Читать книгу Дорога в один конец - Владимир Брянцев - Страница 22

– Школа подъем! Тревога! – Дневальный внутреннего наряда, уже во второй раз за ночь прооравший во все горло ненавистную команду, благодарил втихаря судьбу. За то, что попал в эти сутки в наряд, благодарил. Курсанты с грохотом вывалились в промозглость октябрьской ночи, и понесся топот сапог по булыжнику в сторону Вульдхайде, затихая.

Дневальный вечером сменялся и тешил себя предстоящим спокойным сном – школа сегодня перекрывала 1-й и 2-й караулы, а также полковую кухню. Правда, завтра получается вновь дневальным, но это же не под ружьем на постах в осеннюю слякоть, так что, можно сказать, везет ему. Стало необычно тихо в мрачном здании кайзеровской постройки, и дневальный слышал, как ритмично отбивали секунды большие настенные часы на противоположной стене: «Тик-так, тик-так, тик-так». «Сколько же им еще тикать до весны», – подумал с грустью.

Реальность Школы сержантского состава после расслабухи автороты была настолько тяжелой и так велик был срок в восемь месяцев, что не стоили те «лычки», да и поездка в Союз, такой цены. Это Вадим понял за те десять дней, пока письмо с его роковым решением шло к Люде. Но выбор был сделан, и Вадим настроился тянуть лямку до конца.

Первые две недели он не имел возможности даже письмо нормальное написать. Садился над чистым листом в редкие минуты свободного времени, а глаза слипались от смертельной усталости, и отупевший мозг отказывался напрячься на мысль. Выходили короткие, сухие послания, которые Вадим не всегда и отсылал. Он и сам не хотел бы таких писем.

Только через две недели пришли запоздавшие ответы Люды на новый адрес. Но они были уже, как бы, из другой жизни, как засохшие цветы гербария, и не теребили отупевшую душу Вадима. Пауза в десять дней пересылки письма не давала возможности услышать нужную нотку в минуту необходимости, да и сам Вадим в такую минуту не всегда имел возможность письмом донести до любимой мольбу о так необходимых ему сейчас простых словах: «Что бы не случилось, родной мой, – я люблю тебя, я жду тебя, я дождусь тебя!»

Люда не баловала Вадима нежностью писем, но тонко чувствовала его ранимую душу и, улавливая необходимость, всегда находила слова утешения, которые оживляли Вадима, уже крепко подсевшего на наркотик любви. Но лекарство это, как опытный лекарь, Люда давала по капельке и радовалась, когда душа милого выздоравливала. Вот если бы только не пауза эта в десять дней пути письма. Вскоре Люда прислала желанное снадобье, и подлечило оно истерзавшуюся душу Вадима, но уже выстраивала Судьба новую цепь непредвиденных случайностей.

Еще в карантине натер Вадим новым сапогом ногу выше пятки. Потертость санинструктор замазал зеленкой, и затянулась она, но осталась небольшая припухлость. А уже в Школе, не успевая во время бесконечных тревог как следует намотать портянки, разбередил Вадим старую болячку, и однажды утром нога не влезла в сапог. Когда лейтенант-медик, осмотрев воспалившееся увечье, отпустил сопровождавшего в санчасть Вадима дежурного по Школе, не догадывался осунувшийся Вадим, что Ангел-Хранитель в очередной раз договорился с Судьбой.

Полковая санчасть располагалась в добротном трехэтажном особняке довоенной постройки. На первом этаже было приемное отделение и процедурная, на втором и третьем – палаты с небольшими кухоньками для приема пищи больными. После вокзалов, поездов, казарм небольшая комнатка-палата на третьем этаже показалась Вадиму такой уютной, и отлегло на душе – не все так плохо. В комнате было всего три койки. С одной поднялся парень с книжкой в руке, когда Вадим отворил дверь, две другие кровати были аккуратно заправлены.

– Привет, – парень поздоровался первым, видя нерешительность Вадима на новом месте. – Выбирай любую, они свободные. Рад соседу, веселей будет. Будем знакомы. Меня зовут Валентин, можно Валик, фамилия Обиход, а тебя как?

– Бут Вадим, – ответил, сразу как-то располагаясь к этому парню, а еще почувствовал, что видел его уже. – Привет. Мне кажется, мы где-то вроде пересекались?

– Перед присягой, в санчасти. Точно! Ты животом маялся. Зеленый, все спал, помню, и тебя первого «черный капитан» выгнал на отправку. – Валентин явно обрадовался встрече.

– Да-а! Не успели поболеть всласть, – протянул Вадим и с наслаждением развалился на койке. – А что, всех разогнали тогда, никто не уцелел?

– Трое нас осталось в тот день – я, крутой, что косил под чахоточного, помнишь? Ну и тот, что с петли вынули, вроде. Полный такой, в углу на нижней койке лежал, помнишь?

– Смутно. Я почти все время спал, ничего не хотелось. Слабость, температура, есть ничего не могу, еле присягу отстоял. Не думал, что погонят в Германию.

– Все так надеялись. На другой день, когда уезжали остатки, прихватили и меня, поздно уже было просить, писать, косить. – В голосе Валентина послышались нотки безнадеги, он откинулся на подушку и умолк.

– А ты сейчас в какой роте? – Вадим прервал затянувшуюся паузу.

– Нет, ты представь! – Валентин резко сел и, как будто не слыша вопроса, взволновано заговорил, глядя Вадиму в глаза. – Я с самого начала, когда узнал, что служить предстоит в Германии, но погонят не всех, и к взводному обращался и выше, за что даже два наряда получил, – просил оставить в Союзе! Ну, ведь осталась же чуть ли не половина! Нет. «Почему» да «чего», «куда Родина прикажет» – задолбали. Прорвался к замполиту, объяснял чуть ли не со слезами, письма, фотки показывал. Хочу служить, но, прошу, оставьте здесь, на границе, она сможет приезжать ко мне!

Он внезапно умолк. Вадим украдкой смотрел на вдруг осунувшееся лицо парня, стыдясь этой его откровенности и боясь поймать взгляд повлажневших глаз. Как он его понимал.

– Вы давно знакомы? – Вадим осторожно потревожил тягостную паузу.

Валентин не сразу отвел взгляд от окна, ослепшего от густого осеннего дождя.

– Ее Витька привел – бас-гитарист наш. – В глазах Валика вдруг сверкнул теплый лучик, он подсел ближе к Вадиму и заговорил, как будто только и ждал этого вопроса.

– Меня предки с первого класса измордовали скрипкой – торили путь в консерваторию. Паганини сделать из меня хотели. Дворовые ребята постоянно дразнили, увидев, как я чешу с футляром. Они после уроков мяч гоняют, а я классику наяриваю. В восьмом классе я взбунтовался. Заявил родителям, что в музыкальную школу больше ни ногой. Был жуткий скандал. Отец орет, мать ревет, я – в психах вперемешку со слезами. Короче, нашли компромисс: скрипку не бросаю, но займусь еще и гитарой – во дворе блатняк на трех аккордах ценили. Постепенно скрипку я забросил, а класс гитары прошел до конца. Дворовые меня зауважали, но бацать им «Мурку» по вечерам мне быстро надоело.

Было видно, что парню приятны и дороги эти воспоминания.

– В музыкальной школе сошелся с ребятами, зараженными бациллами «Битлз», склепали некое подобие ВИА и начали играть на танцах, свадьбах, всяких вечеринках. Пошли бабки, надо было расширяться. У Витьки двоюродная сестра пела в школьном хоре, а нам нужна была солистка. И вот я как-то опоздал на репетицию. Уже в вестибюле услышал, что ребята репетируют с солисткой. Открываю дверь: «Привет!» Витька на меня чуть ли не матом, что опоздал, а я застыл в ступоре, встретившись с ее глазами. И ни черта у нас в тот день не получалось. Я брал не те аккорды, Лена смущалась, Витька психовал, – он у нас руководитель. В конце концов, закрыл сборище. И я пошел ее провожать.

Валентин умолк, вновь уставившись в залитое дождем окно, но лицо его теперь светилось нежностью. А Вадим на полном серьезе думал, что будь у него – Вадима, тогда в лавке с порченой снедью больше денег, он наверняка съел бы больше, травонулся бы круче и загремел в отрядный госпиталь, откуда в Германию уже не попал бы. Ну, почему так?!

– Эх, Вадим! Если бы ты знал, какая она у меня куколка! Обожаю! А какие письма пишет! На вот почитай. – Валентин взял с тумбочки конверт, достал мелко исписанный лист, развернул, и глаза его забегали по строчкам. Он перечитывал это письмо, может, в сотый раз и было видно, как этот анальгетик гасил на какое-то время невыносимую боль разлуки.

Валик протянул письмо, и вновь его пока еще умиленный взгляд уставился в муть дождя за окном. Этого лекарства, видно, хватало ненадолго. Вадим никогда еще не читал чужих писем, но чувствовал, что отказаться не может – обидит этого доверившегося ему парня с чувственной, тонкой душой. И страдая от неловкости, как бы подглядывая, стал бегло скользить взглядом по строчкам из мелких букв, не желая, но ожидая неизбежных банальностей, так характерных письмам вообще.

Но эта девочка умела писать. И не благодаря начитанности своей – это бросалось в глаза, писала без ошибок. Эта девочка ЛЮБИЛА. Это Вадим понял и почувствовал. Он сам писал ТАКИЕ письма. Именно ТАКИЕ и именно потому, что тоже ЛЮБИЛ. Ведь когда любишь, не надо ничего выдумывать в письмах. Просто опиши, что чувствуешь в данную минуту. Перенеси буквами боль, страдания, обиду или радость, умиление, счастье на чистый лист и почувствуешь облегчение. И тот или та, кому предназначены эти выраженные буквами на бумаге чувства, обязательно поймет тебя. Разделит страдание и боль, простит обиду, утешиться твоей радостью и умилением. Если… ЛЮБИТ. А если нет? Сможет ли тогда разделить, простить и утешиться? Сможет ли из набора букв сотворить лекарство, которое, пусть не вылечит страдающего, но хотя бы на некоторое время боль его приглушит?

Вадим впадал в гнетущую философию, уставившись невидящим взглядом в мелкий бисер строчек. Ему тоже захотелось получить ТАКОЕ письмо. А Валентин таким же отрешенным взглядом пытался проткнуть пелену дождя за окном и улететь, хотя бы мысленно, за тысячу километров на восток, где его любимая так же страдала в сыром, осеннем Киеве. Не на репетиции была, не на вечеринке пела, а вот так же сидела у мутного от дождя окна и думала о нем. Наверное, Валику это удалось – улететь. На его лице застыло выражение нежности. Анальгетик еще действовал.

В тот вечер Вадим и Валентин долго не могли уснуть. Уже, казалось бы, все рассказали о себе, поведали о самом сокровенном. Разговор уже затихал несколько раз, но опять кто-нибудь подавал в темноте голос: «Ты не спишь?», и другой с готовностью откликался.

– Знаешь, Вадим. – Голос в темноте споткнулся, и Вадим почувствовал, что услышит сейчас что-то очень важное, тайное и личное, если решиться Валентин. – Знаешь, я все равно отсюда слиняю, чего бы это мне не стоило. Изгой здесь я уже, практически, Вадик. Изгой. Точка возврата пройдена. Я, вообще-то, неплохо устроился. Музвзвод, в ансамбле играю, но нравы там, нравы! Письма «деды» читают, глумятся, похабничают над чувствами. Может потому, что брошены все, кого ждать обещали, удовлетворяются перепиской с «заочками», не знаю.

Нервный монолог Валентина прервался, а Вадим не смел нарушить тишину, пораженный. «Слиняю. Куда отсюда убежишь?» – стучало в висках. Валик сел на койке, скрипнули пружины, и темнота наполнилась лихорадочной речью, переходящей на шепот. Человек в душевных метаниях дошел до черты и нуждался в терпеливом слушателе.

– Откуда во взводе узнали, что хотел я остаться в Союзе из-за Лены, могу только догадываться. С первых же дней в полку «деды» на смех подняли, чего только не наслушался. Как-то раз я, дурак, ткнул одному (ублюдок, представить себе не можешь) письмо: «На, читай! Тебе писали такое?» Взял, гнида, и давай ерничать над каждым словом. Хотел забрать назад, он стал отбегать, увертываться, при этом скабрезность за скабрезностью. А вокруг ржет такое же быдло, и «молодые» подхихикивают. Схватил я табуретку и, не помня себя, – со всей силы. Как он увернулся, не знаю. Кого-то Ангел-Хранитель защищал – или его от смерти, или меня от дисбата. Только погон на плече ножкой надорвало, а бюст Ленина табуретка смела вдребезги – дело было в «ленкомнате». Он – на меня. Дружки на руках повисли, а мне: «Вешайся!»

В темноте слышно было, как Валентин опять лег, скрипнув пружинами кровати. Минуту молчал, потом продолжил:

– Я сам от себя такого не ожидал, мне ведь даже драться не приходилось, но сорвала меня эта мразь с тормозов, понимаешь?! Думал, устроят темную – покалечат. Но, видно, побоялись – что-то дошло до офицеров. Вызывали меня и взводный, и замполит, но я про письмо ни слова – не верю больше никому. За бюст как-то сошло, но атмосферу вокруг меня сотворили тягостную, хоть вешайся. Помалу я стал забивать на все, даже на репетициях ансамбля гитару не настраивал. Все мне пофиг стало, понимаешь, Вадик?! Стали угрожать, что переведут в стрелковую роту, а то и того хуже – в Шнееберг, в батальон. Я как сомнабула: «Делайте, что хотите». Видно, испугались, что удавлюсь где-нибудь втихаря. Положили в санчасть, потом в госпиталь. Три недели я там прокантовался. Понял, что хотят психа из меня сделать. По возможности таблетки ихние я не глотал. Отоспался, отъелся, но пришла пора назад – написали, что адекватный. В музвзводе я нужен был как соло-гитарист, музыкальное образование как-никак, ну и пою, вообще-то. Взводный нарисовал обстановочку в коллективе принятную, но для меня, Вадик, это был уже пройденный этап. Я здесь уже не останусь, я знаю дорогу в Союз, Вадим! Вот так!

Валик перешел почти на шепот и смолк, Вадим слышал только его взволнованное дыхание. Пауза тянулась и тянулась, и снова Вадим не решался ее нарушить, настолько неожиданным было откровение этого парня. Перед ним в одночасье открылась такая человеческая драма, что его, Вадима, собственное «все не так» показалось мелким и убогим. Даже чувство его, их отношения с Людой не дотягивали до высокой планки взаимной любви Валентина и Лены. Соответственно и поступки ради этой любви были несоизмеримы. Разве Вадим сделал что-нибудь подобное, чтобы быть ближе к любимой? Плывет по течению, подстраивается, с покорностью принимает неизбежное. Ну, может, вот только решение пойти на восемь месяцев ломки в сержантскую школу с сомнительным призом в конце – поездкой в Пограничный, куда, возможно, приедет Люда? А если не приедет? Еще год разлуки? За отпуск прогибаться надо. А был бы он в Союзе, Люда обязательно приехала бы. И не раз. И оберегалась бы любовь.

– Ты… Ты решил бежать?! – Вадим вздрогнул от своего хриплого голоса.

Смех Валентина был неадекватен, как показалось Вадиму, атмосфере откровенности и тайны, образовавшейся в этой маленькой темной комнате:

– Что ты, Вадик? Куда бежать здесь? Ну, может, в Западный Берлин. Но мое маленькое чудо там – на востоке, а туда почти тысяча километров через две границы. Но я обязательно буду там. Не больше, чем через пару месяцев. Клянусь!

Скрипнула койка. Валентин сел и заговорил в темноту, Вадиму даже показалось, что он видит его горящие глаза:

– Каждый год, обычно в конце года, с полка отправляют в Союз своеобразный балласт: больных, отказников ярых, психов неконченых (конченых, как говорят, в 105-й не берут). В основном это первогодки, «старики» этих категорий дотягивают службу здесь, как правило. Я обо всем этом узнал, когда в госпитале валялся. Двое там было таких со 105-го: сердечник из третьей и язвенник из хозроты. Они и поведали. Ну, язвенника, наверное, комиссуют. Захотелось романтики дурачку, напросился служить с гастритом. За месяц карантина получил в награду язву желудка, усох, но терпел – так хотел попасть в Берлин. Здесь уже – рвота с кровью, ну его и в госпиталь. Так и ошивается там до отправки сборняка. Сердечник – румянец во все щеки, но что-то там находят, а он и упирает на это. По мне, так наполовину симулянт. Где-то он прослышал, что отправляют в Брестский и Гродненский погранотряды, а то, может, и в самый Брест или Гродно. Прикинь! От Киева до Бреста – ночь поездом!

Да, у этого парня была не мечта, а цель. Притом – реальная.

– А у тебя какой диагноз? – Тривиальность вопроса Вадима не казалась грубой для расслабившейся атмосферы.

– Я, наверное, у них прохожу как «неконченый псих», – засмеялся Валик.

Вадим тоже улыбнулся:

– А с нарвавшей мозолью не комиссуют, как думаешь?

Они оба рассмеялись и улеглись на свои койки, устав от долгого разговора и удовлетворенные такой концовкой. Вадим, засыпая, еще удивлялся, откуда такая душевная успокоенность. Он еще не знал, что готов принять важное решение. Но, всему свое время.