Читать книгу Танцующий солдат - Вячеслав Нургалиев - Страница 5

Заканчивался июнь 1985 года. В призывных пунктах страны продолжалось время спецнабора. В армию отправляли тех, кто по различным причинам не загремел туда еще весной. В основном это были выпускники учебных заведений, в которых не было военных кафедр. Как раз мой случай. Я к тому времени только закончил «Кулёк» (так в народе называли Институт культуры), и поскольку в нем не готовили «партизан»2 и не раздавали погон, Родина сразу после получения диплома и выпускного бала в ресторане «Москва», отправила меня возвращать «кесарю кесарево». Так как набор был специальным, специальным был и «долг». Высшее образование позволяло сократить срок службы на полгода и вместо положенных двух лет обойтись 18 месяцами.

Возвращение долга давалось нелегко. Для начала следовало выполнить целый призывной ритуал: получить повестку в армию, потом прийти в военкомат, пройти медкомиссию, оказаться годным к строевой и ждать, куда тебя направит Господь Бог и Городской Сборный Пункт (ГСП). Он к тому времени находился на Угрешской улице, что и дало повод окрестить весь этот мобилизационный пылесос «Угрешкой».

Венцом всей церемонии являлись проводы. По сложившейся традиции их организовывали накануне отправки на ГСП. Проводить меня приехало пол-института, целый двор, а также два местных собутыльника и три незнакомых проститутки. Дело было летнее. Пикник мы устроили в лесу. Высокие сосны смотрели на нас с колючим недоумением и только поражались тому, как прощание может вызывать столько радости. Она была разлита кругом. В ней не было недостатка. И чем ярче она становилась, тем все крепче становились напитки. Их там было такое количество, что вскоре исчезло понимание того, по какому поводу все собрались. Ощущения расставания не складывалось. И ему не могли помочь ни прыжки через костер, ни дуэли на советском шампанском3, ни стрельба из пневматики по полным бутылкам «Жигулевского», ни даже метание столовых приборов в репродукцию картины Иеронима Босха «Семь смертных грехов».

Картина И. Босха. «Семь смертных грехов».

Утром меня разбудила милая незнакомка. В одной руке она держала часы, в другой – чашку крепкого чая. «Ты просил разбудить», сказала она. Я сделал пару глотков, но так и не догадался спросить ее имя. Она ушла, и я остался один на один со своим неопохмелённым сознанием.

Вскоре появились родственники. Потом слезы. Когда меня загружали в автобус комиссариата, я едва мог сложить пазлы событий в одну правдоподобную картину и до конца не понимал всей сути происходящего. Это было неудивительно при такой жуткой головной боли. Она не утихала и на ГСП. Чтобы ее урезонить, я обратился в медпункт Сборного Пункта и в качестве бонуса получил пару таблеток какого-то неведомого анальгетика.

Прошел день. Мы прошли очередную медкомиссию и стали ждать распределения по командам. Всех «спецпризывников», набранных одновременно со всех районов столицы, содержали либо в классах основного трехэтажного здания (вероятно, когда-то служившего идеалам среднего образования), либо в спортзале соседней двухэтажной постройки (здания соединялись между собой переходом)4. Кому улыбалась удача, занимал места на длинных скамейках, расставленных вдоль стен. Остальные располагались кагалом на полу. Все ждали своих новых географических координат.

ГСП на Угрешской улице в Москве.

Наутро состоялась очередная перекличка, новый медосмотр и новое распределение. Дошла очередь и до меня. Рупор прокричал мою фамилию, название моего военкомата (какого района), номер команды, с которой предстояло отправиться на передовые рубежи «борьбы за мир», и номер комнаты, в которой следовало ожидать этого отправления. Определен я был в танки, вернее в танковую «учебку» под городом Ковровом. Это был не самый плохой вариант. Мне вспомнился фильм «Четыре танкиста и собака». Я улыбнулся и уснул в комнате будущих башнёров и механиков брони.

Разбудил меня очередной приказ к построению. Нас принялись в очередной раз пересчитывать и на всякий случай оставили в шеренге. Тут, откуда ни возьмись, появился офицер в черной военной форме. В свое время в школе я интересовался обмундированием разных родов войск. Этих знаний мне хватило, чтобы распознать «родовую» принадлежность офицера.

Мичман был прямолинеен как выстрел торпеды. Как выяснилось из его короткого объяснения, ему несвоевременно выделили разнарядку на призывников и корабль Балтфлота мог остаться без личного состава. Приходилось добирать из разных команд. Не обошел он своим вниманием и танкистов. Пятеро самых крепких из тридцати годных должны были стать самыми беспрекословными.

Очередной медосмотр. Очередное построение. Опять имена. А после команда «Выйти из строя!». Как лотерея, где победитель получает право служить на год больше. Джокер не обошел и меня стороной. Я оказался в числе пяти крепышей, хотя особыми природными данными никогда не отличался. Как бы сказал иорданец Махмуд, который одно время снимал у меня квартиру в Орехово, «ты никогда не узнаешь, какой твой зуб „в твой рота“ здоровый, пока не вырвешь его» (московские пьяные стоматологи по ошибке вырвали ему совершенно здоровый зуб). Примерно также поступили и с нами. Нас вырвали из «рота» (или «роты» для большего соответствия) танкистов и теперь только морю было под силу раскрыть зловещую тайну ошибки.

После жесткой селекции нас взяли под ружье и отправили в класс, который охранялся двухметроворостым матросом (чем не скороговорка). Он имел право всех впускать, но никого не выпускать.

Положение становилось каким-то несуразным. Я бы даже сказал, несовместимым с моим представлением о солдатском труде. Я и море. У меня и так не все еще складывалось в голове в ровные узоры, а тут еще такие совершенно мокрые обстоятельства. Одно из них, кроме того, вступало в противоречие с моим пониманием времени. На лишних полгода (выпускники вузов должны были служить на флоте два года, а не полтора как в сухопутке) я совершенно не рассчитывал. Я немного приуныл и спросил у ответственного мичмана, можно ли мне поменять команду. Ответ был предсказуем. «Бабу свою будешь менять, придурок», сказал морской офицер и при этом пренебрежительно расхохотался.

Мне стало по-особенному грустно и несколько тесновато в новых условиях. Можно было, безусловно, разрыдаться, отчаяться, или сесть под фикус, чтобы пожаловаться Будде на свою армейскую судьбу. Но фикуса рядом не оказалось, Будду я решил не будить, и мне не оставалось ничего иного, как взять эту самую судьбу в свои руки.

Бежать! Вот первое, что пронеслось в моей голове. В груди я услышал ритмы пасадобля, и мне захотелось их тотчас дополнить движением тореро. Как в танце. При этом матрос, косая сажень в плечах, был мною определен на роль боевого быка. Пришлось прибегнуть к традиционным средствам. Вместо мулеты я использовал свое изможденное лицо, вместо шпаги – червонец. Виртуознее матадора я сунул его в широкую ладонь моряка и сказал, что срочно нуждаюсь в санчасти. Тут не нужно было хвататься за живот или за голову. Одного моего вида было достаточно, чтобы мне поверить. Похмелье плюс депрессия придали бледности какой-то инфернальный оттенок. Как сказала бы наш участковый доктор Агата Карповна, «даже покойник постеснялся бы такого отсутствия цвета».

Сначала матрос помял в руках мою мятую десятку, потом немного помялся сам, но, в конце концов, все же уступил просьбе, подкрепленной казначейским билетом. Он щедро выделил мне пять минут и строго предупредил, чтобы все прошло «без блядства и побега».

Итак, я вышел. Бежать я, конечно, не собирался. Было некуда и незачем. Поначалу я хотел просто найти начальство Угрешки, чтобы рассказать ему про свою врожденную клаустрофобию и приобретенную в пионерлагерях морскую болезнь. По дороге наверх я случайно встретил своего однокашника Серёгу Рустамяна. Он был призван на день позже и со дня получения диплома находился в затяжном подпитии и громком настроении. Его пока не определили ни в какую в/ч5 и он продолжал отмечать свой уход на службу. Аргументы были весомые. Из-за пазухи у него торчало пару бутылок «Агдама»6. Мое восприятие мира приняло тотчас сукцессионный характер, волнения улеглись и с посещением присутственных мест я решил пока повременить.

Агдам сменили «Три семерки», «Алабашлы» – «Кавказ»7. Серега к тому времени уже знал, в каком месте можно было перемахнуть через забор8 и как быстрее пройти к ближайшему винному. С каждой выпитой бутылкой пьянство все больше принимало нелегальный оттенок и студенческий размах. Вскоре вокруг нас образовалась приятная компания нескучных призывников. Мы пили вино, играли на гитаре и время от времени прислушивались к гээспэшному громкоговорителю.

Дни не успевали сохраниться в памяти и медленно вываливались из ночей мертворожденными детьми. Ночи слишком спешили на свет, и в спешке разбивались как пустые стаканы, на мгновение осколками освещая черное небо. Мое имя еще по нескольку раз на день выкрикивал рупор. Потом ему это занятие, как видно, надоело, и про меня как-то основательно забыли.

Такое «невнимание» трудно было оставить без внимания. На четвертый день с группой «временно невызываемых» мы решили «временно» покинуть мобилизационный центр. Естественно через забор. Естественно в ночь. Естественно по велению души и сердца.

В Москве в это время шел кинофестиваль. Представлялась редкая возможность узнать не только о достижениях мирового кино, но и познакомиться с новинками арт-хауса. И мы знакомились. Днем – с новинками. После кино – со «старинками». Под крышами старой Москвы, в мансардах особняков на Чистых прудах, мы коротали теплые стремительные летние ночи, чтобы наутро продолжить свои «призывные» похождения. Официально мы числились в армии. Но об этом мы вспоминали только в метро, чтобы, показав военник9, бесплатно пользоваться общественным транспортом.

Но когда-то всегда наступает время, когда этого времени больше не остается. Вместе с ним заканчиваются, как правило, еще деньги и идеи. Этот трагический момент не обошел стороной и нас. Надо было возвращаться к своей военной судьбе.

На Угрешку я шел с легким сердцем, в глубине души надеясь, что команда моряков уже добралась до балтийского взморья и меня давно уже как-то переутвердили и куда-то перенаправили. Но вернувшись в казенное здание и прослушав сотню объявлений, к своему большому удивлению я так и не услышал знакомых позывных. Мордатый «матюгальник» как будто нарочно избегал моего имени. Будто табуизировал его. Словно боялся им поперхнуться.

Человеку даже с развитым чувством вымысла не всегда удается разгадать чужой замысел. Особенно если этот замысел замаскирован молчанием. Чтобы снять с него маскировку, нужно совсем немногое: отбросить напускные страхи, открыть свое забрало и вызвать неизвестность на дуэль. И я пошел ее вызывать. В самые, что ни на есть, распределительные верха. В самый, как бы поточнее выразиться, военный секретариат.

Карты спутались. Замысел вызвал удивление. Как выяснилось, я был уже пятый день в розыске за нарушение воинского устава и предпринятое дезертирство. Но как же с присягой, которую я не давал? Какое нарушение, дорогие товарищи? – возмущался я. Однако, как мне доходчиво объяснил хмурый прапорщик, присяга тут была вовсе ни при чём. Для обвинения в дезертирстве достаточно было одной отметки в военном билете о том, что я призван в Советскую армию.

Со мной мило попрощались. Я вышел в коридор и стал ждать, гадая очередность последующих действий. То ли сначала наручники и конфискация комсомольского билета. Или же уже потом стрижка налысо и прочие дисциплинарные непристойности.

Прошло полчаса. Но не произошло ни того, ни другого. За мной почему-то так никто и не пришел. Ни конвоя. Ни наручников. Я так и не понял, почему меня не задержали на месте, а дали возможность просто уйти. В ночи. И я ушел… Вернее перелез. И взял такси.

Я поехал домой. Связи родителей в военкомате, – во всяком случае, мне очень хотелось на это надеяться, – могли несколько «притушить» штрафной накал. Чтобы избежать угрозы остракизма, отныне я готов был идти и на море, и на небо, и во все девять кругов Дантова ада одновременно. В общем куда угодно, лишь бы избежать военной тюрьмы.

На пороге меня встретила заплаканная мать. Она сообщила мне о том, о чем я уже знал. Побег, дезертирство, военная прокуратура. Мне нечем было ее утешить. Решений проблемы я тоже пока не видел. Весь спектр действий ограничивался только двумя вариантами: сидеть и ждать повестки в трибунал, или лежать и ни о чем не думать. Второе казалось предпочтительнее.

И я залёг. В отличие от своего отца. В нём просто пробудился Бомбалай10. Он готов был повернуть вспять Хуанхэ. Не тратя разговоров понапрасну, он начал связываться с людьми из генштаба. Заручался поддержкой. Предоставлял гарантии. Обещал невозможное. Обеспечивал условия. Но при всем своем желании, генералы не могли пойти навстречу. Для положительного решения необходимо было алиби. Алиби, подтверждающее, что я не покидал Сборного пункта, находился все время в здании и в нужный момент (вернее, в нужные моменты) просто не услышал сообщения громкоговорителя.

Грусть закралась в самое сердце, жадным ртом пожирая его. И в тот момент, когда казалось, что от сердца уже ничего не осталось, меня вдруг осенило. На легких крыльях памяти в мою уставшую голову ворвалась одна вспомогательная импровизация. Я попросил отца позвонить человеку при больших погонах по фамилии Колесников и объяснить ему, что я не мог вернуться в комнату набранной команды по причине острых перистальтических болей. Именно кишечник, вернее его работа, была повинна в том, что я просидел в отхожем месте почти целую неделю работы надоедливого громкоговорителя.

Но одного этого было недостаточно. Нужны были более веские подтверждения и доказательства этой клинической истории. Я вспомнил про первый день похмелья и сказал, что документ о моем недомогании есть в медпункте ГСП. При этом я, правда, не уточнил, какого рода было это недомогание. Но это было и не важно. Следователи проверили записи в журнале обращений и о результатах сообщили генералу. В книге учета медицинской документации значилось «обращался призывник Нургалиев В. Ж., приписанный к Кунцевскому РВК» и больше ничего. И никаких тебе подробностей.

Через пару дней мне назначили повторный призыв в армию. Генерал предупредил, чтобы я больше не выкидывал фортелей, обошёлся «без блядства и побега» (видимо, генерал тоже был знаком с матросом) и не «кочевряжился» с местом дислокации, потому как на меня будут распространяться санкции как на штрафника. И если Морфлот, значит Морфлот. Если стройбат – значит без возражений. Ну, а если Афган – значит без сожалений. Война с этой страной тогда была в самом разгаре. «Черные тюльпаны»11 словно соревновались между собой, кто доставит больше «двухсотых»12. И никто не мог дать гарантию, что ты не станешь очередным «цинковым мальчиком»13. Однако в моей ситуации выбирать не приходилось. Как сказал бы Махмуд, «если у зуба нет выбора, значит у врача нет совести. Но если выбора действительно нет, то зуб надо отдать». Условия генерала были приняты безоговорочно, и я опять отправился отдавать… долг.

На этот раз все обошлось без пышных проводов, маргинальных злоупотреблений и неприкрытого юношеского цинизма. В рюмочной на Герцена с Митькой Фоминым мы культурно отметились двумя легальными стопками «Столичной», одной тайно пронесенной бутылкой «Агдама», и светским разговором с крепко захмелевшей и тугой на оба уха буфетчицей Клавкой14 о достоинствах Серебряного века. И даже несмотря на то, что еще долго не отпускала ночь, окружая безлюдными бульварными кольцами и заводя в лабиринты неизвестных переулков, следующим утром я как штык опять оказался на Угрешке.