскуривал цигарку, а Екатерине казалось, это он нарочно не отзывался, словно в душе что-то замышлял. Но он собирался с мыслями и потом тихо и осторожно изрек:

– Это понятно, если бы издали указ о добровольном возврате к старой жизни и раздаче людям всего имущества, многие побежали бы из колхоза со всех ног. А с другой стороны, беднякам деваться некуда. Но тогда почему бы побежали остальные? Да всё очень просто: к колхозной жизни людям трудно привыкнуть. Народ всегда мечтал о богатых подворьях, только при единоличной жизни расправили плечи, стали крепнуть – и вдруг власти снова стали людей прижимать. А если бы этого не случилось, мог бы народиться новый имущий класс… Хотя, с другой стороны, единоличная жизнь давала всем одинаковые возможности работать на себя, только не ленись, ведь я это испытал на себе. Зато колхозам государство станет выделять новую технику, сейчас налаживается выпуск, а появятся в большом количестве комбайны, трактора, сенокосилки, большие плуги – колхозы быстро наберут силу, поэтому за ними будущее села…

– Федя, ты меня, пожалуйста, не агитируй, я сама давно состою в наметовской агитации, – перебила она мужа. – Ты бы лучше Макарова подучил, – закончила она, облегченно вздохнув.

– Мне с Иваном доводилось толковать, когда-то он защищал нэпмана-буржуя, а теперь, когда времена изменились, он жалеет, что их вырубили под корень. Вот и намедни мне говорил: «Советская власть хороша, да больно хитрая». «В чём именно?» – спрашиваю я, а он отвечает: «Да очень просто: одной рукой даёт, другой отбирает. Вот ещё вспомянете Ивана, что вернётся единоличная жизнь, вернётся!» – Я его слушал, как малое дитя…

– А что, Федя, ежели он окажется прав? – не то обрадовалась, не то ужаснулась она.

– Возвращения уже не произойдёт! Реки вспять не текут, а всё, что мешает их течению, они сами уносят, не то давно бы их не стало, затянуло бы густым илом. Так и наша власть: в обиду не даст, что наметила, то и сделает…

– Жизнь, Федя, не река, зачем её уподоблять реке? Это легко тебе говорить, а попробуй на деле, воплоти задуманное. Думаю, статья Сталина только мешает…

– Цыц! – Фёдор приблизился почти вплотную к жене и заговорил тихо: – Смотри, Нина из-под одеяла выглядывает, притаилась, курносая, и всё глазёнками постреливает —наш разговор ей любопытен.

Екатерина повернулась к кроватке дочери, но та мигом захлопнула глаза, притворилась спящей; но было видно, как она медленно-медленно натягивала одеяло на голову. Захотелось Екатерине подойти приласкать дочь, но почему-то этим редко баловала, лишь только больше мысленно и расточала детям ласки. А в последнее время так вообще стала их видеть редко, пропадая в колхозе, и от этого чувствовала себя перед ними в неизбывном долгу. Меньшие дети спали вповалку прямо на полу, жарко дровами натоплена русская печь. Свекровь в охотку расстаралась, а по календарю до начала зимы ещё полмесяца. Заморозок пришел как-то неожиданно, до этого было по-осеннему тепло, правда, в октябре погода периодически менялась: то дождило, то стояло сухо. А за весь сентябрь так и не выстоялось нормальное бабье лето. В это время с лугов свозили накошенное сено, чёрные мохнатые тучи неожиданно затянули небо, а когда начали стоговать, зарядили дожди и хлестали кряду недели три. А потом так же неожиданно распогодилось, но много сена сопрело, и оно осталось на лугах лежать неубранным. Конечно, могли бы успеть поставить стога, да мужики под унылость дождя заливались самогоном… Она же не успевала следить за всеми колхозниками…

В своё время с некоторыми задержками сжали хлеба, обмолотили. Сначала, сколько смогли, сдали государству да на трудодни выдали колхозникам, да на семена оставили. Однако обещанных поставок хлеба государству не выполнили, за что пришлось отчитываться в районе. Осенью больше всего уделяли внимание уборке картошки, но всё равно до заморозка не всю убрали…

Екатерина, полная удивления, не могла понять, почему на личных наделах урожай собирали в два раза больше, чем на объединенных колхозных землях; и вдруг обнаружилось резкое падение урожайности. Конечно, это можно было объяснить и безответственным отношением людей к коллективной работе, и прогулами, и пьянством. Все колхозники трудились по-разному: одни на совесть, другие ленились, а третьи прогуливали, а то и вовсе хлестали самогон. Сколько раз приходилось заставать за этим делом многих мужиков. И уже лишала их трудодней, но такое наказание не помогало. А ведь при единоличной жизни работящие мужики сроду не пьянствовали. Конечно, выпивали, но во время жатвы и заготовки кормов все работали. А теперь нахлынуло целое бедствие…

Из разговоров с мужем Екатерина теперь точно знала, что попойки они устраивали от тоски по старой жизни и за выпивками вспоминали, как с утра до вечера работали на своих наделах, тогда как на колхозных полях – спустя рукава. Часто их приходилось уговаривать, подгонять чуть ли не со слезами на глазах. В старое время лентяи и на личной земле оставались лентяями: они не искали способа, как лучше обработать землю, чтобы собирать богатый урожай. Лентяй беспечно бросал зерно в пашню и думал, что оно само созреет и накормит его, а сам лежал и в потолок поплёвывал.

Этой поучительной байкой крестьяне испокон веку приучали своих детей к послушанию и труду. Вот и выросли работящими Макаров и Пантюхов, да и другие мужики старательные. И вдруг Макаров, которого никогда пьяным не видели, стал пить беспросыпно, и ей, председателю, с ним стала одна морока. А он просто не мог смириться с колхозным строем, вступившим в деревню как некий завоеватель со своей бестолковой уравниловкой. А совсем недавно бросил ей в укор:

– То пил я один, а таперяча коллективно, – и даже прибавил с издёвкой: – Тебе, Катерина, чего от меня надо? Твой мужик на железке работает, а ты его лучше к нам направь и увидишь, что с ним станется.

– Меня ты, Ваня, мужем не попрекай, разве колхоз я придумала или ты забыл, как меня сами избирали?

– Да я тебя не виню, ладно… Может, скоро всё пойдёт своим путём, хотя обломали мужика, привыкай теперь к колхозному горюшку.

На этот счёт старики в селе поговаривали, что в старое время их предки знавали помещичью барщину, поэтому нынешний колхоз напоминал отъезжее поле с барином.