Читать книгу Танцующий солдат - Вячеслав Нургалиев - Страница 8

Во Франкфурт мы приехали ранним утром. Весь поезд (примерно 18 вагонов) был сформирован из сотен команд, отправляемых на службу в ГСВГ (Группу советских войск в Германии). Когда я посмотрел на составленную колонну новобранцев, я вспомнил кадры военной хроники с километрами немецких военнопленных. Нас очень похоже вели теперь уже по их Германии.

В колонну по пять человек весь мобилизационный поток тек как бурная стриженная зеленая река вдоль берегов узких улочек Франкфурта и своим напором и масштабом приводил в немыслимое беспокойство всех утренних немецких зевак. Они на мгновение высовывались из окон, чтобы тут же с ужасом их захлопнуть. Именно с тех пор я стал сочувственней относиться к людям, в своё время пережившим оккупацию.

Пройдя несколько километров по городу, мы оказались в одном из крупных гарнизонов. В самом сердце его находилось огромное строевое ристалище, по всему периметру которого стояли узкие длинные лавки. Почти такие же, как на Угрешке. На них нам предстояло скоротать целые сутки до следующего построения, когда из частей должны были приехать так называемые «покупатели».

Наступил день «X». И началось распределение. Весь прибывший поезд выстроили на плацу. Вскоре появился горластый прапорщик и словно на аукционе начал выкрикивать название специальностей. «Трактористы есть? Два шага вперед!», «Водители есть? Два шага вперед!». Потом шаги делали столяры, слесари, строители, сварщики, притирщики, пробуторщики и даже один моторист механической лопаты. Выходить полагалось только при соответствии названной специальности. Было лучше, если она подтверждалась записью в военном билете.

На вышедших из строя моментально, словно коршуны, слетались «покупатели» (присланные из частей для их доукомплектования), стараясь поскорее перепроверить профессиональное соответствие, оформить «покупку» и увезти ее в свое войсковое логово. Если возникали сомнения в пригодности новобранца, то его возвращали в ряды «непроданных» и ему заново приходилось напрягать слух, чтобы не пропустить название соответствующего аукционного лота.

После того, как были отобраны солдаты ходовых и нужных профессий, настал черед и штучных специалистов. На этот раз удовлетворялись запросы не только танковых, инженерных или строительных частей, но и различных штабов, обществ и даже культурных организаций.

Колонна призывников существенно редела. Вот уже очередь дошла до художников, медбратьев, актёров и спортсменов. На защиту спортивных интересов зарубежной Родины из строя вышло трое качков и двое совершеннейших доходяг. Вид их был удручающим. Один поддерживал другого, чтобы тот не свалился в обморок. Так обычно ведут до пункта экстренной медицинской помощи человека, пострадавшего от психического дискомфорта и интеллектуального труда. Сначала я подумал, что они либо просто ослышались, либо перепутали профиль, либо ошиблись со временем и местом действия событий, либо действительно направлялись в медпункт. Но я был не прав. Оказалось, спортсмены. Шахматисты. (С одним из них, кстати говоря, позже мне довелось некоторое время служить в Доме офицеров). Ушел даже один бухгалтер. Только нас с Мишкой так пока никто и не считал нужным брать под свои знамена.

Наконец, прозвучало «Переводчики есть?». Немецкий я любил и иногда понимал, но не всегда помнил. Из документов у меня было лишь невзрачное свидетельство об окончании двухмесячных курсов МГУ и огромное желание совершенствовать свои филологические знания. Проникшись огромным уважением к своей решительности, мне не составило большого труда сделать два шага вперед.

На весь поезд с такой загадочной профессией нас оказалось двое. Я, после «кулька», и один парень после минского института иностранных языков. Но переводчик был нужен один.

Немного хамоватый сержант проводил нас в курилку за казарму. Там плотным кольцом нас обступили все его подручные «специалисты». В таком антураже обычно проводят бои без правил. В середине «ринга» на табуретке стоял телевизор, к которому через подвальное помещение был протянут кабель. Это и был наш противник. Мы по очереди должны были переводить блоки новостей восточно-немецкого телевидения.

Мой конкурент переводил медленно, постоянно заикался и опасливо поглядывал то на тестирующего сержанта, то на меня. Сержант с видом доки поначалу только покачивал недоверчиво головой и ухмылялся. Создавалось ощущение, что экзаменатор только и ждал того, чтобы в любой момент растоптать своим лингвистическим гением новоявленного специалиста. И такой момент вскоре настал. Сердце германиста в сержанте, видимо, захлебнулось от негодования, он громко выдохнул и начал говорить. Или ругаться. Или задавать вопросы. Или что-то еще. Интонационный строй речи оставался загадкой, как, впрочем, и сам язык, на котором он говорил. За ним скрывалось нечто далеко готское и нечто близко рязанское. Все это делало совершенно бессильным перед дешифровкой языкового кода. Вербальная бомбардировка продолжалась, полностью равняя с землей наше представление о языке Шиллера и Гёте. Мысли путались в голове. Диалект? Голландский? Или такой он и есть настоящий немецкий? В голове царила полная филологическая неразбериха. Я стал еще внимательнее прислушиваться и вскоре пришел к однозначному мнению, что и сам экзаменатор не понимал того, о чем он говорит. Немецкий в нем умер, не родившись. Он едва мог связать пару слов, путал падежи, значения и артикли. Если всю эту речевую абракадабру можно было бы перевести на русский, то это звучало бы примерно следующим образом: «Я говорить ты. Чтобы зачем. Когда потом я быть немецкий почему. Сколько работать грязные руки. Я сержант. Дождь по армии. Вставать, когда товарищ».

Парень из Минска тоже немного оторопел от услышанного, но на всякий случай встал. Так, вероятно, было легче размышлять о странностях преподавания иностранных языков в Советском Союзе и о том неправильном немецком, на который он положил пять лет своей студенческой жизни. Сержант больше не находил подходящих слов для выражения своего негодования и жестом приказал поменяться нам местами, чтобы дать возможность еще одному переводчику продемонстрировать свою некомпетентность.

Честно говоря, на слух я тогда вряд ли мог понять и трети сказанного. Поэтому к этой трети сказанного я призвал на помощь две трети недосказанного. То есть самой обычной импровизации. Я подумал, что подобная тактика полностью бы соответствовала не только предлагаемым обстоятельствам, но и моим представлениям о профессии переводчика. Ведь кто как не он является хозяином слова. Он может его слепить по образу и подобию, может превратить его в камень, изуродовать, изнасиловать, изменить до неузнаваемости, одеть его в чужие мантии, оставить голым, в конце концов, убить. Он способен подменить не только одежды, но и само тело. Переводчик – он всегда сохраняет за собой право на новое прочтение, новые эксперименты. Он постоянно беремен вариантами. Именно в его интерпретации, по большому счету и размножается действительность. Пусть даже и информационного характера. Пусть даже эта информация и не всегда соответствует предлагаемым обстоятельствам. Главное – быть беременным и размножать. Ну, я и размножал. Как мог.

Сержант внимательно следил за этим процессом, пристально смотрел мне то в рот, то на нос, смотрел – смотрел, слушал-слушал, потом взял, выключил телевизор и сказал «ду юдэ»21. Я сразу подумал о том, что Германия до сих пор не избавилась от наследия антисемитизма, и этот вирус заражает всех поголовно, даже советских людей, воспитанных на принципах равенства, международного сотрудничества и третьего интернационала. Несмотря на то, что ветхозаветной крови во мне было лишь наполовину, этого было достаточно, чтобы выбор пал на заикающегося белоруса. С неба мне улыбнулось шесть моих бабушек, сожженных в Дахау, и я с лёгким сердцем отправился в строй недокупленных и недопроданных.

Не успел я дойти до своей шеренги, как на меня словно вихрь налетел Мишка. «Пойдем, говорит, со мной, там ВИА22 набирают». «А ты-то, – спрашиваю, – неужто перкуссионист?». По институту я знал о том, что Мишка был от музыки далек так же, как я от вышивания гладью. «Я – виолончелист», немного лукавя, но с гордостью произнес Мишка. «Во, дела, – вслух подумал я. – И чего только не узнаешь на военной бирже». Мы отправились тотчас на кастинг.

Два сержанта как раз подбирали гитариста. В конкурсе участвовало человек семь. Все играли неплохо, но в основном подъездный шансон. Очередь дошла и до меня. Прослезив, насколько это было возможно, голос и перебрав, насколько хватало движения в пальцах, струны, я исполнил пару каверов «Воскресенья»23, и сержант попросил меня задержаться.

В следующем кастинге участвовали потенциальные басисты. Мишке вложили в руки бас-гитару. Он посмотрел на нее как на жутчайшее недоразумение и промолчал. Этого взгляда было достаточно, чтобы сержант вынес свое решение: «Из этих двоих (в этот момент он показал на нас с Мишкой) виолончелиста на х.., гитариста берём».

Но поскольку принцип взаимовыручки для меня был важнее чувства самосохранения… И только я собирался вступиться за Мишку, как тот похлопал меня по плечу и грустным голосом сказал: «Не переживай, Нургалиев, я и на виолончели то играть тоже не умею. Ходил в музшколу один год в третьем классе. Отец в РВК24, однако, настоял, чтобы запись об образовании включили в военник. Там ещё писарей набирают. Пойду, попытаю счастье. Может, свидимся ещё».

Мы попрощались. И каждый пошел своей дорогой. Мишке удалось заполучить место писаря, и он уехал в войсковой центр в городе Галле. Меня с другими представителями творческих профессий погрузили в «шишигу»25 и отправили в артиллерийскую часть города Либерозы, находящуюся в непосредственной близости от известного полигона26. Там две недели нам следовало проходить так называемый КМБ (курс молодого бойца), по завершении которого уже позволялось, наконец, присягать.

Это клятвенное обручение с погонами должно было навсегда лишить нас гражданской девственности и дать возможность, наконец, быть прикомандированными к соответствующему центру для исполнения своих обязанностей.