Читать книгу Танцующий солдат - Вячеслав Нургалиев - Страница 7

Вскоре было образовано действительно две команды и обеим надлежало выехать в город Калинин17, в пересыльную воинскую часть, ответственную за комплектацию советских войск за рубежом.

Удивительным образом, но с Мишкой мы попали в одну команду. Не иначе в его родословной КГБ обнаружил неправильный ген, подумал я. Но пока не стал пугать его своими предположениями.

На метро нас довезли до Каланчёвки. Там запихнули в электричку и через три или четыре часа мы уже были на месте. Только тут мы поняли, что для выяснения дальнейшей дислокации важен не номер команды, и даже не величина носа, а выданное верхнее обмундирование. Если на третий день пребывания на пересылке выдавали шинели, значит, отправляли в Афган, если бушлаты – то в Европу. Приходилось ждать.

В первый же день все обошлось только летним прет-а-порте. Мы получили так называемую х/б (хлопчатобумажную форму), кожаные ремни и юфтевые сапоги (загранице давали – юфть, оставшимся на Родине – кирзу). Нас поставили перед грузовиком, из которого коротконогий ефрейтор равномерно выбрасывал кители, брюки, ремни, пилотки и сапоги. Это чем-то напоминало раздачу дьяконом подарков с пасхального амвона. При этом «даритель», выкрикивая размеры, постоянно дополнял цифры производными от слова «х..». Я насчитал около 20. Лингвистический размах впечатлял. Галантерейный тоже: кто успевал – получал подходящую одежду, кто нет – вынужден был искать товарища по несчастью и производить обменные манипуляции.

В конце раздачи ефрейтор утомился надрывать связки нестандартной лексикой и продолжал уже молча вышвыривать из кузова униформу. При моем 41-ом размере ноги, мне достались сапоги 46-го, а в х/б влезло бы ещё как минимум пару упитанных увальней. На удачу мне попался грустный дылда, плечо которого застряло в кителе (настолько крупной была рука), и он не знал, как его стянуть обратно. С биржевой скоростью мы совершили сделку и китель, словно почувствовав это, тотчас сполз с редких габаритов. Плечо Гаргантюа опять расправилось, и все участники обмена были беспримерно рады своему новому текстильному счастью. Сапоги удалось поменять только на 42. Но я не сомневался в том, что у ног большое сухопутное будущее и они не будут стесняться новых размеров.

Со штатским платьем пришлось распрощаться. Ответственный за нас сержант Полосухин выдал нам серые полотняные мешки, одну катушку ниток и пять иголок на весь взвод. В мешки следовало уложить наш гражданский секонд-хенд, последнюю память о нашей беспечной юности. Потом эту память надо было зашить, написать на ней во всю ширь материала свой адрес и бросить в общую почтовую кучу в ожидании завтрашнего курьера. Как человек, склонный к метафоре, я не мог пройти мимо столь выразительного символизма. В этой швейной идее отчуждения прошлого крылась большая философия. Зашить, чтобы забыть. Зашить, чтобы представлениям о былом не давать возможности распоряжаться твоим настоящим. Зашить, в конце концов, для того, чтобы вещи отправить домой.

Особенно последнему обстоятельству я был несказанно рад, потому как очень любил свою парусиновую рубашку в пляжных тонах, белые кожаные мокасины, купленные у одноглазого барыги у «Березки»18 и такого же цвета льняные брюки, привезенные мне отцом из Японии.

Но проза жизни, и на этот раз, оказалась куда как прозаичнее. Как выяснилось позже, вещи никто никуда и не собирался отсылать. Это был такой «дедовский» (солдаты, отслужившие более полутора лет, но об этом позже) маневр. Старшие товарищи таким образом просто принаряжались для более пафосного выхода на дембель.

Как бы то ни было, после завершения почтовой увертюры сержант Полосухин собрал всю команду призывников, около ста человек, и заговорщицким тоном, как бы по секрету, сообщил, что сегодня после отбоя местные «деды» собираются устроить «духам» (вновь прибывшим, по своей сути) «хрустальную ночь»19. По его словам, всем нам следовало готовиться к жуткому погрому. Чтобы пережить его с наименьшими потерями, все ценные вещи было лучше где-нибудь припрятать до утра. Но куда было прятать? Палатка? Земля? Сапоги? Трусы? Сержант по-отечески взглянул на призывников, теряющихся в догадках и стынущих от беспомощности, и добродушно предложил стать на эту ночь несгораемым сейфом. Ребята поблагодарили его за человечность и поддержку и понесли деньги, плееры, часы и прочее личное имущество. Я тоже без раздумья отдал последние 40 рублей, поскольку до конца не понимал, на что они мне могут пригодиться в армии.

В ожидании непрошеных гостей с вечера мы запаслись камнями, ножами и наточили бляхи. Ждали до утра. Однако, несмотря на все наши приготовления, в палатки так никто и не пришел. После утреннего развода, мы стали искать свой самый надежный и несгораемый. Но безуспешно. Обратились к «дедам». Те с необъяснимым восторгом, просто захлебываясь от ехидства, сообщили, что сержант Полосухин за добросовестную службу еще вчера получил отпуск и уже сегодня с утра на перекладных умотал домой. Заодно они поинтересовались, как прошла «хрустальная ночь» и много ли было жертв. Отвечать было ни к чему. Жертвы молчали. Молчание «ягнят» сопровождал беспощадный вой старших военных «волков». Разочарование было велико. Так, наверное, всегда бывает, когда жизнь оставляет тебя в дураках, в очередной раз наказывая тебя за твою доверчивость.

С каждым часом мне становилось все теснее в этих приволжских вольерах. Взгляд нужно было срочно напоить открытым пространством. Хотелось посмотреть на Великую русскую реку в лучах заходящего солнца. Закат меня всегда пленял своим невозмутимым спокойствием и бесстрашием. Я посмотрел на бетонный забор, забор посмотрел на меня, и мы оба больше не сомневались в моей решимости. За пол секунды я перемахнул через него и оказался на городской территории.

Погоды стояли обворожительные. По улицам гуляло сотни красавиц. Их взгляды были свежи, наивны и розовощеки. В голове мгновенно вспыхнуло «Пламя», вернее песня «Пламени»20 про выходной солдата, на «незнакомой улице» купающегося в «улыбках девичьих». В моем же случае, однако, все улыбки беззастенчиво утопали в нарочитом смехе. Он становился все громче, особенно в те моменты, когда юные леди смотрели в мою сторону. Тогда я тоже посмотрел на себя и, не найдя никаких изъянов, на всякий случай оглянулся. С забора неуклюже свисал Мишка. Он решил последовать моему примеру, но только не рассчитал высоту и скорость преодоления барьера. Я помог ему спуститься на землю и под продолжающееся веселое щебетанье юных милашек мы отправились на топографическую рекогносцировку.

Времени до вечернего построения оставалось немного и его нам хватило только на то, чтобы найти ближайший винный. Мишка в тот злополучный «хрустальный» вечер оказался одним из немногих, кто не поверил сержанту и сохранил около пятидесяти рублей. На десять из них мы купили три портвейна «Алабашлы» и какой-то непредвзятый закусон.

Возвращались теми же тропами. Тем же забором. На этот раз все обошлось без акробатических трюков, но это все равно не спасло нас от общественного внимания. В этот вечер старшина решил построить всех на полчаса раньше. Все стояли, понурив головы. А старшина продолжал выкрикивать наши с Мишкой фамилии. Перекличка, как видно, закончилась и нас недосчитались. Быстро припрятав бутылки в ближайшие урны, мы попытались незаметно пристроиться к взводу. Но из этого ровным счетом ничего не вышло. Старшина нас заметил и не удержался, чтобы не заметить: «Еще не родилась та б.., которая старшину Хромпикова на х… мотала». В этот момент я понял, что уметь выражаться бывает иногда важнее способности выражать мысли. После такого логического парадокса и гендерного антраша, он вывел нас перед строем и объявил нам два наряда по кухне и по казарме.

На следующий день до обеда мы перечистили гору картошки, а вечером нас отправили отдраивать здание роты старослужащих бездельников. Когда коридоры были вымыты, деды, которые были уже в изрядном подпитии, захотели привлечь нас к дополнительным сервисным работам. Стирка портянок и воротничков. Но это совсем не входило в мои планы. Если я и стирал, то делал это без особого шика и удовольствия. Это было утомительно. Тускло и не одухотворенно. Моя душа, как бы сказал во мне поэт, от этого стремительно потела. Особенно, если речь шла о чужих портянках. Мишка, по-моему, тоже был творческой личностью. Он упирался угрюмым взглядом в пол, и не мог оторвать его по причине тяжести происходившей в нем внутренней борьбы. Решение оставалось за мной.

В этот момент я услышал доносившийся из каптерки звук расстроенной гитары. Его хватило мне, чтобы мгновенно сложить обстоятельства, вычесть из них горькую необходимость и умножить их на музыкальный контекст. Не прошло и секунды, как товарищам старшего периода я предложил очаровательную сделку. Сеанс тюремного «блатняка» на час за освобождение от неквалифицированного труда. Деды перекинулись парой нетрезвых взглядов и один из них, по всей вероятности, казарменный авторитет, лихо поковыряв в зубах, принял свое Соломоново решение: «пусть этот играет. Не понравится – будет стирать ещё и подштанники. А второго – драить сортиры».

Поскольку приоритет взаимовыручки для меня всегда был заведомо выше чувства самосохранения, я сказал, что играть я буду не за одного, а за двоих. Час за каждого. Всего два. В противном случае, я даже не возьмусь настраивать совершенно «убитую» гитару. Тот, кто все еще расправлялся с остатками пищи в широком рту, оценил всю противоречивость моей ранимой души, неуверенно помялся, откашлялся, и кивком головы отправил нас в каптерку. Условия были приняты.

Вернув гитаре подобающий строй, я подобрал нужную хрипоту, и на время дал дедам почувствовать себя крутыми парнями из воровских сюжетов. Они прониклись, вошли в образ и все понеслось тут и полилось. Бутылкам не было конца. И пить пришлось, не уставая.

Наутро было очередное построение. И хоть не просто нам с Мишкой было построиться, оказаться в шеренге нужно было во что бы то ни стало. И дело тут в даже не в лишних нарядах (по кухне или казарме), а скорее в нарядах новых, нарядах верхнего платья (тех самых бушлатах или шинелях). На этом утреннем разводе нам должны были наконец объявить страну распределения. Но перекликнув всех, никто из комсостава, даже не обмолвился о новых меридианах. И никаких тебе ни бушлатов, ни шинелей. Развод опять оказался разводом. Если география каким-то образом и была востребована в этот день, то ограничивалась она лишь местной широтой. Для вящей армейской убедительности на всякий случай нас отправили в соседний колхоз на уборку моркови.

На пятый день нас уже без построения и пересчета погнали на плац. Там стоял грузовик. Из его кабины вышел водитель, лицо которого не предвещало ничего хорошего. Будто кто-то поджег его голову и долго тушил лопатой. Изобразив что-то типа кривой ухмылки, этот человек типа «помер недавно, а уже неживой» лихо забрался в кузов, открыл его брезентовый полог и, даже несмотря на демоническую внешность, стал для нас на мгновение Богом. Кузов был забит бушлатами. Словно манну небесную он стал выбрасывать их на асфальт. Подбирая их, мы благодарили всех возможных небожителей за этот «спасительный» дар.

Через час нас погрузили в УАЗы. Через два – пересадили в электричку. Через пять – в метро. И так до Белорусского вокзала. Там для нас был выделен целый поезд с зелеными плацкартными вагонами. Для транспортировки в них использовались все места, в том числе и три багажных полки. Такой тесной компанией (по девять человек на купе) мы добрались до Франкфурта-на-Одере.