Читать книгу Фрумсум Фруниско - Владимир Касютин - Страница 3

Москва – пионерский город.

– Сто пятьдесят рублей, сто пятьдесят рублей, – как заведенный повторял бойкий малый, увлекая меня в темень стоянки.

Я едва поспевал, тащил сумку с подарками, особой тяжести добавляли шахматы из уральского камня.

– Что там у тебя? – тревожно спросил провожатый.

– Книги, – буркнул я.

– Ну ладно, – успокоился он, – сейчас поедем.

Мы сели в сверкающую дорогую машину, и я слегка напрягся.

– Сто пятьдесят рублей, – заверил водитель.

Сто пятьдесят … за километр, – фраза получила продолжение, когда мы отдалились от аэропорта.

Ночь, почти пустая дорога и неизвестность. Пожертвовав немалой суммой, я отделался от лихого субъекта.

Выскочив из утреннего поезда, я протиснулся в вагон метро на станции «Комсомольская», и почувствовал сильное давление в спину. Возмущённо обернулся, встретил честные непонимающие глаза комсомольца, спортсмена, красавца и в тот же миг лишился мобильного телефона. Пока один толкал, второй лез в карман. Примирившись с потерей, я злорадно подумал, что железная обшивка слайдера лопнула и вор наверняка порезал пальцы.

У ворот загородного пансионата ненадолго оставив машину, мы встали на лыжи. Прогулка стоила разбитого стекла и пропавших сумок, в одну были сложены банные принадлежности – веник, полотенце, плавки. Летом я зорко всматривался в пляжную амуницию граждан, загорающих близ драматичного места. Соседи попросили присмотреть за вещами и прыгнули в воду. Горизонт заслонили голые ноги – худосочный тип в сопровождении ребёнка-акселерата топтался у чужих сумок.

На просьбу отойти он вскипел:

– Я знаю пять языков! Я преподавал за границей! У меня высшее образование!

Люсьен выразила сомнение в том, что высшее образование – помеха для тёмных дел. Немолодой специалист вытаращил глаза и заорал:

– Вы знаете, что такое семантическое поле?!

Не вступая в полевой диспут, мы сдали дежурство вернувшимся хозяевам. Нервный лингвист потерял к нам интерес и вместе с зыркающим по сторонам переростком отправился на поиски более достойных собеседников и вещей, оставленных без присмотра.

В пробке у Белорусского вокзала прекрасно одетые сударь и сударыня, не уступая ни пяди дороги, царапали ключами друг другу автомобили.

Проходя по площади между Ленинградским и Ярославским вокзалами, я услышал шум. Небритый смуглый парень порывисто взмахнул рукой, в ней возник пистолет. Раздался звук выстрела, он быстро побежал куда-то вбок. Словно из-под земли появились крепкие люди в штатском, и бросились в погоню за вокзальным стрелком.

Москва в объятиях смога – фильм-катастрофа. Сначала интересно, потом неприятно, дальше – тревожно. Уличные кафе пусты, ни пробок, ни птиц, ни собак. Оставшиеся горожане подобрели, стали предупредительнее, увы, ненадолго.

В нерезиновой каждый третий уверен в праве на избранность и видит в тебе соперника по гонке за благами, у каждого второго в глазах счётчик. Из провинций возвращаешься добрым и мягким. В метрополии всегда будь готов. Москва бьет с носка.

– Я смотрю, как ты быстро идешь по магазину и выбираешь товары, и понимаю, что за народ москвичи. Издревле выжидали в болотах. Появился обоз с товаром, выскочили, обобрали и опять залегли. Такими и остались, – принял меня за коренного столичного жителя калининградский таксист.

Москва – звёздный город.

По Зубовскому бульвару, закутавшись в кашне, устало брёл рок-кумир, являя собой воплощение строки: «Каждый костёр когда-то догорит». В десятом классе я обвёл вокруг пальца учительницу, выдав его сочинения за стихи молодого советского поэта, члена Союза писателей. Рассказал по памяти чуть ли не целый альбом. Литераторша удивилась и попросила принести книгу.

На Кузнецком мосту в окружении пёстрой компании жевал мороженое бывший второй человек страны, поднявший бунт против первого, обаятельный лысый экранный бандит, дикарь и сыщик, то ли Юра, то ли Гога, надвинув на глаза капюшон, пробирался к выходу чайханы на проспекте Мира, в аэропорту Домодедово одиноко бродил неузнанный суетливыми пассажирами радиоведущий – музыкальная энциклопедия из Лондона, на Сивцевом Вражке, у общежития Бертольда Шварца, сантехники застыли в «Море волнуется – раз», обсуждая вынырнувшую из аптеки рыжую королеву эстрады, под памятником Пушкину принимал эффектные позы под прицелом фотографа широко улыбающийся курносый певец, звезда сериалов…

– Поомнит только мутной реки водааа… – Рыхлый парень в костюме с галстучком, вылитый инженер советской поры, закрыв глаза и подняв над головой руки, раскачивался в такт песне Лучшей-Группы-Нашей-Юности. Его спутница, пользуясь романтичным моментом, жадно поглощала блюда и напитки из бара, не обращая внимания на автора, певшего от нас в нескольких метрах.

– Забытая песня мне дарит диплом, – подпел и я, вспомнив вариант текста в исполнении колхозного ВИА.

Прежние соратники гитариста давали концерт в небольшом клубе, куда мы пришли праздновать мой день рождения. В перерыве Люсьен заплатила курчавому гражданину, назвавшемуся менеджером Лучшей-Группы-Нашей-Юности:

– Пусть поздравят его любимой песней «По дороге разочарований»!

Музыканты ушли раньше обещанного, лукавый менеджер заламывал в смущении руки, но деньги не вернул.

Предновогодним вечером, прихватив в лавке фляжку виски, мы пошли к Гоголю, точнее – к Шолохову. Сидели на мёрзлых скамейках у памятника с лошадиными головами, травили байки о знаменитостях. Я вспомнил историю, как студентки, зайдя в гости к писателю, бежали с изменившимися лицами. Классик был отнюдь не тих – крыл непечатным словом коллег по печатному цеху.

Встретив в Манеже создателя Easy Rider*, выставившего фотографии золотых шестидесятых, я вспомнил детство. Мопеды с наваренными хромированными рулями, транзистор с позывными: – Говорит король Британии, закончил, закончил…

Сосед нашил бахрому от скатерти на зад советских рабочих техасов. Хулиган, прозванный Сатаной за надпись на майке, ходил без ботинок, на спине его красовался отпечаток босой стопы. Лохматый верзила, допытывавшийся, с кем ходит моя одноклассница, вставил в клеши маленькие электрические лампочки. В одном кармане хранилась большая квадратная батарейка, из другого торчала обязательная алюминиевая расчёска.

Молодёжь семидесятых, вот они стоят!*

Случается путаница. Владимир-Владимировича, схожего именем и статью с Телемастером, в потёмках долго хвалили за неземные таланты. Он внимал, не решаясь прервать похвалы, дабы не обидеть поклонницу.

Москва – обжорный город.

Здесь любят и умеют поесть, кафе и рестораны полны клиентов. На самые тайные и закрытые банкеты первыми проникают посторонние. Нередко в питательных заведениях недёшево, невкусно и неприветливо. Это не останавливает товарищей, коим медведь на язык наступил. Мы не снобы, можем завалиться в местечко на углу Тверской и Большой Бронной.

Там раньше располагалось кафе «Лира» с народа скопленьем, теперь царит флагман американского общепита. В восьмидесятых мы обожали сосисочную на Никольской, где брали в дорогу бутерброды мешками. Кафе выжило в девяностые, в нулевые наливало водку в розлив с видом на Кремль, ныне уступило место безликой кофейне.

В Москве я впервые отведал национальное блюдо, неведомое южанам, – щи. В большой министерской квартире с высокими потолками на углу у Патриарших давали обед а-ля рус для заморских гостей, в чью компанию затесался и я. Крепко пахло щаным духом, едоков можно было записывать в общество чистых тарелок.

У Козицкого переулка, где снимали начало фильма «Игла», в Елисеевском магазине сохранился уютный уголок с пирожными, сбитнем и кофе. Интерьеры вводят в заблуждение, кажется, что здесь описано сражение с участием Коровьева, Бегемота и лилового иностранца.

В реальности действие происходило в гастрономе «Смоленский», бывшем торгсине, на выходе из которого в девяностые убили магаданского губернатора. Булгаковские персонажи проказничают, регулярно срывая у Патриарших табличку «Запрещено разговаривать с незнакомцами».

С фантасмагорией о демоне на договоре, продолжившей булгаковские традиции, я познакомился в больнице в середине восьмидесятых, запоем читая засаленные страницы «Нового мира». Ночью проснулся от нехилого удара неизвестным твёрдым предметом, подумал – пришло моё «Время Ч». Сосед-старик, выходя в туалет, прислонил костыль к моей кровати, падая, тот угодил прямиком в лоб. Автор – мастер аппетитных повествований об угощениях. С кулинаршей, потчевавшей Данилова бараньей ногой, мы работали вместе в журнале, а покупая минеральную воду «Кармадон», обязательно вспоминаю одноимённого персонажа, предпочитавшего вокзальную кухню.

От Курского вокзала электричкой по ерофеевскому маршруту мы ездили в Орехово-Зуево на фестиваль «Индюшата» (инди – независимый).

– Пивное веселье и пляски на сцене, – ехидно описывал выступление нашей группы под именем «Штехт» андеграундный критик. Мы не обиделись, большое фото группы украсило первую страницу рок-газеты «Энск».

– Почему «Штехт»? Аналогичный набор звуков воспроизводил школьный багроволицый физрук, нетерпеливо сдувая пену с кружки бочкового пива.

Минус тридцать показывал исполинский картонный градусник, нескромно намекая на связь старой песни "Аквариума" и нашего ударного номера "Полярный блюз". С термометром выбегал шоумен Отец-Груша, в процессе концерта он переодевался в костюмы моряка, ниндзи, полярника и священника.

Иезуитский совет принимал номер в узком номере савва-морозовского орехово-зуевского общежития. Груша осторожно подпрыгивал и совершал загадочные жесты руками, словно протирал пыльное зеркало.

– Не динамично, – хмыкали мы. – Выпей-ка, дружок, водки, закуси огурцом и попробуй ещё.

– Я уже хороший? – справлялся он после очередной дозы.

Основательно захорошев, Отец-Груша заснул в зале, не дождавшись фееричного выступления группы.

Москва – насмешливый город.

Хозяйка квартиры, где я снимал комнату, спрятала мои ботинки, чтобы иметь залог на всякий пожарный.

– Эй, Ленин, погоди! Не обижайся! – За понурым маленьким Ильичом по Никольской резво бежал молодой Пётр Первый. Обилие политических двойников – первый признак, что близко Красная площадь. Я ехал в вагоне метро с Брежневым, тот сжимал пластиковый пакетик с едой и был облачён в маршальский мундир. На золотые эполеты таращился молоденький милиционер.

Мавзолей я посетил на одиннадцатом году жизни в Москве. Многочасовая очередь настраивала на торжественный лад. Теперь никакого почтения, быстро проследовали мимо вождя, кое-кто даже хихикнул.

В Доме Союзов на Большой Дмитровке на журналистском съезде случилась оказия с цифрой. На большом плакате оформитель написал «X-й», имея в виду порядковый номер десять. Самые невыдержанные набросились на лозунг, как собаки на колбасу.

Гости столицы непременно снимаются на фоне Большого театра. Прежде здесь был разбит чахлый скверик, где мы переводили дух после покупок в музыкальном магазине на Неглинной. На прилавках ничего интересного не было, но, если покрутиться минут десять, подваливал шустрый малый и, глядя в сторону, тихо спрашивал:

– Что ищете?

Происходил конспиративный разговор, где размер означал цену, например, 55-й – 550 рублей.

– Берём чёрный цвет, 55-й размер.

Японская гитара стоила не меньше подержанных «Жигулей». Заработанных на свадьбах и выпускных вечерах денег нам хватало только на демократов: чешские и гэдээровские инструменты.

Теперь у Большого цветёт иной бизнес. Наглый хулиган, выпятив челюсть, объяснял провинциальной парочке:

– Сфотографировались с ручными голубями – платите. Те пыхтели, летели пух и перья.

Наш человек не верит надписи «Купаться запрещено». Сунет палец в реку, если не отпадёт, полезет в воду.

Я задавался вопросом, куда девают улов рыбаки, удящие с перил парка Горького?

– Спасайте, люди добрые! – вопила чумазая гражданка, показывая рукой в воды Москвы-реки цвета керосина, куда за вознаграждение в сто рублей прыгнул с Малого Москворецкого моста её спутник. Зеваки качали головами, снимали видео телефонами, на спасение утопающего было ринулся добрый пьяный молодец, но трезво оценив силы, выполз на берег. С неба на происходящее мрачно взирали облака, похожие на отпечатки грязных пальцев.

Пасмурным утром 19 августа 1991 года я болтался по улицам, заходил в магазины, где не было ничего, кроме минеральной воды и чёрного хлеба, слушал разговоры прохожих. У Красной площади говорили о том, что снимается кино, поэтому поставлено оцепление.

Через пару кварталов выяснилось – президент заболел, арестован, расстрелян – заговор, переворот. Когда возвращался к месту ночлега, услышал свою фамилию и обомлел. Это был один из всего пяти человек, тогда знавших меня в Москве, – первое из череды совпадений.