Читать книгу Отрадное - Владимир Авдошин - Страница 25

Сначала мне казалось, что дядя Леша – с материной работы. Один раз он приглашал нас с матерью покататься на машине в Клин, познакомиться. Потом он стал приезжать к нам на Народную поздно вечером, раздевался, умывался, молча ел, что мать подаст, и ложился спать. Со мной он уже не заговаривал, а утром уезжал к себе на работу, так что мне стало казаться, что он не с материной работы, а хозяйский работник, которого хозяйке некуда поселить, и она попросила мать, как свою жиличку, поместить его как-нибудь у себя.

А когда мать сказала, что нам дали комнату семь метров по потере кормильца и мы скоро уезжаем отсюда, я надеялся, что поедем мы с матерью, а его оставим здесь.

Утром я взял мать за руку, и мы пошли на железнодорожную станцию, в центр Подгороднего, где всё магазины, продукты, промтовары, керосин, и ходят электрички до го рода.

Мать шла, как это всегда в ней было перед большой семейной покупкой, заранее волнуясь, и потому молча и не мешала мне думать про себя.

Понятное дело, плохо столько лет не иметь женских хозяйственных полочек из-за неимения собственного жилья. Наконец его дали – семь метров в полуподвале, экая роскошь! С окном на корни георгинов, посаженных теми, кто живет выше. Зато свое, как говорит мать.

На переходе через шоссе, которое в Подгороднем идет параллельно железной дороге, мать остановилась:

– Сейчас дядя Леша подъедет, подождем.

Я согласно кивнул, не выпуская руку из руки матери. Так мы и стояли, держа друг друга за руки, в ожидании машины.

Когда машина подъехала – большая грузовая с контейнером за бортом, из нее вышел пожилой мужчина, усталый, в брезентовом халате и поношенной большой кепке. Я сначала даже не понял, что это дядя Леша. Так разительно он отличался от того дяди Леши двухмесячной давности, дяди Леши первой встречи в городе, в апреле. Мы вот так же с матерью стояли и ждали его на тротуаре. И он как-то залихватски подъехал, будто на тройке, на своем грузовике, молодцевато выскочил из машины, в темной робе, но улыбчивый, с чубом из-под кепки, и начал нас дружелюбно подсаживать в кабину, как будто это была, по крайней мере, какая-нибудь легковушка. Он широко улыбался, а мать скромничала и пунцовела, довольная. А мне он совал книжку-распашонку про козленка из киоска «Союзпечать». Мы тогда ездили, как мне сказала мать, кататься на машине в Клин, а вышло по взрослому – знакомиться.

Теперь, в Подгороднем, спустя два месяца, он вышел к нам буднично и рассказал, как трудно ему было получить путевку именно в эту сторону. У них в колонне с этим делом строго. Меня вот здесь на пятачке милиция проверила. Мать сказала ему в ответ: «Вот сюда, Лёш, езжай» и махнула в сторону железнодорожной станции, до которой мы не дошли метров пятьсот. А он возразил ей, не глядя на нее, распутывая какую-то веревку в руках:

– Видишь – знак висит? Проезд запрещен, придется в объезд.

– В объезд? – с недоумением проговорила мать, никогда не пользовавшаяся личным транспортом, а только электричкой «Ржевка – Подгородний». Ей было обидно, но он не стал ее утешать. Он был с ночи.

Потом мы усаживались. Сначала он обошел машину и сел за руль. Нагнувшись в кабине, открыл нам дверцу. И в кабину сначала полезла мать, в середину, потом полез я, чтобы сесть с краю, у бардачка – единственное, что я выучил из той клинской поездки на машине, с его подачи, конечно. Потом все захлопывали мою дверь.

В конце концов, это даже неплохо, что мы объедем весь Подгородний и увидим его с той стороны, увидеть которую никогда раньше не доводилось.

Железная дорога делила Подгородний примерно пополам, и мы всегда от железной дороги ходили только в свою правую сторону и никогда на противоположную. Посмотрим, что там за народ ходит, какие дома стоят, думал я, когда мы поехали. Но когда мы обогнули Подгородний, оказалось, что там, к моему разочарованию, ничего интересного, что там все то же, что и на нашей стороне. Всё те же заводские серые бараки кирпичного завода, и всё те же люди в телагах и кирзе. Поэтому, когда мы подъехали к какому-то серому, видавшему виды забору с глухой некрашеной калиткой, я и не ждал ничего примечательного, тем более что навстречу, на наш стук, дверь открыл маленький пожилой мужчина, почти старик, в серой телаге. Правда, вместо кирзы на его босых ногах были почему-то галоши. С первых его слов меня удивила в нем учрежденческая городская любезность, с которой он, непонятно почему, ласково встретил нас, обращаясь преимущественно к матери, молодой, здоровой, крупной тридцатипятилетней женщине.

– Да, да, проходите, пожалуйста, через участок и направо. Я сделал так, как мы с вами условились. Шкаф ждет вас. Нет, нет, дальше, в коттедж проходите. А это моя жена, она сейчас занята, – показал он на пожилую женщину, копающуюся в грядках и не обращающую на нас никакого внимания.

Мы прошли тропкой посредине участка, оставляя справа небольшой трехоконный, почти игрушечный, очень старый деревянный дом в деревенском стиле. Прошли почти до конца к новому, в функциональном стиле, никогда не виданному еще в Подгороднем коттеджу – легкому дому из струганных досок, с большими во всю стену окнами на южную сторону, где каждый сантиметр – только для отдыха. И вошли в дверь под навесом в дальнем от калитки углу.

Мать шла, немного волнуясь, как и всегда, когда большое дело вынуждало ее встречаться с новыми незнакомыми людьми. Мы трое вошли в коттедж и остолбенели. На нас смотрела (тоже виденная впервые) большая зеркальная стена во всю заднюю стену коттеджа. Она отражала во всю ширь (и это было самое непереносимое и восхитительное) голубое пространство неба в июньских облачках. В середине картины высокие мачтовые сосны величаво покачивали на ветру свои кроны, а внизу цвели роскошные бордовые и белые пионы. По всем-всем грядкам, что были на участке. И всё это заливало яркое, безудержное, задорное солнце.

От такой картины у нас захватило дух. Мы не могли ни слова сказать, ни шага сделать. Нам вдруг показалось, что вот она – семейная надежда, которую мы алкаем, вот что мы хотим построить и вот как должно выглядеть реальное семейное счастье уже сейчас, раз мы все трое хотим и согласны жить семьей.

А рядом у стены неуклюже и сумрачно, как бы вне теперешнего времени, стоял громоздкий и темный, никому не нужный шкаф и в новом времени остро ощущал свою ненужность. Всем своим жалким видом он как бы подталкивал нас к последней, самой дерзновенной мысли – вот где вам размещать свое семейное счастье. И оттого, что зрительный образ настоящего семейного счастья был нам только что явлен сейчас и здесь, мы не могли пошевелиться и стояли, как завороженные, будто перед каким-то откровением.

Пожилой мужчина, почти старик, в серой телаге и галошах на босу ногу и подскочившая к нему вплотную жена, некрасивая, потная, в безобразно домашнем, вылинявшем платье, с испачканными навозом руками, вдруг уловили свой промах, глядя на нас, наивных. Поскаредничали, не вынесли старый шкаф до калитки, а впустили людей сюда, в свое тайное. И пожилой мужчина употребил всё свое красноречие, чтобы сбалансировать ситуацию.

– Ну что вы расстроились? – заговорил он негромко и медоточиво, подвигая нас в обход горки свежих стружек посреди коттеджа – последнее усилие перед въездом. – Это ценой всей жизни получается. Выучиться, отработать в заводоуправлении, что напротив, получить участок, перевести жену из машинисток заводоуправления в семейные садоводы и десять лет, не разгибаясь, сажать, руки в навозе, цветы и продавать их на рынке. И только тогда … А вы еще в самом начале, как я понял? Вам еще над достатком трудиться и трудиться.

Он довел нас до вдруг ставшим неприятным шкафа, который еще утром был пределом нашего мечтания, и продолжил, положа руку на шкаф и похлопывая его легонько по боку, как верного конягу.

– Этот шкаф – отличный помощник. Верой и правдой служил нам всю жизнь, добротен и надежен, и мы никогда бы не решились с ним расстаться, если бы не новые времена и возможности. Думаю, он и вам сослужит верную службу. Для начала это очень хорошее приобретение. Здесь есть и зеркало, и отделение для одежды, и посудные полочки, и большой обувной ящик. Вот, вот, смотрите…

С его слов мы вдруг опамятовали. Нам стало стыдно за свои наивные, неуправляемые и ни на чем реальном не основанные мечтания. Мы застыдились, будто захотели чего-то чужого и будто нас даже уличили в этом. А мы ведь ничего плохого не хотели. Мы не знали, как это с нами получилось.

Поэтому мы быстренько-быстренько осмотрели шкаф и, положив его с хозяином на бочок, поспешили вынести. Взгромоздили в контейнер и, согласившись с хозяином, что да, на всякий случай надо колом закрепить его в контейнере, чтобы он не «гулял» при поездке, раскланялись и поехали. Хозяйка за калитку так и не вышла.

Дорога перемалывает всё. Дорога втягивает тебя в свое натужное ощущение пути, выпотрашивая из тебя горячее, остужая его, вводя в норму собственную суть. Пережив непрошенный эмоциональный подъем, пережив и виноватость за него, каждый из нас предался своим излюбленным на то время предощущениям начала новой семейной и обязательно счастливой жизни.

Может быть, каждый из нас арьергардно немножко понедоумевал, как это мы так, не сговариваясь и всё такое, были все трое зачарованы? Но накатил смешной грибной дождь, когда хочется крупные теплые капли хватать руками, заулыбалось промытое солнце, и на небо выпряглась царственная, ни с чем не сравнимая радуга.

В виду ничейной (таким образом и его) радуги, дядя Леша, руля, думал: «Что предложила Любка, привратница на Ржевской-товарне? Жить якобы братом, с ней и с ее мужем в их комнате, но в разные смены с мужем? Когда муж уходит на работу – мы с тобой занимаемся любовью. Это чистейшей воды авантюра. Авантюра замешана на обмане. А на обмане долго не проживешь. Не крестьянское это дело – обманом жить. Крестьянин должен не менее как на год свой севооборот рассчитать. И не менее чем на сто лет рассчитать дом. И на вечность рассчитать род. А она что? Вот такие они, городские, им бы урвать сегодня, а что завтра – их не волнует. Я ее спрашиваю – а завтра-то что? Смеется. Я говорю: рожа битая, задница поротая? А ей плевать. Ничего, говорит, проморгаемся. Ну, раз-другой по бьет, а раз-другой так побранится, да и отстанет.

Нет, разве это дело? Во всем нужна основательность, а тем более в таком деле, как брак. Вот Лидка. Я ей муж, она мне жена, мы вместе хотим поднимать свое хозяйство. Всё на законных основаниях. Никто шушукаться в подворотне не будет, нелицеприятные разговоры вести. Пусть и с ребенком она. Что ж, мужское дело я знаю. Опыт солдатский передам. Мальчонке это всегда пригодится. Хозяйством основательно займемся, как положено. Чтоб людям не стыдно в глаза посмотреть и себя показать. Хочу степенную жену и достаток, а не какие-то зазаборные шашни. Я уже не молодой».

Мать, глядя с надеждой и умилением на красочную, невесть откуда взявшуюся дугу, думала: «Я-то попалась, считала – раз друг мужа, значит во всем равен ему. А он – оказалось – полная противоположность мужу. Муж открытый, широкий и нерасчетливый человек. Всё бы ему с компанией. Всех бы ему веселить, радовать, устраивать праздники. А этот – нет, этот себе на уме. Муж всё совместные планы строил, общие с партнером, любил о них рассказывать. А друг мужа – нет, у него только свои планы и никогда о них не рассказывал и как ты будешь дальше жить – его абсолютно не интересовало. Он ни в чем помогать партнеру не будет и никогда не скажет, как поступить. А спросишь – или выкрутится или впрямую нагрубит – отстань. Разве это муж? И чего я, дура, с ним целый год проваландалась? Всё чего-то ждала. Правильно, что я с ним порвала. Конечно, в постели хорош. И себе хорош, и тебя не забудет. Поискусней и мужа будет. Тот горяч, но разбрасывается, а этот опытен и терпелив. Но забыть придется. Это не муж, которого помнишь всегда, хотя он и мертв.

А теперешний дядя Леша – прост и неискушен. Без любви, зато надежен, зато сообща своим горбом достаток добывать будем. А мне привыкать что ли? С детства отец к работе приучил. Да и мальчонке мужская рука нужна. Устала я одна с ним. И работай – я, и воспитывай – я, и хозяйство – я. Пусть мужчина тоже свою ношу семейную несет».

А я взирал, как и все дети взирают на радугу, как на нерукотворное чудо, которое никем не создано, но радует всех. Это же тебе не город, где сколько хочешь впечатлений: вышел на вокзале – вот тебе трамвай, поехал в парк Горького – вот тебе колесо обзора. Непредсказуемая радость, которой так мало в Подгороднем. И ничем не хуже, чем их американский пейзаж.

Да, я хочу дружить, но в садике не получилось. Был на Спортивной друг, но много ли надружишь, если ты в садике шесть дней, а один день дома? Всё спехом. А на Народной с хозяйкой все дома прошли – ни одного мальчика. А с девчонками я не хочу. Ну их, какие-то они не такие.

Да-а, вот бы здесь, на новом месте, ребят было много и мне бы друг заветный нашелся, чтобы дружить всегда-всегда, и ссоры, и невзгоды сообща и честно преодолевать.

В пути все молчали, и каждый говорил себе: «Ну я ведь не хотел чужого счастья, не хотел и своего даром. Почему же я так, как к чуду, прилип к виду чужого счастья?»

Ответа не было ни у кого. Реальность семейного счастья как процесса, который рисовался бы пошагово, была вдруг перечеркнута видением семейного счастья как итога. И мы не знали, что бороться с этим бесполезно. Подобное можно было только изжить со временем или вытеснить чем-либо другим. Молчали до поворота на свою дорогу. Молчали и до второго поворота.

Потом мы свернули с Красногорского шоссе – это дачная правительственная дорога – на Верхнеотрадненскую бетонку. Дальше правительственные и академические дачи до самого конца, до спуска, никак не оформленного. По нему ездили только в сухую погоду. И тут пошел сильный дождь, над нами высоко в небе и одновременно рядом (всегда как-то на большом бугре высокое рядом с то бой) висела черная туча, а позади кабины угрожающе нависал контейнер. Единственное, что можно было сделать, – это быстро и опытно спуститься в надежде, что земля еще не промокла, промок только верхний слой, и нам всё-таки удастся удержать машину в приемлемых рамках. То есть надо было проявить мужское и шоферское геройство. Дядя Леша напрягся, начал быстро перебирать руками всякие ручки, мы с матерью молчали, затаив дыхание, а машина медленно, но неуклонно начала ползти вбок и в яму.

Благополучно спустившись в зеленый дол с колодцем и дикой яблоней, который я сразу же узнал по походу с географом, мы перевели дыхание и весело погнали по ровному месту до Мурмана с большими липами, питьевым колодцем и лавочкой, на которой спорили о курганах.

Я помечтал тогда: «Вот бы здесь жить! И ребят много и тайна курганов в лесу интересна». Оказалось, именно здесь и дали матери комнату. Теперь как-нибудь дружбу изловчиться завести. Но я это не додумал.

Мы боком проскочили Мурман, потом дом одноклассника и вплотную подъехали к высокому холму, на котором стояла Донецкая дача. Нам надо было брать этот холм. Дорога сузилась до тропинки, дождь не переставал, и земля всё глубже и глубже промокала. Дяде Леше пришлось второй раз геройствовать, пришлось быть центром, опорой и властелином ситуации. Как это должно быть приятно мужчине, почетно и ответственно. Им можно было залюбоваться. Он опять напрягся, что-то быстро сделал руками, поджал ногами какие-то педали, машина взревела, пошла медленно, но неуклонно вверх, как бык, надрываясь, но таща себя, поклажу, ситуацию и взгляды всех ротозеев, которые с ужасом смотрели в окна, как машину болтало по тропинке, как колеса пытались ухватиться хотя бы за боковую траву, что зовется «гусиные лапки», то угрожая левому забору с кустами сирени у террасы, а то как бы страшась упасть в картофельную делянку и застрять там насмерть.

«Не лопнет ли от натуги мотор? И выдержит ли дядя Леша ту ноту, которую он взял?» – вот мысли, которые колом встали у нас в голове во время – не скажу работы, а священнодействия шофера. Потом машина бултыхнулась и въехала на поляну перед домом – Донецкой дачей.

Что-то сильно хлопнуло перед этим и сверкнуло сзади нас, но мы этого не слышали и не видели, мысленно помогая машине в её непосильном труде. Только почувствовали, что в лицах соглядатаев, с любопытством облепивших окна, отразился ужас произошедшего.