Читать книгу Юлия - Владимир Аполлонович Владыкин - Страница 12

Последние два месяца Юля находилась в состоянии озлоблённости на всех и вся. Об этом говорил весь её облик, при этом она думала: «До меня нет никому дела, все равнодушны, все заняты только исключительно собой, даже Валя. Что мне оттого, что когда-то она назвалась моей сестрой? Разве сёстры так бездушно поступают? При живой сестре я живу в детдоме, захотела бы – взяла, в таком случае она мне вовсе не сестра – натуральная самозванка, которая решила немного облегчить мою сиротскую долю!»

По мере своего взросления Юля стала стыдиться своего положения воспитанницы детдома. А всё оттого, что она видела, как живут дети в семьях, как живёт племянница Света. Но если бы даже Валентина сказала: я тебя забираю к нам, она теперь вряд ли бы согласилась. И не только из-за того, что сестра жила с Семёном, просто до выхода из детдома оставалось чуть меньше года. И хотя Валентина так и не взяла опекунство над сестрой, какую-то лепту в её воспитание она внесла, и к Юле привязалась так прочно, что временами казалось, будто в её семье она жила всегда. Вот только жаль – девочка никогда не узнает материнскую ласку и тепло родительского дома…

И как тут Юле было не разозлиться чуть ли не на всех окружавших её взрослых людей, включая и сестру. Единственно, она ни разу не обижалась на Тамару Игнатьевну. Она самый лучший человек на свете! И, несмотря на это, Юля уже с нетерпением ждала тот день, когда навсегда уедет из города, где всё так ужасно ей опостылело, что хотелось новых впечатлений…

Наступила последняя осень её пребывания в детдоме, где в саду, сквере, на аллее – кругом увядала природа: скверы, бульвары в осенних красах; воздух был особенный; почти на всей улице пахло дымком зажжённых куч палых листьев. От этого было немного торжественно и грустно, так бесконечно грустно, что даже хотелось плакать!

С конца лета к Валентине опять ходила почему-то редко, и от этого сестру было жалко, а ещё оттого, что однажды выразила ей свою обиду, которой и сама не могла толком найти объяснение. А Валентина это видела.

– На что ты всё дуешься? – удивилась сестра. – Семён тебя и пальцем не тронет, только пусть попробует! Сразу полетит отсюда!

– Мне некогда ходить к тебе. Ведь посуди: учусь последний год. Впереди экзамены, надо заниматься! – оправдывалась Юля, не желая вспоминать рыбалку, скрывая от сестры все свои душевные переживания. Однако Валентина видела, что тут дело вовсе не в одной учёбе. Просто Юля вступила в переходный возраст, и поэтому понять её отнюдь нетрудно. Но Валентине это только так казалось, ведь то, что у сестры скопилось на душе, равняется всей её жизни. И скоро она это поймёт…

Так незаметно подкралась зима, впрочем, достаточно тёплая и бесснежная. Учёба занимала много времени, иногда ходила с Машей в кино; продолжала участвовать в художественной самодеятельности; а иногда всё надоедало: и учёба, и пение, подчас на людей бы не смотрела. В такое сложное для неё время, словно чувствуя это на расстоянии, к ней в детдом приходила Валентина и приглашала её в гости. Но Юля сначала отказывалась, а потом жалостью к себе переборола гордость и обещала прийти. Тем не менее, по-прежнему у сестры бывала редко или с Машей забегали всего на пятнадцать минут и даже в отсутствие Семёна обедать не оставались.

– Ты уже как взрослая ведёшь себя. Стала зазнаваться! – пожурила её Валентина. – Хотя бы Свету приучила книжки читать. Вот опять надо за ней идти к соседям. Что, там её мёдом кормят? Никогда домой вовремя не придёт.

– Вы её балуете, вот и результат, – заметила Юля, подражая педагогам.

– Я, что ли? Это отец ей много позволяет! А придёт время – локоток будет кусать…

– Ничего, и тебе достанется, – засмеялась Юля. – Ну ладно, мы побежали в кино…

– Обедать оставайтесь или на свидание спешите? – в свой черёд поддела Валентина.

– А разве нам это возбраняется? – деланно ухмыльнулась Юля.

– Да и рано ещё!

– Нас этому учить не нужно! Всего хорошего! – бросила Юля.

После Нового года Валентина попросила Юлю срочно прийти к ней. Она обещала ей сказать что-то чрезвычайно важное. Как раз не будет Семёна, и они за чаем поговорят по душам. Но Юля, словно нарочно не торопилась идти. И только во второй половине января, когда выпал вдруг глубокий снег и ударили крещенские морозы, в один из таких чудесных дней, ближе к сумеркам, Юля зашла к сестре одна. Света была в другой комнате. Разумеется, Валентина очень обрадовалась Юле, будто не видела сестру несколько лет. Она стояла на пороге и не хотела пройти в квартиру, мол, заскочила всего на минутку. Хозяйка пригласила её в зал, посадила на диван, принесла угощение. Юля поинтересовалась: зачем позвала, дескать, она вот шла мимо и решила заглянуть на огонёк. Не могла же она прямо сказать, что пришла специально по её просьбе. Валентина проявила такую сердечную заботу, какую давно не выказывала; она предложила снять пальто, чувствуя, как Юля была в каком-то нервном напряжении, и вела себя с ней стеснительно и потому непривычно отчуждённо. Да, Юля таила на неё свою давнюю обиду, но скоро между ними не будет никаких секретов. Она захотела искренне прояснить их отношения…

Валентина сидела перед журнальным столиком и с редкой чуткой душевностью рассматривала Юлю, будто хотела ещё раз удостовериться: созрела ли она для этого разговора? Юля производила серьёзное впечатление, в её глазах только сейчас угадывались предполагаемые вопросы, которые она задавала ей в детстве. И вместе с тем она казалась даже несколько безучастной или усталой, должно быть, от тайны своего рождения, которая её мучила с отроческих лет, отчего наедине за эти годы много выстрадала. На ней было серо-синего цвета в крупную клетку обыкновенное шерстяное платье, на ногах простые чулки.

– Ты здорова? – спросила Валентина, присматриваясь к ней.

– Вполне! – пожала та плечами: в голосе, однако, прозвучали горделивые нотки. Скупой ответ говорил, что Юля не хотела открывать сестре свою душу, пока не узнает предмета их разговора.

– Может, перезанималась? Ты какая-то вся измученная. Даже на каникулы ко мне не приходила, – слегка укоряла Валентина, испытывая какое-то стеснённое состояние, что-то ей мешало приступить к основному разговору. Она напрягла память: когда-то Юля ей с обидой бросила: «А ты мне чужая, я догадываюсь!» Тогда Валентина не сумела её переубедить, что это не так, однако, сейчас, разливая по чашкам горячий душистый чай, она понимала, что и теперь это сделать будет непросто. Слишком глубоко в душе Юли засела обида. Может, ей надо было значительно раньше открыть тайну? Но Тамаре Игнатьевне она больше не надоедала, и все эти годы держала данное директору слово. А недавно та пригласила Валентину к себе для беседы о Юле, поскольку в последние месяцы она изменилась неузнаваемо, стала даже всем грубить, в школе снизилась успеваемость. Сначала Тамара Игнатьевна это относила на переходный возраст, потом догадалась, что допустила промашку – надо было раньше рассказать о судьбе её родителей…

Валентина тоже поделилась своими наблюдениями над Юлей и не придавала значения тому, что преднамеренное умалчивание так пагубно повлияло на психику девушки. И вот теперь, когда она получила разрешение поговорить с Юлей относительно её родителей, Валентина опасалась, что сестра может ей не поверить. А чтобы этого не случилось, она заранее приготовила из своего семейного альбома нужные фотографии.

– Я давно хотела показать тебе несколько фоток, да всё как-то забывала, – Валентина быстро встала со стула и пошла к серванту, достала из выдвижного ящика фотографии и вернулась на место. – Посмотри! – и подала их Юле, которая начала рассматривать с лёгким душевным трепетом. На одной изображена довольно симпатичная молодая женщина. У неё тёмные, почти чёрные волосы, собранные на затылке в пучок, глубоко печальные большие карие глаза, прямой нос. Она была в тёмном платье, на груди на белой цепочке висел крупный медальон. На второй фотографии – примерно двух лет девочка с чёрными волосами в светлом платьице, на третьей была группа взрослых людей с детьми, среди которых Юля узнала и женщину с первой фотографии, и Валентину, стоявшую рядом с ней. Она совсем молоденькая, снимок сделан летом, в каком-то дворе на виду деревенского дома.

Пересмотрев все фотографии несколько раз, Юля отложила их на край столика. Одну фотку оставила с изображением женщины. Почему-то её инстинктивно влекло к ней. И по мере того, как она смотрела на женщину, чувствовала: на сердце начало теплеть оттого, что отныне открыла для себя самое дорогое. Просто так всуе она никогда не произносила слова «мама», потому что называть им было некого. И оно звучало для неё даже как-то странно. Она не чувствовала его глубинного смысла. И только теперь, когда она смотрела на женщину, которая была на фото, Юля впервые в жизни испытала в душе нечто приятное, чего нельзя объяснить словами. Девушка уже без слов сестры понимала, что перед ней фотография матери. К горлу подкатил комок, и она чуть не заплакала. Вопросительно взглянула на сестру, ожидая объяснения увиденного на фото.

– Ты себя хоть узнала? – начала Валентина. Юля кивнула. – А теперь я должна рассказать… Да, это наша мать, – она задумалась, вздохнула, как перед нелёгким испытанием. Юля смотрела влажными глазами, забыв свои недавние переживания и обиды. Она держала перед собой фотографию матери с лёгким замиранием сердца, в сладком ожидании, что сейчас для нее откроется окно в прошлое, с которого ниспадёт тяжёлое покрывало, скрывавшее под спудом времени тех людей, которые дали ей жизнь.

– Итак, до войны мы жили в Каменске, – сухо начала Валентина. – У нашей с тобой матушки до твоего рождения нас было трое: я и два брата, оба старше меня. Своего отца я помню смутно, он ушёл на войну с первых дней и не вернулся. Зимой 1943 года мать получила похоронку. Как сейчас помню: мать вошла в хату с улицы с чёрным от горя лицом. В фуфайке и валенках, она упала на пол, с зажатым в кулаке извещением о гибели отца. Мы тогда уже жили в деревне у бабки по материной линии. Время было ужасное, ещё шла война, разруха, а тут голод, болезни. Мать работала день и ночь, братья занимались разным промыслом – и законным и незаконным. Словом, тянули там, где плохо лежало. Даже раз у немцев стянули мешок муки. Когда немчуру турнули, стали сеять, пахать. Самый старший Костик, ему шёл шестнадцатый год, на мине подорвался. Меньший вскоре поступил в ремесленное училище, окончил, его направили куда-то работать, и там женился. После видела его раза два, потом умотал в Сибирь строить новый город, бабке писал письма. В то время я у неё жила, а мать перебралась в город одна, работала в шахте, жила у тётки, отцовой сестры. Там она и познакомилась с твоим отцом: работал в шахте, тогда многих заставляли восстанавливать шахты, и он приехал откуда-то с юга. Нашей матери было лет тридцать пять, молодая, красивая: это ты видишь на фотографии. Жалею, что я не уродилась в неё, а в своего отца. Отношения твоего родителя и матери мне неизвестны.

– О твоём рождении я узнала довольно поздно, когда ты была уже в детдоме. Почему? Мать почему-то тебя никому из родных не показывала. Наверно, опасалась худой молвы, а тётка, у которой она жила, только одна и знала. До бабушки доходили слухи о городской жизни матери. От меня она всё скрывала, но я тоже от кого-то услыхала, и рассердилась на неё, что из-за этого мужчины она бросила меня. А ведь матушка никогда не считалась гулящей, боже упаси! О ней дурного слова никто не говорил. Мать любила отца, как сумасшедшая, ради него пошла на такие унижения, о ней заговорили люди, что из-за любви бросила своих детей. Но тётка, как говорила бабушка, защищала свою невестку, на руках которой ты и была какое-то время после гибели твоего отца в шахте. Мать не перенесла потерю, ведь любила его безумно, и вскоре запила. Ходила по улицам, как невменяемая, искала твоего отца и плакала. Однажды сильно простудилась – началось воспаление лёгких. Дома её выхаживала тётка, а потом привезла к нам на хутор. Мать сильно исхудала, мы еле узнали её. Я днями плакала, мне было очень жалко несчастную мать! Но помочь ничем не могла. С неделю у нас она помучилась, врачи не спасли. Было уже поздно. Бабушка причитала: мол, это любовь ее сгубила, хотя грешно так говорить. После смерти матери мы и узнали о твоём существовании. Тётка нам сообщила, бабушка к ней поехала, и вместе определили тебя в детдом. Не знаю, почему они так поступили. А вскоре Бог их тоже прибрал.

Я нашла твою фотографию и с ней позже ходила по детдомам. В одном шахтинском детдоме мне сказали, что тебя перевели в областной центр, они смотрели странно и почему-то умолчали о твоем настоящем месте пребывания. Потом я уехала учиться, но о тебе не прекращала думать. Так я попала в этот город, вышла замуж, дочку родила. А потом во сне тебя увидела, ты за мной бежала… Я проснулась и заплакала. Семёну рассказала сон, он махнул рукой. И как-то раз шла по улице, на которой стоял детдом, и тебя увидела…

Юля тихо, неслышно плакала. Валентина замолчала, у неё тоже в глазах стояли слёзы. Ведь плач сестры вызвал у Валентины новую волну сожаления, как уже не раз бывало, что она не росла у неё не из-за одного упрямства мужа, просто не захотела лишней обузы, ибо забот хватало о своей дочери.

Теперь, когда Юле приоткрылась тайна своего рождения, когда она узнала, кем были её родители, девушка испытала острую обиду на всех тех людей, которые осуждали мать за порочную связь с человеком моложе себя. И презирала родных матери, вынудивших её скрывать своего ребёнка. Валентина больше ничего не прибавила к этой истории, а может, правда, больше ничего не знала. Отныне у Юли появилось странное ощущение, будто мать живет в ней и она думает её мыслями. Иногда ей чудился в душе голос матери: «Ты живи и люби как я, – говорил ей этот голос, – я тебя очень любила, как твоего отца, и он любил тебя». У Юли бежали по щекам слёзы: неужели действительно мать напутствовала её на жизненный путь, который выстилался перед ней полный загадок и надежд. Ведь она мечтала стать медиком, что должно скоро осуществиться…