Читать книгу «Я родился в России». Юрий Бернадский - Владимир Леонов - Страница 10

В поэзии Бернадский – «божественная» капелька подлунного мира, великолепное творение Божьего мира, конспект мудрости и сердца и, как ребенок, искренний и чистый, а потому природная самость проливается в нем «вальтасаровским пиром», «лукулловой роскошью», потрясающим великолепием, роскошью и обворожительностью поэтического литого слога, в котором комфортно чувствуют себя и ноктюрн страданий, и сюита покаяния, и окисленный банальностью ум, и полет орлиной души; в котором крышей дома выступает свод небесный и в его хрустальный сосуд Бернадский наливает напиток прозрений, искушений и воспоминаний своего века, больного неверием и страстного не покоя:

Слово для Ю. Бернадского, как «мощный фактор пораженья» «обладать должно ударной силой». Жажда самовыражения, движения, самовозгорания. В нем – сила страсти пушкинского Алека, изгнанного из цыганского табора, и свод мольбы и душевных поисков лермонтовского Демона, и печаль Овидия, некогда изгнанного из Древнего Рима в заброшенные степи на черноморский берег.

Накал страстей, полных душевного огня – этого пьянящего шипящего словесного изобилия, – поневоле сам читатель начинает думать образами и выражаться стихами:

Бернадского невозможно повторить, «как невозможно поймать шапкой ветер или откусить зубами кусочек от весны». (Д. Померанцев) Его нужно принимать целиком. Или же не принимать вовсе – « Со мною рядом у костра ложится // Ночь, властвуя пока»

Контрастный, ироничный, протестный. Сильная, победительная поэтическая речь, как безудержный галопирующий клинч, на всём скаку врезающийся в постную унылую явь, ярмарку человеческого тщеславия, сбивающий её с ног и топчущий копытами своего «смысла» жизни, проникновенного и понятного – « За пазухой не прячу камень…»

Вновь взвинтивший накал страстей до страшного нерва и поставивший ребром проклятые вопросы принца датского: быть или не быть, любить или убить, простить и отпустить или же покорно умереть—уснуть: «Впадая в унынье… нет, не грешу, // А лишь наполняюсь печалью»

Цокающее стаккато каблуков – слов порождает нервную дрожь, такую тонкую и грустную, местами – до горечи. Весёлый – напоказ – стоицизм и сдержанная мужественная грусть и деликатная рассудительность, признающая константу бытия – «голые амбиции лучше пышных одежд уныния и богатой глупости» :

Возвышенный романтизм и бездна падений – все вместе и рядом, способы поэтического оформления пороков и добродетелей современности под личным, бернадским, бинокулярным присмотром, обнимающие целые области жизни во всех ее поразительных и предельных контрастах. И, утверждающей, в отличие от Фрейда и иудейских заклинателей, что задача сделать человека счастливым все-таки входила в план сотворения мира:

В таком блистательном поэтическом пафосе Бернадского нет места черно – магическим неврастеническим ритуалам, сластолюбию умалишенного, индюшиного хвастовства и отсутствует напрочь некий конспирологический комплот. Его душа представляет собой поле битвы, где непреодолимая тяга к языческой обнаженности, нескромной наготе вещей купируется евангельским целомудрием:

На таком распятом ристалище протуберанец его мистической, колдовской воли превращает жизнь в радугу с разноцветными камнями и каждый обращенный им адепт видит в ней свой камень – индивидуальный проект под названием Я».

В том проекте клокочет буйный призыв поэта к «слабым детям рода человеческого» сбросить с себя ярмо корысти, обузу тщеславия, вырваться из аркана зла и обид: «Ведь все равно в тот мир предстанешь неимущим» (О. Хайям); с толком истратить наличность – нашу жизнь,…«ибо в черную глину превращает людей небесный свод» (он же).

По версии поэта, наша жизнь должна быть слаще славы и прекрасней молитвы ханжей: «Счастье редко снисходит до того, чтобы стать ступенькой жизни»: и не в постах и молитвах, бабских заговорах и приворотах искать спасенья спасенья, а в любви, возбуждая очень основательную зависть: «Словно птица небесного рая – любовь» (О. Хайям); и пусть другие строят себе хрупкие жилища из глины, а мы должны жить в замке, и наша задача – добыть для него камни, ведь столько стоишь, сколько сделал. А потому нам надо действовать без промедления и это избавит нас непременно от страха и лени :

Немалое место в творчестве Бернадского занимают поэтические размышления о явлениях высоких и вечных – Боге, вере, душе, противостоянии Добра и Зла, сущности и смысле бытия, добродетели и греховности, о существовании за гранью бренного мира… Многие из таких стихотворений несут на себе печать его самобытности и дарования:

Это происходит потому, что он вынашивает и растит их в себе, как моллюск жемчуг: «своих границ не ведает мысль поэта», пронзительные своей парадоксальностью выражения, обволакивающие его стихи в воздушный искрометный мираж – и я, читатель, вылетаю, как ошпаренный, из демонической кипящей лавы гротесков и контуров левиафанского сюрреалистического измерения, – словно побывал в колоссальной воронке Дантова ада из картины Боттичелли или примерил рубище, сшитое из смертных грехов:

Стихи – как невероятная энергетическая волна. Она накрывает тебя мифологемой о спасении Персеем красавицы Андромеды от чудовища. Силой дерзости, рожденной на пределе человеческих возможностей. Силой взрывной, побеждающей смертную Медузу Горгону. Стихи словно сошли издалека – картины «Рождение Афродиты» – в наш век, чтобы подарить ему удивление, нежность и ласку, гордо восстать в тумане, предчувствуя идеалы…

Поэт всецело держатель гармонии формы и содержания. Благодаря чему и достигает выразительного художественного эффекта «очарования пластикой душевных переживаний» – …растворение многовековых иллюзий в пламени вечности: «//Тишина Всепоглощающего Одиночества// …закат, который растекается по небесам алыми тонами» (авторское…).

Бернадский, в образном прочтении, – «лепит в себе Бога и дьявола// …потаенно плачет о венке лавровом» И, главное для его душевной устойчивости и эстетической самодостаточности – «я хотел бы, чтоб осозналось и ушло все ложное».

Таким способом поэтической рифмовки, глагольным моноримом, поэт усиливает и подчеркивает проходящую духовную нить, связывающую все стихи – «а я хочу… тихо сесть у вечерней реки рядом с костром и не дергаться в своей амбициозной иллюзии» (авторское…).

Родина милая, отечество, рождение и смерть, высокое и вечное, любовь и непреходящие человеческие ценности, свет – как друг человека и богов, звездный интерьер ночной атмосферы, полное бытие природы… – для поэзии Бернадского вопросы стержневые, архаичные и традиционные, как свойственные русской лирике в целом. В их окружении поэт чувствует себя комфортно и уверенно, пропитывая этот громадный пласт русской словесности великолепным вальсированием редкой индивидуальности мыслей, слов, мифологем:

Да! Ю. Бернадский, словно Ганимед, выливает на головы современников полный ковш этот магического напитка, «амбрози» – под названием «русская словесность» – с его мифологической функцией давать вечную молодость и бессмертие, тем самым превращая русский язык в исповедь народа.

Он пишет изысканно, как Бальмонт и автор «шабли во льду…» М. Кузмин, с глубиной мысли, как Достоевский, накалом страстей и идеалов «оссианских», как у Лермонтова; драматизм жизни берет от Толстого, покаяние – от Ахматовой, у него – простота строф от Цветаевой, сложность чувств – от Блока.

И, конечно, звенящие небесным хрусталем лирические строки Бернадский впитал от Пушкина.

Все, что выходит из-под пера Бернадского, становится сияющим зерном, перлом. Он – сын гармонии. Он никогда не находится на поводке у Провидения: ни у умалишенных сановников и помешанных на интригах бомонда, мейнстрима, ни у хвастливых собратьев по промыслу, ни у льстивых медиа—князей.

Бернадского создал сам Бернадский. Та его часть, которая получила право называться божественной Индивидуальностью: