Читать книгу Фрумсум Фруниско - Владимир Касютин - Страница 7

«Чьи наряднее проспекты, чьи дома – спорит Вологда и спорит Кострома», – пелось в простенькой песенке семидесятых годов. Какие уж там нарядные проспекты, Вологда и Кострома – сёстры по печальной судьбе в двадцатом столетии.

– В Вологде пахнет сауной, – заявила дама с претензиями, искавшая резной палисад. И верно, летом богатое архитектурное наследие, отчасти разбазаренное, благоухает распаренным деревом. Палисад туристка не нашла. Остроумные вологодцы отправляли её в кожно-венерологический диспансер, якобы именно он отображён в песне.

– Где же моя семиглазая, где? – напевал Брат-Боря в детстве. С Великим Песняром я познакомился в конце восьмидесятых перед концертом на стадионе кубанской станицы:

– Правда, что на репетициях ваши музыканты пьют ковшом вино из ведра?

Хмурилось, музыканты накрывали плёнкой аппаратуру. Разразился ливень, концерт, невзирая на небольшое количество зрителей, состоялся. Вина белорусы не требовали.

«Песни у людей разные, а моя одна на века» – я впервые услышал на маленькой запиленной пластиночке, когда в моде были другие ритмы и звуки. Миньон, как и десятки других дисков моей коллекции, похитил сосед- воришка, попросил воды и пока я ходил, выставил стопку за окно.

Спустя пару десятилетий песня обрела новую жизнь. Сочинителя – вологодскую поэтессу я увидел на пышной праздничной церемонии. Ведущая, умильно читающая по бумажке, пыталась склонить её к заказанному спонсорами ответу. Вологжанка, несмотря на почтенный возраст, держалась строго и прямо, не пожелав играть по чужим правилам. Призналась, что не сразу приняла музыку, отдала долг мастерству композитора.

«Звёздочку» спел первый и лучший солист «Цветов». С ним мы проговорили полночи, я исписал целый блокнот, вышло интервью на страницу, обчекрыженное боязливым редактором. Тот пугался разговоров о Боге, о личной жизни, оценок, кто есть кто в эстрадном цеху. Настоящих артистов певец сравнивал с Христом – они также отдают себя людям. Демонстрируя знание темы, я стал перечислять армию музыкантов, прошедших школу «Цветов», собеседник скривился:

– Все были способными, лишь одного не смог научить петь, мы его называли – глухарь.

В девяностые глухарь не вылезал с романсами с телеэкранов.

Я нацелил объектив на птиц, пунктиром пролетающих над куполом Спасо-Прилуцкого мужского монастыря, и вздрогнул от окрика:

– Не смейте меня фотографировать! – вопил монах, прикрываясь пустым ведром. Его собрат, спокойнее нравом, демонстрировал недюжинные знания в области стихосложения, водил группу по монастырю, цитируя русских поэтов: «Не нужны надписи для камня моего, пишите просто здесь: он был, и нет его!»

Памятник Батюшкову на Соборной горке у Софийского собора прозвали конём, скульптор уделил больше рвения скакуну, чем поэту. Это лучшее место в городе – внизу неторопливая Вологда, на противоположном берегу радуют глаз старинные силуэты.

Вологжане – народ с выдумкой. Нас, троих взрослых господ, едва не уложили в одну кровать – хотели порадовать, а может, сэкономить. Пригласили на юбилей и не выпустили на сцену с праздничным поздравлением.

Труден путь в резной палисад. Меньше пятисот километров от Москвы. Старомодным тихоходным составом с долгими остановками тащишься ночь.

Кострома ближе к столице, но и сюда быстро не доберёшься. Дело Сусанина живёт и побеждает.

«Куда ты ведёшь нас? Не видно ни зги!

Сусанину с сердцем вскричали враги».

Оригинал, написанный в девятнадцатом веке Рылеевым, разбудил народное вдохновение. Будущий декабрист вкладывал в свои рифмы высокие чувства.

«Снег чистый чистейшая кровь обагрила,

Она для России спасла Михаила!»

Советский народ, заземляя пафос, оживлял драматический персонаж. Костромской старец вступил в строй мифических персонажей между Чапаем и Штирлицем.

Куда ты ведёшь нас, Сусанин-герой?

Идите вы на фиг, я сам здесь впервой.

Сусанин спас юного Михаила Романова, укрывшегося в Ипатьевском монастыре от поляков. Кострома, вотчина царской династии, впала в немилость у новой власти. Ипатьевская слобода, приютившая Романовых, сохранилась лучше города, который похож на породистую собаку, потерявшую кров.

На высоком берегу Волги – символ эпохи, когда захват чужого стал делом правым, он вызывает из памяти зловещую статую с растопыренными над землёй пальцами из романа Стругацких «Град обреченный».

На фундамент памятника, затеянного к трёхсотлетию дома Романовых, большевики водрузили фигуру вождя с непропорционально длинной рукой. В народе статую прозвали стоп-краном. В первые годы революции у постамента торговали пивом, а туалеты не ставили, дабы досадить прежней власти.

Традиции не сдаются. Пролетарского вида граждане и гражданки утром выходного дня под сенью длани раскладывали на скамейке крупно нарезанную колбасу, разливали самодельный коньяк. Наглый крикливый отрок карабкался по пьедесталу.

Важными купцами да барынями сиживали мы в «Старой пристани» – ресторане-причале у Московской заставы, снятом в роли парохода в рязановском фильме «Жестокий романс». А в заведении на Молочной горе у торговых рядов биржи я едва не сгорел по прихоти бесшабашных официантов. Развели за спиной пламя до потолка, опаливая соседское мясо.

На Козловых горах костромские национальные общины демонстрировали традиции. Предводитель цыган честно признался, что не поёт, не пляшет, не играет на скрипке, не знает цыганского языка и вообще не цыган.

Гостей повезли на экскурсию на Исуповские болота к памятнику герою, отдавшему жизнь за царя. Вернулись туристы поздно, усталые и злые. Хотите верьте, хотите нет, они заблудились.