Читать книгу Район плавания от Арктики до Антарктики. Книга 4 - Владимир Хардиков - Страница 10

Послевоенное голодное детство будущих строителей коммунизма, наверное, оказалось самым трудным в истории Страны Советов, пожалуй, за исключением последнего крупного смутного времени на Руси – периода гражданской войны, о котором много написано и сказано в советских фильмах и литературе: различить, где правда, а где ложь, спустя сотню лет уже невозможно, и судить об этом можно лишь из «Педагогической поэмы» Антона Макаренко или слишком уж подслащенного романа Вениамина Каверина «Два капитана». А посему детство будущих сталинских соколов и простых солдат, большинство из которых не дожили до победы, и послевоенной детворы если и различалось, то совсем ненамного. Главным желанием подавляющего их большинства было не проходящее даже во сне чувство голода. Одежда переходила от старших, если они были, и до младшего уже доходили обноски, которые и на тряпки использовать не зазорно. Таково было детство целого поколения по всей необъятной стране, и особенным оно являлось на окраинах, где уклад жизни менялся намного медленнее, чем в центральных районах, и зачастую даже спустя 10—15 лет после смерти Сталина создавалось впечатление, что великий вождь всех народов все еще жив и подсматривает за каждым, щурясь и выпуская дым из своей неизменной трубки, набитой табаком из двух папирос «Герцеговина флор», через свои прокуренные усы. Рядом с небольшими городками и поселками в далеко не самых комфортных климатических зонах соседствовали зоны, созданные бывшим правителем, и в них тоже ничего не менялось: политические соседствовали с уголовниками, жестокие наказания и изнуряющий труд по-прежнему шествовали рядом как близкие родственники, да и руководство и охрана лагерей в своем большинстве оставались прежними, и свою «церберскую работу» они по-другому и представить не могли, тем более вся лагерная империя помнила самодержавного Никишова, Героя Социалистического труда, генерал-лейтенанта НКВД, намного пережившего своего великого шефа, получившего звание Героя труда за его «трудовые подвиги» в самое тяжелое время борьбы со шпионами, недобитыми троцкистами и предателями всех мастей с 1939 по 1948 годы. Впоследствии все его злодеяния свалили на лагерную жену, которых он мог менять ежедневно. Якобы она фактически командовала всем северо-восточным ГУЛАГом, а он, конечно же, ничего не знал. Очередная сказка для детей младшего школьного возраста, неужели ничего лучшего не могли придумать. Среди сидельцев, как настоящих, так и бывших, была в ходу поговорка: «Где кончается империя Сталина, там начинается империя Никишова», как нельзя лучше характеризующая порядки в империи. Еще остались в живых люди, воочию видевшие эти подвиги, и воспоминания очевидцев не оспорить никаким энциклопедиям и историкам в зависимости от часто меняющейся генеральной линии партии. А штамповать собственноручные признания вчера еще совсем неповинных людей мастера заплечных дел умели преотлично. Никакие моральные рамки их не сдерживали, и многие из них искренне верили, что они совершают благие дела, и, постепенно привыкая к своей садистской работе, они уже не испытывали никаких угрызений совести, опасаясь лишь за свою шкуру, тем более что их «работа» совсем неплохо оплачивалась и имела кучу привилегий – от ранней пенсии, значительно превышающей пенсию рядового советского инженера, до бесплатного проезда, собственных домов отдыха и санаториев и многих прочих льгот, включая и государственные награды, которых зачастую на груди откормленного надзирателя, просидевшего всю войну в глубоком тылу, было гораздо больше, чем у прошедшего все ту же войну израненного фронтовика. Все правильно, чтобы псы не набросились на своего хозяина, нужно их хорошо кормить. Сия истина известна много тысячелетий и до сих пор никогда не подвергалась сомнению. Чистейший макиавеллизм. Ну и что? «Цель оправдывает средства». Простая констатация фактов, выработанных человечеством за многие годы и обобщенных всего лишь каких-то 500 лет назад знаменитым флорентийцем Никколо Макиавелли.

Среди такой обстановки и прошло детство Валентина. Родители жили в северосахалинском поселке Ноглики, районном центре северосахалинского района, в поселке, насчитывающем около десяти тысяч жителей, на правом берегу крупнейшей сахалинской реки Тымь, судоходной для катеров и барж с осадкой до двух метров на протяжении 200 километров от устья реки. Отец был родом из Сибири, а мама – из Астрахани. Великая сталинская коллективизация сорвала со своих насиженных мест миллионы оседлых тружеников, заставив их искать безопасные места на дальних окраинах, чтобы укрыться от зорких глаз НКВД, которые не церемонились с более-менее зажиточными гражданами своей страны, обдирая их как липку и отправляя в растущие как грибы лагеря ГУЛАГа или на поселение в необжитые северные районы. Вот и пришлось будущим родителям бежать на Камчатку из разных уголков страны. Родители мамы пристроили ее к знакомым, завербовавшимся на Камчатку, и в свои 17 лет она оказалась в качестве перелетной птицы, без дома и родителей. Привезли их в поселок Теличики уже в августе, в начале лососевой путины, и приехавшие дружно впряглись в работу по досрочному выполнению очередного пятилетнего плана. Затем они завербовались на рыбокомбинат, где заработки были выше. С конца апреля ловили нерестовую сельдь и солили ее в бочках, затем начиналась лососевая путина, продолжавшаяся до конца сентября. Рыбу, которую не успели обработать, свозили на хранение в ледник, огромную дыру в сопке, где круглый год держалась температура -15 градусов. Регулярно подходили рефрижераторные суда «Востокрыбхолодфлота» и забирали рыбопродукцию во Владивосток. Процесс вывоза продолжался до конца января, когда Камчатка полностью избавлялась от лососевых запасов предыдущей путины. В конце ноября увозили завербованных на одну путину, и на полуострове оставались лишь завербовавшиеся на пять лет. Они-то и готовили рыбокомбинат к началу весенней селедочной путины. Там же родители познакомились и поженились. Когда младшему сыну Валентину исполнилось два года, их перевели на новый, только что открывшийся рыбокомбинат в поселке Анапка, довольно далеко от настоящей черноморской Анапы, недалеко от острова Карагинский. В 1947 году отца посадили на восемь лет по 58-ой статье за неподчинение и сопротивление представителям власти. Ему еще повезло: при существующих тогда порядках мог получить гораздо больше. Летом 1946 года отец поссорился с местным участковым милиционером, который всю войну служил в команде по конвоированию заключенных и ссыльных, что говорит само за себя о его человеческих качествах. На рыбокомбинат пришел очередной пароход-снабженец, и всех свободных работников направили на выгрузку, обычный аврал. Плашкоутов тогда еще не было, а вместо них деревянные кунгасы, изготовленные на Сахалине, где были подходящая древесина и деревообработка. Местные жители зимой заготавливали подходящий лес и распускали бревна на доски и брус, из которых и строили кунгасы примерно десятитонной грузоподъемности. Приходящие пароходы грузили в трюмы пиломатериал, а на палубу – кунгасы и затем развозили их по Камчатке и Охотскому побережью в собственность рыбокомбинатов. Во время выгрузки очередного кунгаса с мукой в мешках отец шел с кунгаса вниз по сходне с мешком муки на плечах. И надо же такому случиться: на его пути в начале сходни на кунгас поднимался тот самый участковый, разойтись с которым на узкой сходне было невозможно – но и уступать дорогу бывший надзиратель не собирался и потребовал от отца, чтобы тот снова поднялся по сходне наверх с мешком муки на закорках. Отец сделал вид, что ничего не слышал, и молча продолжал спускаться – и случайно задел участкового углом мешка, отчего тот упал в воду. И в ходе разборки с матами пообещал посадить старшего Цикунова зимой, когда рыбокомбинат не работал. В начале 1947 года в гости к родителям приехала из соседнего поселка в 100 километрах от Анапки знакомая семья с двумя детьми, при том что на Камчатке расстояние между соседними поселками менее 100 километров не бывает. Развязали нарты, накормили собак и уселись за стол. В то время собаки являлись единственным надежным транспортным средством на Камчатке: сообщение между редкими поселками в условиях тундры, раскинувшейся на сотни километров, осуществлялось только собачьими упряжками. Где-то после полуночи залаяли собаки – и раздался стук в дверь, сопровождаемый голосом участкового в приказном тоне: «Откройте, мы проверим и уйдем». После нескольких повторов, видя, что хозяева открывать не собираются, раздались выстрелы в дверь из пистолета. Отец через дверь объяснил милиционеру, что у него гости с детьми, которые уже крепко спят, и если нужно, то он завтра утром сам придет в милицию, но после этого раздались выстрелы уже из карабина, выбившие стекла в двух окнах. Стало ясно, что участковый пришел за отцом, чтобы арестовать его. Быстро приняв решение, мужчины выставили окно с другой стороны дома, взяли ружья и нырнули в траншею, которые прокапывают во всех северных поселках, заносимых по крышу снегом, и по ним перемещаются во время заносов, почти так же, как на переднем крае фронта. Северная пурга обильна и продолжительна, и чтобы добраться до магазина или в какое-либо другое место, необходимо заблаговременно выкопать траншею и потом ее все время поддерживать в рабочем и доступном состоянии. Двое вооруженных выпрыгнувших из окна мужиков, будучи опытными охотниками, обошли нападающих и зашли им с тыла. Кроме участкового в облаве участвовали двое местных «активистов» из большого и популярного сословия сексотов. Когда участковый понял, что его загнали в угол вместе с его помощниками, он начал стрелять в отца и его друга. Видя, что события приобретают необратимый характер и вполне можно лишиться жизни, отец выстрелил из дробовика, надеясь сбить с него только шапку, так как был хорошим охотником и стрелял отменно, как и его товарищ. Шапку он, конечно, сбил, но при этом немного попортил участковому лицо и выбил глаз. Результат ментовского нападения был провален в самом начале акции. Пока Цикунов-старший разбирался с раненым участковым, его товарищ положил в снег обоих помощников и прострелил им ноги, по одной каждому. После окончания вдрызг проигранного сражения бывший конвоир с одним глазом и два его помощника с простреленными ногами отправились в участок, и через несколько дней из райцентра Оссора приехали три милиционера и забрали с собой отца, где и посадили. Его друг с семьей утром уехал к себе в поселок, а отец на следствии всю вину взял на себя. Никакие доводы, что участковый пришел глубокой ночью и пьяный начал стрелять, перепугав две семьи в доме и поставив их жизнь под угрозу, расстрелял окна и дверь, не были приняты во внимание, и после трех месяцев следствия и отсидки в КПЗ отцу дали восемь лет строгого режима. Участкового уволили со службы в органах НКВД – с одним глазом он не мог рассчитывать на ее дальнейшее прохождение, и пришлось работать сторожем в собственном поселке на рыбокомбинате; а оба его помощника тоже плохо кончили: один утонул на рыбалке, запутавшись в неводе, а второй получил травму и стал хромым. Но отец никогда не жалел, что одного мента оставил без глаза, а двоих активистов сделал калеками, он всегда ратовал за справедливость. Отъезд из поселка Анапка был необходим родителям, так как отец опасался, что одноглазый мент может отыграться на детях. В семье, кроме младшего, были еще и два старших брата. Отец просидел семь лет и вышел по амнистии, объявленной в связи со смертью вождя всего мирового пролетариата, и он сразу же завербовался на Камчатку, а через год вся семья переехала на Сахалин в поселок Пограничный, рядом с бывшей границей, разделяющей остров на японскую и советскую зоны. Семья прожила там около года, пока не закрыли леспромхоз, и всех работников перевели в поселок Ноглики на рыбокомбинат. Такова предыстория цикуновских приключений, прежде чем оказаться в Ногликах. Семилетняя отсидка отца все-таки оставила глубокий след в его изменившемся поведении и укладе жизни: не прошло и года, как он бросил семью и скрылся в неизвестном направлении, оставив мать одну с тремя сыновьями, хорошо еще, что старшие стали почти взрослыми и служили в армии. Но и с одним младшим ей было ой как нелегко. В поселке Ноглики существовала железнодорожная станция, проложенная еще до войны до ближайшего города Оха на самой северной оконечности острова, и далее – до порта Москальво, через который еще до войны осуществлялись снабжение острова и вывоз угля, леса и нефти, которая добывалась в десяти километрах от поселка в поселке Катангли и в летнее время вывозилась наливными баржами в Комсомольск-на-Амуре и Хабаровск, а зимой – по узкоколейной железной дороге, и сливалась в трубопровод, проложенный перед самой войной от Москальво до Комсомольска-на-Амуре. Крупных портов не было, и все советское население ютилось в северной части острова. Южная его часть по итогам Портсмутского мира отошла к Японии в результате проигранной русско-японской войны 1904—1905 годов, и хотя японцы требовали весь остров, российская делегация под руководством Председателя кабинета министров графа Витте смогла отстоять северную половину острова, за что Витте и получил прозвище «граф Полу сахалинский». Южная часть острова была возвращена Советскому Союзу в 1945 году после разгрома Японии во Второй мировой войне.

Юный пионер, а потом уже и комсомолец Валентин Цикунов, как и его одноклассники, был активным молодым человеком, искренне одобряющим все решения партии и правительства (попробуй не одобри), и готовился к поступлению в среднюю мореходку, расположенную на острове. Морские профессии являлись единственно желанными для всех мальчишек острова, и сомнений никаких на этот счет не возникало. Все соседи и друзья жили и кормились у этого самого моря. Романтика путешествий от прочитанных книг тоже увлекала в дальние страны, где стоит вечное тропическое лето, растут кокосы, апельсины и бананы, невиданные на пред арктической северной части Сахалина. И все-таки определяющим аргументом являлось то, что в мореходке выдавали настоящую морскую форму и обеспечивали трехразовое питание. Тем более что мать, оставшись одна, не в состоянии была прокормить и одеть подрастающего сына, так как была простой уборщицей и получала мизерную заработанную плату. Выручала рыба, которую местные пацаны умели ловить, едва научившись ходить. Единственным путем в этой ситуации представлялось поступление в мореходку. Зимой 1956 года мама устроилась в столовую офицерского состава в колонии строгого режима – в современном понимании и значении, а тогда это называлось лагерем для врагов народа, или, проще говоря, политических заключенных, сидевших по 58-ой статье, отягощенной большими сроками. Лагерь находился в трех километрах от поселка Ноглики, на левом берегу реки Тымь. Через реку еще до войны был построен железнодорожный мост, когда вели узкоколейку до порта Москальво. От него проложили деревянный тротуар шириной около метра, по которому можно было ездить на велосипеде, и параллельно шла грунтовая дорога для автомашин, по которой редко кто ездил, так как вечные лужи и грязь никогда не просыхали на ней. Люди же пользовались деревянным тротуаром. Через пару месяцев после устройства на работу матери дали небольшую квартиру в поселке рядом с зоной, где жили вольнонаемные, обслуживающие лагерь, и солдаты охраны. Поселок с зоной и были единственными населенными пунктами за рекой, далее на сотни километров к северу поселений не было, лишь мелкий лиственный лес и тундра. Мать пошла на эту работу по следующим причинам: кроме бесплатной квартиры, она еще что-то могла принести с офицерской кухни с собой, чтобы поддержать сына, и в этом случае не было нужды платить за интернат, в котором Валентин и жил весь предыдущий год, учась в седьмом классе. Лагерный поселок находился примерно в трех километрах от моста, и от него до школы еще около километра. В результате дорога в школу занимала не менее получаса, а по весне, когда стаивал снег и очищали тротуар, почти вполовину меньше, жаль только лишь, что на северном Сахалине лето долгим не бывает, а зимы, когда снегом заносит даже крыши домов, тоже не редкость. Место это совсем не экзотическое, с холодной и длиной зимой и коротким летом, с пейзажем лесотундры, как на реке Колыма в районе поселка Черского или Зеленого Мыса. Холодное Охотское море вместе со своим Шантарским холодильником создало свой особый климат в северной части острова, гораздо более схожий с арктическим побережьем, чему способствуют холодные течения, идущие из Охотского моря на юг: Северо-Восточное течение вдоль всего восточного Сахалина и течения, идущие через проливы Невельского и Татарский, между островом и материковой частью Евразии. Климат южной части Сахалина коренным образом отличался от его северной части, ибо его берега омывало теплое Цусимское течение, идущее с юга Японского моря. Вот так и проучился свою последнюю зиму за забором лагеря, но восьмой класс все-таки закончил и направил свои стопы в приемную комиссию Сахалинской мореходки. Мать купила Валентину билет в один конец, потому что на обратный не было денег, и ему ничего не оставалось как обязательно поступить в мореходку, ибо возвращаться домой было не на что. Забегая вперед, нужно сказать, что с этой задачей он справился без особого напряжения и стал курсантом.

Все семьи вольнонаемных жили за забором зоны, и заботы у всех были одни и те же, похожие друг на друга как близнецы. Дети ходили в школу в районный центр Ноглики. Взрослые работали в обслуживающей системе лагеря, и лишь заключенные работали по одной специальности, в которой они были большие мастаки и умельцы: валили лес – лиственницу и пихту, поскольку другие хвойные породы в местных климатических условиях не выживали. В рабочей зоне, где валили лес, существовала и небольшая лесопилка, на которой те же зэки изготовляли пиломатериалы и отправляли по узкоколейке в порт Москальво. Вот так монотонно и тягуче проходила жизнь в этом небольшом поселке без названия при зоне, который местные жители также называли зоной. Тайга в описываемом районе уже переходила в тундру, лес, пригодный для валки, был довольно редкий, и зэкам прежде, чем спилить, нужно было проверить, годен ли он на переработку. Спиленные деревья вывозили с делянок трелевочным трактором, который брал несколько бревен и тащил их в сторону склада, где их укладывали в штабеля – и затем уже вольнонаемные бригады грузили на платформы и отправляли дальше по назначению. Детвора давно привыкла к обстановке, в которой приходилось жить, принимая как должное колючую проволоку, надзирателей и солдат со штыками, выводящими поутру весь спецконтингент на работу и вечером возвращающими его обратно в бараки. Это стало неотъемлемой частью их жизни, и они воспринимали ее как само собой разумеющееся. И лишь редкие казусные или особо выдающиеся случаи привлекали их внимание. Лагерь давал работу их родителям и, следовательно, кормил детей, а многим помог и выжить. В своей короткой жизни им не приходилось сталкиваться с другой обстановкой, они попросту не знали, что существует другая жизнь – без колючей проволоки, переклички дозорных и злобно лающих овчарок, хорошо натренированных бросаться на неугодных заключенных. Монотонную жизнь лагеря совершенно неожиданно нарушил исключительный и ранее невиданный случай, за все его существование с 1940 года: чрезвычайное происшествие самого крупного по лагерным меркам масштаба – побег двух заключенных из уголовного сословия в начале апреля 1957 года, когда еще не сошел снег и лишь отдельные лужи стали появляться к концу дня, к тому же замерзающие по холодным ночам, и редколесая тайга становилась совершенно непроходимой для человека, норовя проглотить его среди подтаявших болот. Трава и кустарники еще не подросли, и человека в таком лесу видно было издалека. Самого понятия «выходной день» для зоны в то время не существовало, и зэки могли себе позволить отдыхать лишь по большим праздникам: День сталинской Конституции 5 декабря, 7 ноября – день свершения Великой Октябрьской революции и Новый год. Остальные 362 дня они должны неустанно трудиться от восхода до захода, исправляя свои пороки, чтобы возвратиться на волю полноценными членами общества, приумножая богатства родины, радуясь мудрости своего вождя, овеянного мировой славой, лучшего друга октябрят, пионеров, школьников и физкультурников, ну и всего советского народа, включая и заключенных, лишь временно выбывших из строя. Правда, далеко не все заключенные вернутся в этот строй: погибнут от истощения и непосильного труда, будут забиты надзирателями и охраной за малейший проступок; недаром вождь любил повторять пословицу: «Лес рубят – щепки летят». Вот как раз и погибшие в лагерях заключенные попадали в категорию щепок. Зона состояла из двух контингентов заключенных. Во-первых, из политических, которые шли по 58-ой статье за участие в заговорах против вождя и других членов политбюро и крупных партийных и советских работников, а также изощренных шпионов всевозможных иностранных разведок, от Зимбабве до Гондураса. И хотя уже миновал двадцатый съезд КПСС, на котором новый первый секретарь ЦК партии и глава правительства Хрущев развенчал культ личности Сталина, политические в лагерях продолжали оставаться в своем незавидном положении, подавляющее большинство их ни сном, ни духом не знало о вменяемых им преступлениях против советского народа и его руководителей. Последующая реабилитация растягивалась на годы, и многие из них не доживали до ее исполнения. А второй контингент состоял из уголовников самого разного разряда, от серийных убийц и насильников до простых карманников. При всем этом сроки отсидки политических по 58-ой статье значительно превышали сроки наказания уголовников, и самое минимальное, на что они могли рассчитывать, – это 10 лет, нередки были и 25-летние приговоры, фактически обрекающие осужденных на медленную мучительную смерть. Уголовников в лагере насчитывалось 200 человек, а политических в два раза больше – 400. Уголовники представляли собой спаянный коллектив со своей твердо обозначенной иерархией – и, как правило, сотрудничали с администрацией, получая взамен некоторые льготы. Политические же представляли собой довольно разнородную аморфную массу, разочаровавшуюся во многих жизненных принципах, и ни о каком коллективе и речи быть не могло. Они отбывали свои сроки в нескольких метрах от забора с колючей проволокой, через которую пропущен электрический ток, под неусыпным вниманием охраны с обученными собаками. В лагере всем управляли уголовники, несмотря на их малочисленность. К тому же через них администрация и «кумы» прекрасно знали о происходящих в лагере настроениях и разговорах. На 600 заключенных приходилось 100 человек охраны и вольнонаемных. И вот из этого лагеря убежать казалось так же невозможным, как из замка Иф из романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо», но неизбежное случилось: из рабочей зоны, где зэки валили лес и изготовляли из него пилоломат, при переходе в спальные корпуса, а точнее бараки, которые являлись зоной отдыха и приема пищи, надзиратели недосчитались двоих заключенных. За все время существования учреждения таких случаев не было, и администрация этим гордилась. Лагерь был основан в конце 1939 – начале 1940 года, когда тянули узкоколейку от порта Москальво до поселка Ноглики с тем, чтобы связать все населенные пункты северного Сахалина единой транспортной сетью, как это сделали японцы на юге еще в двадцатых годах: построили железную дорогу от самой границы, разделяющей обе половины острова, до порта Корсаков и вдоль всего западного берега острова. Потребовалась рабочая сила, желательно бесплатная: нанимать людей с материка и оплачивать им проезд через всю страну было слишком накладно для государства, тем более что в разбросанных по всем северным углам лагерях ГУЛАГа сидели миллионы преступников, заклейменных советским правосудием. Так что одним лагерем больше или меньше, не играло никакой роли. Так и появилась бесплатная рабочая сила для постройки узкоколейки на северном Сахалине. Убежать с Сахалина было не просто сложно, а скорее невозможно, разве что в широко известной песне Юрия Щербакова, которая давно воспринимается как народная: «Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой…» – и, скорее всего, это возможно лишь зимой, по замерзшему льду пролива. Но и этот вариант добром не мог кончиться – человек непременно бы замерз среди тысяч километров безлюдных восточносибирских просторов с температурой окружающего воздуха под -50 градусов Цельсия, с непроходимой тайгой и метровыми нетронутыми сугробами на многие сотни километров при полном отсутствии жилья для обогрева и ночевок. В царское время остров славился своей каторгой, куда ссылали самых опасных преступников, и фактически они свободно жили на острове, полностью расконвоированные, так как бежать было некуда. В советское время порядки намного ужесточились, и чекисты стояли во всех населенных пунктах, обойти которые незамеченным было невозможно, и на что надеялись сбежавшие двое, было просто непонятно. Сбежать, тем более в такое время года, их могла заставить лишь прямая угроза их жизни: то ли их проиграли в карты, то ли причиной стали какие-то междоусобные разборки среди уголовного контингента, об этом известно было лишь им. Наступала весна, когда следы на рыхлом снегу отчетливо видны издалека, и поиски быстро дали результат. Чекисты обложили дорогу и пустили от рабочей зоны, где исчезли беглецы, солдат с овчарками. Погоня началась утром, с рассветом. Силы были явно неравные: с одной стороны – двое истощенных в черной лагерной, не спасающей от ветров, одежде, и со второй – сытые и натренированные чекисты с овчарками, с горящими от остервенения глазами и рвущимися из рук проводников, почуяв настоящую охоту на людей, на что их долго натаскивали. Уже во второй половине дня, около 15 часов, оба сбежавших были доставлены в зону. Еще светило солнце, стоял теплый день. Мальчишки, жившие поблизости с зоной, из одноименного поселка, от самых малых до уже почти взрослых, во все глаза взирали на это зрелище с самого начала. Хотя они и привыкли к жестокости жизни и физическому насилию, но им никогда в их еще короткой жизни не приходилось сталкиваться с тем, что происходило на их глазах – и с ожидаемой вскоре развязкой. Люди не рождаются жестокими, и лишь по мере взросления у них открывается вся изнанка человеческой жизни, особенно в условиях откровенного произвола. Некоторые из них наследуют такие же привычки, ставя на первое место лишь свои эго и эгоизм, становясь абсолютно равнодушными к чужой боли и находя в ней даже удовольствие от преобладания своей силы над чужой жизнью и болью. Но для этого нужны подходящие условия и среда, которая расцветает буйными красками во времена диктаторских и авторитарных режимов. В поселок вступала вся процессия хорошо сделавших свое дело и довольных собой охранников и надзирателей с уставшими овчарками, вывалившими свои длинные языки. Слышались шутки и смех, каждый хотел похвастаться своей удалью во время охоты на двух преступников, и пар валил от разгоряченных лиц. Сиюминутный глоток свободы дорого дался беглецам: сразу же при поимке их зверски избили, и идти они уже не могли. Мальчишки увидели с крыши дома лошадь, из саней которой торчал кусок брезента, и тогда казалось, что на нем лежат два трупа, но к счастью, а скорее всего – к несчастью, они еще подавали признаки жизни. Через полчаса на территории внутренней зоны выстроили весь лагерь, перед которым на брезенте лежали два несчастных неудачника, жить которым оставалось от силы несколько часов, хотя они уже были избиты до такой степени, что вряд ли могли ощущать боль от ожидавших их побоев. Скорее всего, дальнейшее походило на специально разыгранное шоу для устрашения заключенных. Построив в несколько шеренг весь наличный контингент, начальник лагеря выступил с короткой речью, что побег из зоны в любом случае закончится плохо, так как все равно поймают, и сам побег очень может навредить здоровью беглецов. Надо понимать, что начальник обладал зловещим юмором, который никак не уместен был в данной ситуации, что говорит о нем как о человеке, полностью лишенном моральных общечеловеческих качеств и элементарного чувства сострадания к умирающим, хотя и беглецам, отягощенным уголовным прошлым. После короткой речи хозяин подошел к беглецам, которых сумели привести в чувство и с помощью охраняющих солдат поддерживали в вертикальном положении, ибо самостоятельно стоять они не могли, и с силой ударил в лицо каждого. Хозяин, так зовут зэки начальника лагеря, любил устраивать подобные развлечения для себя и подчиненных ему офицеров, воспитывая в них ненависть к заключенным. А здесь подвернулся такой шанс, который и упустить грешно. После удара хозяина каждый из избиваемых падал на землю и подняться без посторонней помощи уже не мог. Солдатам охраны приходилось снова поднимать каждого беглеца и держать в вертикальном положении. Затем подходил следующий по чину офицер и копировал прием хозяина, и такое повторили все десять офицеров, составлявшие командный состав лагеря. После окончания офицерского развлечения все еще живых, но вряд ли что-то соображающих и чувствующих полутрупов отдали для заключительного акта наказания рядовым охранникам и надзирателям кавказской (как говорят ныне) национальности. Во времена Лаврентия Берии охрану лагерей предпочитали набирать из выходцев с Кавказа, Зауралья, Якутии, предпочитая их русским, которым доверяли меньше. Изначально считалось, что они более исполнительны и преданы органам НКВД, хотя соответствовало ли это истине, неизвестно. Охрана лагеря тоже оказалась под стать своему хозяину, и к тому же им добавляло ненависти осознание того, как эти двое доходяг посмели бежать и заставили всю их «дикую дивизию» почти целый день бежать по их следам по мокрому снегу и воде, и на пощаду рассчитывать было невозможно. Уже после нескольких ударов первая жертва не смогла встать даже с помощью охраны, а второй был покрепче и продержался на несколько минут дольше, но вскоре и он упал и больше не подавал признаков жизни. Разъяренные охранники продолжали бить ногами лежащих на снегу в бессознательном состоянии обоих беглецов, но, по всей вероятности, тем уже было все равно: они переносили все удары молча, не пытаясь защищаться и никак не реагируя на них. После прекращения бойни лагерный доктор, скорее для очистки совести, сделал уколы уже практически мертвым беглецам – и спустя несколько минут у одного из них пошла горлом кровь, а второй лишь слегка дернулся в последней агонии. Все было кончено. Разгоряченные надзиратели разошлись, обмениваясь репликами о прошедшем развлечении. Строй заключенных, в назидание которым и была устроена публичная казнь таких же отверженных, распустили. И лишь два истерзанных, окровавленных трупа остались лежать на куске брезента. Наутро их уже не было. Пятнадцатилетний Валентин расширенными глазами наблюдал за бесчеловечным истязанием. Никогда в своей жизни он не видел ничего подобного, хотелось проснуться и отбросить этот кошмарный сон в сторону, но, к сожалению, это была настоящая явь. Хотелось плакать и одновременно кричать: «Прекратите! Вы же тоже люди!» – но предательский комок подкатывал к горлу, и лишь короткие всхлипывания выдавали его истинное состояние. Впервые в жизни в его душу закрались смутные сомнения в деятельности государства с самой демократичной конституцией в мире, как объясняли школьные учебники, и особенно режима, позволяющего зверски и безнаказанно, с садистской изощренностью, без суда и следствия убивать своих, хотя и оступившихся граждан, вопреки официальной информации о развивающейся в стране демократии и построении социализма. Пройдет несколько десятков лет, и пришедший к власти новый молодой лидер Горбачев начнет говорить о построении социализма с человеческим лицом, и если следовать его логике, то все предыдущие годы у нашего социализма было нечеловеческое лицо со звериным оскалом; и, скорее всего, генсек был прав.