Читать книгу Танцующий солдат - Вячеслав Нургалиев - Страница 10

Либерозы закончились. Мы присягнули на верность Советскому флагу и отправились охранять покой ГДР. Меня и ещё одного моего земляка, Серёгу Рошинца, направили в Вюнсдорф, в город, в котором тогда находился штаб армии и дом офицеров ГСВГ. К нему мы, собственно, и были прикомандированы.

Серёгу выбрали во Франкфурте как актёра. Центральному Дому офицеров ГСВГ требовался кто-то, кто мог поставленным голосом объявлять номера на показательных концертах для генералитета. Серега был выпускником Щуки30. Говорил артикулировано, с чувственным придыханием и причесанным ударением. Поэтому на него и была возложена эта нелегкая миссия. Однако, до ее исполнения дело пока не доходило.

Дело пока не доходило и до музыки. В свободное от построений и военной подготовки время, мы или штукатурили, или сгребали граблями листву, или все время что-то переносили, красили, докрашивали, перекрашивали, прибивали, отрывали, штукатурили, счищали, отдраивали, мастачили, мели.

Если удавалось выкроить свободную минуту, то на нее тотчас слетались «старшие» товарищи. Их нравственный жандармский кодекс закреплял за ними право распоряжаться любым временем молодого военного поколения. Особенно свободным. Особенно ревностно они относились к нашему сну. Спать или на дедовском сленге «топить на массу» можно было, если это допускали эти самые «массовики-затейники».

Чем они занимались в ДО для меня было загадкой. Они не были ни переводчиками, ни художниками, ни актёрами. Если они к чему-то и имели отношение, то только к Западной Украине. В основном это были выходцы из Полтавской и Львовской областей. Естественно, на правах своего призывного превосходства они устанавливали свои правила поведения, наказания и унижения. Западно-украинские – по форме, издевательские – по существу.

Нетерпимее всего вся эта «западенская братия» относилась к жителям столицы. Они считали нас каким-то зажравшимся, распухшим от удовольствий и калорий, бесполезным человеческим материалом, не испытавшим тухлого «удовольствия» существования в заднице жизни. Жизни без идеалов, без будущего, без колбасы. В те годы почему-то именно «колбасный фактор» был наиболее важным сравнительным элементом компаративной экономики и жестким аргументом продовольственного превосходства столицы над регионами.

Вековая зависть, умноженная на ущемленное провинциальное достоинство и возведенная в степень интеллектуальной обделенности, давала повод для постоянной агрессии в отношении «столичных штучек». В этом было что-то непонятное, примитивное, животное, жалкое, рабское.

В их сердце жил раб. Раб, который ужасно хотел почувствовать себя господином, чтобы восстановить кармическое равновесие, утереть нос своей неблагодарной судьбе, отомстить несправедливой биографии, и, в результате, оказаться еще большим рабом, чем был до этого. Накопившееся за время службы, а иногда и жизни, свое унижение, они старались как можно быстрее выместить на тех, кто имел гораздо меньше прав (если вообще речь шла о таковых), кто еще до конца не стал частью системы.

Воспользовавшись умными словами, можно утвердительно сказать, что человек никогда не упустит возможности выпустить на свободу безжалостного зверя, живущего в клетке его сердца, если этому будут способствовать условия содержания и принципы царящего негласного закона. А негласный закон – он будет пострашнее гласного. Потому что у него более суровые методы наказания преступивших этот закон. Все это, конечно, философия, и понять ее бывает гораздо легче, чем ее пережить, чем оказаться под ее колесами.

К осени 85 года отношения настолько накалились, что достаточно было поднести спичку, чтобы спалить все представления о нормах устава и человеческого достоинства. И эта спичка была поднесена.

Как-то «деды», прилично поднабравшись уже с утра, решили забавы ради погонять своих «внуков». Серёга стоял тогда на вахте в центральном вестибюле ДО. Вероятно, для того, чтобы навсегда похоронить в нем едва уловимые иллюзии на торжество чести и идей гуманизма, армейские «второгодники» для начала приказали ему отнести стакан чаю на четвертый этаж своему коллеге в радиорубке. Переступив через моральное «не могу», Серега выполнил поручение. Однако этот реверанс смиренности только еще больше раззадорил прилично «накатившую» компанию. Потом нужно было нести сахар, потом ложку, потом воздух и т. д. На «блюдечке с голубой каемочкой» Серега сказал «нет». Сценарий последующих действий был предсказуем. Развязка не выходила за рамки криминальных сюжетов.

Более бессмысленного проявления жестокости было трудно себе представить. Деды отвели Серегу в подвал и втроем отходили его сапогами и кулаками так, что он еле остался жив. Бросив его на произвол холодного кафельного пола, деды под веселое улюлюканье удалились праздновать свою «дедову» победу. Только благодаря счастливой случайности, разбитое тело удалось обнаружить. У нашего почтальона Димки Мельникова в том подвальном углу был свой «офис», некий закуток, где он хранил нераспределенную почту, а время от времени и себя от настырных сержантских глаз и новых поручений. Увидев Серегу, Димка впал в какое-то помутнение, и вместо того, чтобы оказать первую помощь, просто побежал за мной на второй этаж. В это время там я как раз завершал шпаклевку задней части бюста Ленина. Бросив Ленина на произвол дырявого темени, я побежал вниз. Вдвоем нам удалось привести Серегу в чувство и доставить в гарнизонный лазарет.

Увидев его, военврач сначала перекрестился, потом зафиксировал пару переломов, разрыв тканей, многочисленные гематомы и ушибы, после чего кое-где обработал кожу перекисью и зеленкой, наложил пару швов, затем еще раз перекрестился и в довершении всего вызвал госпитальную команду. Часа через четыре она, наконец, приехала и Серегу транспортировали в военный госпиталь Тойпиц31.

Через день на стол начальника Дома офицеров легла докладная с указанием тяжести нанесенных увечий и причинах госпитализации рядового Рошинца. Дело принимало уголовный характер.

Заведовал Домом офицеров в те годы некто подполковник Гаврилов, эдакий плюгавенький человечек с двумя звездами на погонах и двумя неприлично маленькими и очень юркими глазками. Они бегали так быстро и так исподтишка, что невозможно было понять, чего в них больше: врожденной мнительности или приобретенного недоверия. Он был в постоянном поиске подвоха и оговора. При разговоре с ним возникало полное ощущение собственной неполноценности, какой-то, я бы даже сказал, хронической ущербности, подловатой подлости, «уголовной наклонности» и бесполезной «никчемности». После того, как он прищуривал правый глаз, тотчас хотелось признаться во всех дезертирствах и госизменах, а также порочных связях, непрочных идейных фундаментах и непорочных зачатиях. Это было бы гораздо проще, чем разубеждать его в существовании собственных умыслов, замыслов и намерений.

Когда он узнал о страшном инциденте в своем хозяйстве, в кознях он заподозрил своего заместителя майора Лагунова. Ему казалось, что тот устроил подобную расправу, чтобы просто «подсидеть» своего начальника. Уголовный прецедент должен был опорочить его честное имя и бросить тень на его умение работать с личным составом. После недолгих размышлений военной комиссии он отдал голову этого самого Лагунова, и того вскоре перевели в другую часть с формулировкой о «несоответствии занимаемой должности вследствие недостаточной квалификации».

Инцидент, однако, не был исчерпан и пока Гаврилов отыскивал все новые очаги измены, Серега в бинтах и ссадинах продолжал лежать в тойпицкой хирургии. Без права на надежду. Без возможности пожаловаться на судьбу. Или просто выговориться. Челюсть его была прочно зафиксирована штырями. Общаться он мог только при помощи письма.

В наивной вере я полагал, что его диагноз будет достаточным основанием, чтобы вернуть человека в тыл Родины. Но когда я приехал навестить своего сослуживца (один раз в виде исключения мне разрешили сопровождать в госпиталь военного следователя, занимавшегося этим делом), я понял всю иллюзорность своих представлений. Как объяснил мне главврач Кутейкин, – он как раз делал обход больных, – это был рядовой случай или «случай рядового» (судя по всему, этот главный Эскулап был большим забавником и острословом) и поэтому ни о какой комиссации не могло быть и речи. К тому же, он был глубоко убежден, что с таким хирургическим букетом Серега вряд ли смог бы пригодиться какому-либо театру в Союзе. Разве что в качестве статиста. Покидая палату, Кутейкин подошел к самому моему уху и многозначительно заметил: «Актёром трудно быть, а актёром без будущего быть ещё труднее», после чего он лихо подмигнул мне заплывшим неопохмеленным глазом и судорожно расхохотался. У военврача был подкупающий юмор. Как бы сказал Махмуд, одно время снимавший у меня квартиру в Орехово-Борисово: «Не так страшно потерять здоровый зуб, как страшно потерять уважение к медицине».