Читать книгу Пять ран Христовых - Юлия Викторовна Ли-Тутолмина - Страница 10

II

. Агасфер из Монтильи

Шлюха! Неужто и вправду тот пансион плодит потаскух для королевы?

Суаньского леса они достигли только к полудню следующего дня. Мадлен валилась с ног от усталости, продрогла – с самого рассвета шел дождь и свистел пронизывающий ветер – и это в начале августа! Но вида она не подавала, хотя Гарсиласо давно заметил, как, стуча зубами, уже раза три успела споткнуться и только чудом не упала.

Все это время девушка продолжала оставаться для него загадкой. Разрозненные куски сведений, что он имел, никак не желали явить полную картину. Сначала, как и полагалось, он считал, что девица Кердей слабая умом несчастная, которую мадам Немур из притворной благочестивости решила приютить и одарить милостями.

Дорогу до Радома Гарсиласо вспоминал не без брани – льды, снега, звенящий от мороза воздух, который без боли вдыхать было невозможно едва не убили его. Если бы не пара вестей для принца Анри помимо злосчастного письма герцогини, ни за что бы не согласился ехать туда. Да из-за поручения к Михалю Кердею пришлось сделать такой крюк! Интересно, и за какие такие заслуги ему прочили графский титул? За сестрицу? Ясное дело, такая красавица! Но отчего же тогда необходимо было везти ее морем? В Мадрид ли, как она сама сказала? Неужто и вправду наложница для Габсбурга?

Узнать он это мог только от одного из слуг герцогини, что, верно зря прождал его на причале у судна «Червонец» на следующее утро после той безумной ночи. На языке вертелась секретная фраза, по которой Гарсиласо должен был распознать будущего сопроводителя Мадлен… Но сейчас это не имело никакого значения. Ибо Гарсиласо не выполнил поручения герцогини, а виною тому была пикантная сцена меж красавицей-наложницей и ее добродетельным братом. Невозможно было не проникнуться бесконечной жалостью к этим несчастным: один, тесно опутанный сетью христианской праведности, другая – той же праведностью навеки искалеченная, оба из-за преступной любви, оказались, подобно своему Богу распятыми на кресте предрассудков и козней.

Но Мадлен!.. Сколь бы ни был печален ее лик, сколь бы ни было во взоре скорби, оставалась такой, какой ее изваяла главная сутенерша Лангедока. Едва сердечная рана из-за гибели брата затянулась, Мадлен не преминула броситься в омут любострастия, без которого, вероятно, не представляла жизни. Стоило попасться на ее пути смазливой физиономии этого идальго, как тотчас исчезли и страдание, и боль, уступив место вожделению.

С каким детским доверием и влюбленностью она воскликнула: «Ромеро?»

От Гарсиласо трудно было что-либо утаить, по роду деятельности ему полагалось всегда оставаться до предела бдительным. И наблюдая издалека за короткой беседой его подопечной с этим испанским гаденышем (однако его стоило горячо поблагодарить за своевременное появление в рощице), цыган ясно осознал, что еще мгновение и он навеки потеряет бриллиант, за каковой, кстати говоря, отдал без малого все, что имел, а именно службу, исправно приносившую недурной доход и сулящую в недалеком будущем продвижение.

Вот почему Гарсиласо ступая по узеньким тропинкам Суаньского леса, был готов рвать и метать от ненависти к продрогшей девушке. Нарочно он плутал вокруг цыганского лагеря, дабы продлить ее мучения. Звуки, производимые табором ясно доносились до путников, но Мадлен до того сильно устала, что ничего не слышала и не видела перед собой, механически следуя за цыганом, точно автор «Божественной Комедии» за Вергилием.

А тот пристально оглядывался с видом, будто не знал куда идти, то и дело останавливался, чтобы рассмотреть висящий на суку красный лоскут, или приседал у какой-нибудь поросшей мхом кочки, скошенным взором наблюдая, с какой радостью Мадлен припадала к гладкой коре бука, дабы перевести дух.

Дождь перестал наконец лить, как из ведра, грозные тучи, истратив все силы, не устояли перед упорными лучами солнечного света, уже дважды выбиравшимися наружу и освещавшими зелень леса.

– Мы пришли, – заявил Гарсиласо. – Но, перед тем как показаться табору, хочу, чтобы ты выслушала меня. Я о вчерашнем фокусе, милая моя. Здесь просто так не сойдет тебе подобное с рук. Будь крайне осторожна. Молчи, не мозоль никому глаза, держись подле меня и не вздумай рассказывать, кто ты есть на самом деле. Твое имя отныне – просто Серафим, без «де», «фон» и всяческих приставок, фамилий и родословной. Ты будешь заниматься тем же, что и твои соплеменники: даже самой грязной и мерзкой работы здесь не чураются. Это мои владения, и только моим законам необходимо подчиняться. Одно неловкое движение, и я поступлю с тобой точно так же, как с сержантом.

– Не очень-то учтиво, мессир Гарсиласо. Там у ворот Пор-Рояля вы были более радушны, когда звали меня с собой, – проговорила Мадлен, подивившись внезапной перемене в его тоне.

– Радушие в цыганском понимании так и выглядит, – ответил он и, не добавив более ни слова, выхватил из-за пояса нож. Мадлен оцепенела. Цыган сорвал с нее насквозь промокшую накидку и высвободил волосы. Тяжелые мокрые кудри рассыпались по плечам и спине.

Он бесстрастно обхватил волосы свободной рукой, отделил от общей массы прядь с макушки и безжалостно отсек ее.

– Что вы делаете? – вскричала девушка, мгновенно забывая об усталости.

Гарсиласо усмехнувшись, спрятал золотистую прядь за пазуху.

– На память о вас, моя прекрасная дама.

– Вы безумец! – Мадлен бросилась к ручью, дабы удостовериться, что он не слишком сильно изуродовал ее. Коротенькие кудряшки смешались с длинными, и, благодарение богу, трудно было предположить, что только что совершен сей страшный акт вандализма.

– О нет, я, как раз напротив, единственный из нас двоих, кто не выжил из ума. Отсоедини короткие пряди, а длинные, как и прежде, заплети в тугую косу, которую спрячь за колет вдоль спины. Ради собственной безопасности.

Мадлен в недоумении не нашла, что ответить, но дрожащие руки ее потянулись к затылку. Через несколько минут, глянув в ручей, она была вынуждена признать – Гарсиласо непревзойденный мастер на подобные трюки, ибо из нее вышел довольный премилый юноша с пушистыми кудрями до плеч. Теперь не придется обматываться воротом накидки до самого подбородка.

Тот вновь усмехнулся и направился вдоль журчащего ручья. Мадлен устало поплелась следом.

Миновав поросший травой бережок, они очутились на поляне, где по обе стороны ручья расположилось с десяток крытых грубой тканью повозок и столько же небольших шатров, с костром в самом центре лагеря. Лошади и мулы были привязаны в тени у воды. Подле огня обосновалось целое семейство лохматых серых псов. Казалось, то были прирученные волки, но они довольно дружелюбно поглядывали на снующих мимо цыган. Вокруг бегали дети. Женщины ходили почти обнаженными: на многих, кроме перекинутой через плечо холщевой простыни и длинных начесанных черных волос, ниспадавших до самых бедер, ничего и не было. Они таскали в глиняных кувшинах воду из ручья и наполняли огромный котел, установленный над пляшущими языками пламени костра. Мужчины – загорелые, с плотными коренастыми фигурами, блестевшими на солнце словно бронзовые изваяния, занимались кто чем: в основном они бездельничали или ковали что-то на самодельных наковальнях. Слышались звуки бубнов и виол. Кто-то негромко напевал заунывную песнь на том странном языке, который Мадлен нередко слышала от Гарсиласо.

Появление путников вызвало нечто вроде вавилонского переполоха. Дети и женщины побросали все и с криками кинулись в ноги Гарсиласо. Мадлен даже пришлось отойти в сторонку, чтобы не оказаться затоптанной этими обезумевшими ведьмами и дьяволятами.

Странное зрелище! Цыгане, похоже, почитали его как божество.

Спустя мгновение, когда Гарсиласо, подняв руку и одним единственным словом, сказанным на их языке, усмирил толпу, в лагере начались приготовления к предстоящему пиршеству. Вожака и его гостя под звуки бубнов и в окружении танцующих черноволосых женщин, препроводили в самую роскошную палатку, собранную из кусков меха.

Здесь их встретила старая цыганка. Ее черная кожа походила на печеное яблоко, а седые волосы, уложенные в пучок на затылке и прикрытые пестрым платком, – на снег. В темных раскосых глазах еще мелькал огонек, присущий натурам, не стареющим сердцем. Она сидела, скрестив ноги по-турецки, и чинно попыхивала трубкой. Во всем ее облике присутствовало некое надменное спокойствие: спина, несмотря на годы, пряма, подбородок упрямо вздернут, на губах едва уловимая ухмылка, свойственная презревшим страх.

Это была Джаелл – женщина-шаман, колдунья, с которой говорили Боги. Прежде чем войти, Гарсиласо успел поведать о цыганке. Никого, даже самого Гарсиласо, никто так не слушался, как старую, мудрую и проницательную Джаелл, умеющую исцелять тяжело больных и читать по книге судьбы. Говорили, что она сама не раз возвращалась из царства мертвых.

Обиталище было под стать хозяйке. Стены палатки изукрашены мелким рисунком, в центре горела небольшая жаровня. Колдунья подкидывала какую-то высушенную траву в огонь, отчего к потолку поднимались благовонные клубы дыма.

Гарсиласо упал на колени, что, видимо, являлось высшим проявлением почтения, и принялся за длинное повествование на том же незнакомом языке. Это продолжалось, казалось, вечность. Мадлен изо всех сил держала себя в руках, чтобы после двенадцати часов пешего пути не упасть на меховые шкуры, каковыми был выстлан здесь пол. Они так и манили к себе, а под воздействием неустанного бормотания Гарсиласо и, того более, ароматов благовоний, внезапно показалось, что ноги оторвались от пола, мистические изображения соскочили со стен, вихрем закружили и принялись взывать, подпевая вместе с голосами цыган…

– Подойди ближе, – позвала женщина. Мадлен вздрогнула и тотчас подчинилась.

– Присядь.

Мадлен опустилась на колени.

Цыганка положила руку на плечо, пристально поглядела в глаза.

И ничего не спросила.

Прикрыв веки, указала на выход рукой и поднесла к губам трубку. Мадлен и Гарсиласо поспешили удалиться.

– Старая ведьма! – тихо прохрипел Гарсиласо, вероятно ощущая немалое облегчение.

– Она догадалась, – промолвила Мадлен.

– Нет никаких сомнений… Но и не воспротивилась. Знаешь ли, красотка, с этой женщиной лучше быть в мире.

В самом сердце лагеря подготовка к пиршеству шла полным ходом: где-то раздавалось блеянье баранов, готовых к убою, двое цыган тащили дюжину связанных кур, а женщины прямо на траву стелили тряпки, видимо служившие скатертями, и расставляли убогую посуду. Ветер окончательно разогнал тучи, и солнце играло на блестящих лицах и телах цыган и цыганят.

Гарсиласо указал на одну из повозок, с виду ничем не отличающуюся от остальных.

– Пробирайся вовнутрь. Ныне это твой дом. Однако его придется делить со мной.

Мадлен молча взобралась по двум ступеням и оказалась в весьма уютном гнездышке, достойном цыганского короля. Его соорудили, должно быть, цыгане только что. На полу повозки лежал безжалостно отрезанный кусок богатого персидского ковра с высоким ворсом, на стенах висела тканина и обрывки гобеленов. Куча мягких, вышитых золотом и шелком подушек, а самым главным украшением являлась тигриная шкура, такая огромная, что под ней вполне могли улечься два человека. В углу стояла курильница, а рядом с ней лампада из чистейшего серебра. Она испускала мягкий приглушенный свет. Жилье вожака походило на обитель джина из персидских сказок.

Закружилась голова. Так захотелось забраться под черно-рыжую шкуру, свернуться калачиком и поскорее уснуть. Мадлен, закрыла глаза и мечтательно потянулась.

– Где я могу искупаться? – спросила она с улыбкой.

– Что? – губы Гарсиласо расплылись в презрительной усмешке. – Об этом можешь забыть… Вернее, пока мы вновь не двинемся в путь, и не будем проходить мимо какой-нибудь речки или озерца. Сейчас принесут кувшин воды… м-мм достаточных размеров, чтобы вымыть лицо и руки.

– Но почему? – возмутилась Мадлен. – Речка как раз рядом.

– Потому что ты вызываешь здесь слишком большие подозрения. Чужой, если он мужчина, находящийся под моим личным покровительством, еще будет принят, но женщине, тем паче с цветом волос и кожи, как у тебя, – здесь не место! Нужно соблюдать все правила осторожности. Ни в коем случае не снимать с себя одежду, ни при каких обстоятельствах, пока я не дам на это согласия.

С досады девушка поджала губы и поглядела на свое грязное, со свисавшими рваными клочьями одеянье.

– Вы не говорили мне ничего подобного, когда звали сюда.

– Я разве похож на честного человека? Сейчас принесут воду, пищу и свежую одежду. Теперь в твоем распоряжении много времени – отдыхай и восстанавливай силы.

Гарсиласо вышел, а девушка, не удержавшись, забилась под теплую шкуру.

– Господин! Господин! – пропел тонкий голосок возле уха спящей, и та с неохотой открыла глаза.

Совсем юная красавица-цыганка с двумя длинными черными косами стояла на коленях и держала в руках поднос с чем-то дымящимся и ароматным. Полные коралловые губки слегка раскрылись, открывая взору ряд белоснежных зубов, а большие глаза под почти сросшимися на переносице бровями в обрамлении густых ресниц сверкали, подобно черным брильянтам. Ее грудь едва прикрывал красный с золотыми цветами корсаж, надетый поверх тонкой батистовой сорочки, ноги обволакивала темная юбка из дорогого полотна. Вся она звенела и тренькала от бесчисленного множества украшений.

Не в пример соплеменницам цыганка выглядела как вполне приличная девушка, быть может, одетая слишком пестро, но это ее нисколько не портило.

– Господин заснул? Но перед сном господину надо поесть, – сказала незнакомка по-французски.

– Благодарю, – пролепетала Мадлен, глядя на то, как цыганка поставила поднос чуть поодаль от раскинутой шкуры и принялась наливать из глиняной крынки светлое вино.

Затем кокетливо улыбнулась, и, опустив ресницы, присела рядом.

– Я – Маргарита.

Мадлен почувствовала себя как-то странно. Может быть недавний сон, усталость… Нет, нет! Ей вовсе не показалось – цыганка заигрывала с ней, явно обманувшись мнимым обликом. Эта мысль на некоторое время лишила Мадлен дара речи. И она продолжала в недоумении смотреть на красавицу, что, впрочем, последней не помешало расценить сей взгляд, как восхищение своей особой.

Внезапно где-то совсем рядом раздались несколько мужских голосов, взрыв смеха. Цыганка испуганно выпорхнула из повозки.

По губам Мадлен скользнула тень ухмылки и тотчас исчезла. Она изнывала от голода, а о чьем-то заблуждении, пусть даже комичном, на пустой желудок думать было невыносимо.

На подносе издавало пряный аромат какое-то странное блюдо из жареного мяса и кореньев, а рядом лежал свежий хлеб и вино. Мадлен поморщилась, но тотчас принялась за еду.

Поглотив последнюю крошку, она заметила у входа сверток – о да, ведь Гарсиласо упоминал об одежде!

И сгорая от любопытства, развернула его: серые льняные штаны, тонкая сорочка, узкий жилет того же цвета. Жилет Мадлен привел в крайний восторг: сшитый, словно для нее и для ее случая, ибо позволял одновременно и стянуть грудь, и спрятать косу. Кроме того, он имел высокий, плотный воротник, доходивший до самого подбородка и жесткий подклад из особой материи, как у корсета, что делало его ко всему прочему недурственным панцирем.

Единственным недостатком жилета-панциря оказалось наличие бесчисленного количества мелких крючков, с которыми Мадлен пришлось немало повозиться, чтобы застегнуть все до последнего. Не сказать, что в нем она себя ощущала комфортно – жилет сильно сковывал движения и затруднял дыхание, но к чему, увы, следовало поскорее привыкнуть.

Гарсиласо поступил весьма дальновидно, снабдив свою спутницу этим полезным во всех отношениях элементом одежды, который скрыл ее формы от глаз цыган, и вместе с тем заранее уберег грудь от ножа или шальной пули. Он слишком хорошо знал свой народ, чтобы не предугадать враждебного настроя к «новоприбывшему», тем паче, что у пресловутого «юнца» цвет кожи и волос разительно отличался от их собственной.

Обуви в свертке никакой не оказалось. Мадлен это нисколько не огорчило, ибо ее высокие сапоги черной кожи были более чем удобными. Она скорее предпочла бы с ними не расставаться.

Переодевшись и аккуратно обернув в кусок холста старые лохмотья, она свернулась калачиком под шкурой тигра и, несмотря на шум, который производили пирующие в лагере, вновь уснула.

Открыла глаза Мадлен ранним утром, ощутив, что не выспалась вовсе, – цыгане пировали на славу. И недовольная, до самого полудня пребывала в мучительных раздумьях и предположениях о своей безрадостной будущности. Наконец не выдержав одинокого времяпрепровождения в «царской» повозке, решилась выбраться наружу. Солнечный свет ударил в глаза и заставил прищуриться. В лагере все оставалось по-прежнему. Она поискала взглядом Гарсиласо и Маргариту: но, ни того, ни другой не нашла, и до разожженного костра шла, чувствуя себя, под любопытными и недобрыми взорами новых соплеменников, ступающей по раскаленным углям. Не отыскав у огня приюта и покоя, направилась к сокрытой лесом речке. Только отойдя на несколько десятков шагов от стоянки, она заметила, как ее преследует шайка маленьких цыганят. Они словно взялись играть с ней в прятки: едва она оборачивалась, дети шустро прятались кто в кусты, кто за широкими стволами бука. Было и смешно, и боязно. Она и не подозревала, что Гарсиласо наказал следить за каждым шагом «гостя».

Девушка медленно ступала по мягкой зеленной траве, несколько влажной из-за близкого присутствия ручья. Ей вдруг захотелось снять сапоги и намочить ноги в прохладной чистой воде. Это-то не вызовет никаких подозрений!

Она села на берегу, закатала штанины и с наслаждением окунула стопы в воду. Течение приятно омывало. Девушка нагнулась и поглядела вниз: ручеек мчался в неведомые дали, куда-то на север, неся на себе один-два пожелтевших листочка. Прозрачный, как время быстрый… Мадлен сомкнула веки. В мгновение все дурное улетучилось. Только свежий ветерок, запах сосны и буковых шишек, ласкающее прикосновение прохладных струек – будто бы последнее из прекрасного, что дарует судьба осязать.

От заоблачных грез отвлекла ругань, долетевшая из лагеря, – с первой минуты пребывания это место стало чужим и враждебным. Тихий шепот и смех незримых, но присутствующих здесь цыганят напомнил, что за ней постоянно наблюдают.

– Господин не боится простудиться? – вдруг раздался знакомый голос за спиной. Мадлен оглянулась. В нескольких шагах стояла Маргарита, как и в первую минуту их встречи: в красном корсаже с двумя длинными косами.

Мадлен нахмурилась, раздосадованная, что и четверти часа не удалось насладиться тишиной, и принялась натягивать сапоги. Внезапно Маргарита сняла передник, совсем новенький, похоже, что даже накрахмаленный, и протянула его гостю.

– Возьмите, пожалуйста, чтобы осушить ваши ноги.

Мадлен лишь помотала головой. А Маргарита даже и не думала обижаться, опустилась рядом и сунула в руки девушки сложенный вчетверо передник, мило жмурясь от яркого солнца, озаряя лицо белизной улыбки.

– Где Гарсиласо? – буркнула Мадлен, продолжая хмуриться.

– Уехал. В Брюссель будто… Город в часе ходьбы отсюда. Но я знаю, он раньше трех дней не явится обратно.

– Отчего же?

– С тех пор, как Гарсиласо стал нашим вожаком, мы не знали печали, ибо он… только тсс, – зашептала Маргарита и придвинулась ближе, – он служит генералу Альбе под испанским именем.

– Вот как! – воскликнула Мадлен.

– Да. Но, вот беда – генерала отправили в отставку. Оттого-то нашему бедному Гарсиласо придется подзадержаться в городе… Вы бледны… у вас жар? – Цыганка протянула руку ко лбу Мадлен. – Вы весьма опрометчиво поступаете. Здешний климат совсем не для принятия подобных ванн.

– Нет, нет! Я вовсе не неженка, – с дрожью в голосе ответила Мадлен, смущенная прикосновением цыганки, горячо дышавшей в лицо. Близость заставила Маргариту залиться ярким багрянцем, а предполагаемого юношу побледнеть, как полотно.

Но Маргарита вовсе не собиралась отступать, в ее глазах мелькнул странный огонь, и она потянулась пальчиками к щеке лже-юноши. В одно мгновение молодая цыганка оказалась совсем близко, ее губы прильнули к губам испуганной девушки. Мадлен едва успела отпрянуть, а лицо Маргариты исказилось от ужаса… но ужаса совсем иного свойства. Цыганка смотрела куда-то поверх головы Мадлен.

– Ох, это солдаты! – вдруг воскликнула она.

Обе не заметили, как в лагере начался страшный переполох. Пятеро конных в черных испанских камзолах с высоты седла размахивали обнаженными клинками и что-то кричали на корявом фламандском. Цыганки, как одержимые носились туда-сюда, прятали детей и пожитки. Мужчин построили в ряд и каждого допрашивали. Испуганно те мотали головами, некоторые падали на колени и, благоговейно склоняясь к копытам лошадей испанцев, громко молили о пощаде. Солдаты, не вытянув ни одного вразумительного слова из них и обозленные сим, принялись грабить и разрушать все вокруг.

Маргарита кинулась спасать добро, а Мадлен так и осталась стоять, сраженная мыслью о том, что могло привести сюда солдат. Не было никаких сомнений: они искали цыгана и белокурую девицу, бежавшую из гостиницы у Монса, они искали убийцу Сальгадо.

С мгновение, длившееся, будто целую вечность, она глядела на мелькающих черных всадников, точно те были воинами апокалипсиса. Свалив несколько палаток и перевернув один, другой фургон, они умчались куда-то в чащу леса – пронеслись мимо, так и не заметив белокурого мальчишку остолбеневшего от испуга.

Не чувствуя ног и почвы под собой, девушка добралась до повозки. Цыгане же, посетовав немного, успокоились, ибо происходило подобное часто. Негромко ругаясь, они повылезали из укрытий и принялись штопать палатки, чинить поврежденные фургоны, собирать разбросанный скарб.

Наутро следующего дня цыгане свернули лагерь, и длинная вереница повозок медленно поползла к дороге. Но шли они до тошноты медленно. Цыгане не задавались целью поскорее добраться до того места, куда вел их Гарсиласо. Плутали окольными путями, дабы не попасться кому-либо на глаза и через каждую пару лье делали остановку, чтобы мужчины могли продать наворованных овец и лошадей в ближайшей деревушке, затем наворовать их снова, а женщины с детьми – собрать еды и денег.

Мадлен сидела, обняв колени и уткнувшись в них подбородком. После появления солдат она не смела и носа казать из повозки. А во время остановок на ночлег ужинала в совершеннейшем одиночестве, тогда как цыгане вновь принимались шумно петь и играть на бубнах.

– Разве мало того, что ты уже успела натворить? – недовольно бросил Гарсиласо, когда Мадлен наконец не выдержав заточения, изъявила желание выбраться наружу. – Ближе к Мехельну, может статься, я разрешу тебе выходить. Дай моим братьям и сестрам привыкнуть к присутствию в их племени чужака. Кроме того, ты сама виновата, что приходится томиться в четырех стенах фургона. Я не желаю, чтобы кто-нибудь из встретившихся испанских солдат узнал в тебе ту безумную девицу, которая по их предположениям застрелила сержанта. Тогда перевешают всех моих людей и меня заодно тоже. Тебе это ясно?

– По их предположениям? – изумилась Мадлен. – Но ведь это неправда.

– А ты бы что предположила? – осведомился он, усмехнувшись.

– В первую очередь я бы вспомнила сопровождавшего ее цыгана, – огрызнулась девушка и отвернулась.

– Цыгана! – захохотал Гарсиласо. – Какого? Какого из всей этой черной кучи? Мы все для них на одно лицо, а вот белокожую девицу, вроде тебя, легко запомнить.

Наконец, когда Вилворде, Мехельн остались позади, Мадлен вздохнула свободно.

В пути цыганский кортеж растянулся на целое лье, и когда подходило время ночлега, цыгане поневоле вынуждены были делиться на три лагеря. Этот факт если не радовал Мадлен то, по крайней мере, давал временное успокоение, по двум весьма существенным причинам. Первое – шум, который производили ее соплеменники, уменьшился втрое. Вторая причина заключалась в Маргарите: юная цыганка оставалась вместе с Джаелл, в одном из двух других лагерей где-то позади, и Мадлен, чья повозка, неизменно управляемая Гарсиласо, всегда ехала первой, не приходилось испытывать неловкость в ее присутствии.

А жизнь не так плоха, как казалась поначалу. Не было слаще возможности видеть звездное небо над головой, очертания высоких сосен, устрашающих во тьме гигантских распятий ветряных мельниц и треугольных крыш крестьянских ферм, бескрайние луга и аккуратно засаженные клевером поля каждый раз, когда вслед за долгой тряской по разбитым дорогам покидаешь тесное пространство этой своеобразной тюрьмы на колесах… Мадлен с радостью удалялась куда-нибудь вглубь, подальше от лагеря, скидывала с себя одежду и ныряла в прохладные воды здешних речек. А кустарник, росший вдоль плоских, плавно спускавшихся к воде берегов хорошо скрывал юную купальщицу. Каждый раз, возвращаясь к костру после вечерней прогулки, чтобы согреться и поужинать, она, благодарение богу, не встречала разгневанного взгляда вожака. Он, казалось, и думать о ней забыл, едва табор удалился на почтенное расстояние от злополучного Монса. Мадлен успокоилась и сама перестала обращать на него внимание.

Однако длилось это недолго.

Вскоре их путь привел к границе Северного Брабанта и Гельдерна. Они должны были пересечь Горинхем и попасть на долгожданные земли Утрехта. Цыгане сделали остановку недалеко от развалин сгоревшего замка Аммерсоен на берегу реки Домел – небольшого притока Мааса. Где-то позади остался город Хертогенбос, названием обязанный великолепному лесу, распростертому в окрестностях. Более трех с четвертью веков назад это место было облюбовано герцогом Брабантским – Генрихом I. Он использовал лес не только в качестве охотничьих угодий – сюда на долгое время была перенесена резиденция венценосных особ.

Остановку сделали к концу одного из прекрасных солнечных дней, столь редких в этой стране, где даже август изобиловал дождями, градом величиной с пшеничное семя и утренними туманами. Мадлен, едва ступив ногой на землю, затем чтобы после целого дня затворнического пути вдохнуть полной грудью свежего воздуха, пропитанного запахом мокрой травы и грибов, столкнулась с Маргаритой. Цыганка шевелила горящие бревна в костре огромной еловой ветвью, выделяясь ярко-алым пятном средь снующих туда и сюда соплеменников, оживленно готовившихся к предстоящему ужину. Нет ничего удивительного! Вполне вероятно, что Гарсиласо приказал перебраться поближе к собственной персоне, по причине весьма очевидной – Мадлен давно догадалась, что юная цыганка была на особом счету вожака. Не раз они исчезали надолго. Не раз она заставала их жарко целующимися. Да только Гарсиласо был груб с девушкой, не любил ее. Он мог носить маски, но ни одна из них не являлась истинным лицом этого вечного актера.

Солнце закатилось за лес, дразнясь, сонливо показывая последние лучи. Мадлен сочла разумным поскорее удалиться от лагеря и направилась осматривать окрестности. За широким поясом девушки красовался восхитительный двуствольный пистолет с кремниевым замком. Гарсиласо отдал его Мадлен по прибытию из Брюсселя.

Цыганский король таил в себе куда больше странностей, чем представлялось на первый взгляд. И Мадлен ломала голову над содержимым тайников души этого удивительного человека не менее чем он, пытаясь заглянуть, что за тайны хранит ее светловолосая головка. Миновало более четырех месяцев с той секунды, как под окном Нантской гостиницы Мадлен упала в объятия цыгана. Но до сих пор она не могла определить, что движет этим человеком и каким невероятным по мощи силам он подчиняется? Судя по тому, какое богатое воспитание получил цыган, можно предположить, что он происходит из благородной семьи – знает более десяти языков, говорит на прекрасной латыни, остр на язык, виртуозно владеет клинком и изящно держится в седле так, словно зовется, по меньшей мере, монсеньором. Он может быть и безмерно учтивым и безобразно насмешливым одновременно. Одновременно убедителен в костюме скомороха и вельможи. Ловкач. Меняет голоса, фигуру, рост, походку, столь же ловко, как костюмы и имена. Его все и всюду знают: одни бегут, как от огня, от других бежит он. Кто он, этот Гарсиласо? Сам дьявол?

Мадлен терзалась дилеммой меж полным доверием Гарсиласо и желанием продолжить путь самой. Дорога, выбранная цыганами, через Утрехт, ее мало устраивала, но и в одиночку путешествовать она боялась. В любой момент могли повстречаться если не хищники здешних лесов, то, наверняка бродившие по округам испанские солдаты, с «дружелюбностью» коих она уже имела несчастье познакомиться. Они, безусловно, схватят ее как бродяжку, что подтвердит отсутствие необходимых бумаг – пропуск на имя де Мера остался в гостинице у Монса. Затем последует череда пыток, а закончится все костром – что еще можно предложить бедной девушке, вроде нее?

Без Гарсиласо ей и суток не прожить. Кроме того, Мадлен не могла отделаться от любопытства, отчасти рожденного беспокойством, отчасти являющегося ее женским началом. Зачем так страстно он пытается уберечь ее, не выказав при этом и намека на проявление какого-либо естественного человеческого чувства – ни сострадания, ни симпатии, ни иного интереса? Он действовал, точно хорошо отлаженный механизм, точно исполнял команды, ни разу не сойдя с намеченной траектории и действуя строго по неведомой ей схеме. И за что же он зол на нее, откуда негодование, вырвавшееся наружу, едва ее нога ступила за черту табора?

Единственный раз в мыслях Мадлен зародилось желание испытать своего спутника на прочность. Потонувшая в водовороте любопытства и невесть откуда взявшегося азарта, воскресшая в ней дочь Евы ринулась на абордаж.

И потому, когда Гарсиласо протянул девушке оружие, та удивленно приподняла брови, с самым наиневиннейшим видом заявив, что впервые видит «такую штуку», в то время как, благодаря стараниям высокородной и неординарной воспитательницы, прекрасно обращалась с шомполом и метко била в цель. Избранницы мадам Монвилье раз в месяц получали урок обращения с оружием. Это тщательно скрывалось от глаз всего монастыря. Некий мастер клинка и пистолета в маске обучал девиц искусству стрельбы и фехтования, а следом девица расплачивалась за уроки.

Мадлен испытывала особое наслаждение, держа в руках заряженную машину для убийства. И каждый раз, когда она метилась в стену сарая, представляла, что попадает настоятельнице прямо между глаз.

Гарсиласо тотчас предложил девушке дать несколько уроков стрельбы. А Мадлен, изображая усердие, направляла всю свою наблюдательность на то, чтобы подметить, не изменится ли Гарсиласо в лице, когда они оба, притаившись в зарослях вереска, поджидали незадачливого фазана или стайку перепелок, когда она, вытянув вперед руку, брала прицел, или же, испачкавшись в порохе и закусив губу, с сосредоточенностью хирурга чистила ствол. Но сколько бы усилий не стоило ему держать себя в руках, это оставалось неведомым, ибо он был непрошибаем, словно придорожный камень. Оставшись после долгих экспериментов с неудовлетворенным любопытством, Мадлен бросила сии тщедушные попытки что-либо выяснить, и отдалась власти мерного путешествия.

И в тот вечер первым делом отправилась к реке, выбрав место, несомненно, весьма отдаленное от общей стоянки.

По обыкновению ничего не подозревая, Мадлен принялась раздеваться. С наслаждением расплела косу, что покоилась за спиной прижатая жилетом. И в одном лишь одеянии из длинных золотых кудряшек направилась к воде.

К концу лета стало заметно прохладней, вода не была так приятна, как раньше. Но девушка, сжав кулачки, медленно стала погружаться. Когда наконец прозрачная гладь скрыла ее всю до груди, она поплыла, почувствовав вместо холода обжигающий жар. И за ней, будто знамя, тянулось пелена светлых волос, похожих на пущенный нимфой лепесток лилии, подхваченный легким течением. Спустя пару минут нырнула и поплыла под водой, касаясь руками камешков и тонких водорослей илистого дна. Точно русалка, она пересекла реку, вернулась обратно к берегу и стремительно вынырнула. Мелкие капли разлетелись в разные стороны. Мадлен протерла и распахнула глаза…

Но не сразу осознала, что прямо перед ней на самом краю берега стояла Маргарита. Взгляд, которым та пожирала Мадлен, невозможно было описать словами: взгляд одновременно испуганный и озлобленный, взгляд разочарования и ненависти. Цыганка мертвенно бледная, чего не скрывала даже ее загорелая кожа, шагнула было в воду с тем, чтобы растерзать в клочья коварную обманщицу, обманщицу вдвойне, поскольку не составляло труда догадаться, зачем вожак таскал за собой женщину, переодетую мальчиком.

Но выражение лица цыганки вдруг изменилось. Она подалась вперед так, словно кто-то подтолкнул ее сзади, выгнулась дугой и повалилась с берега, по воде поплыли багровые пятна, а на ее месте, словно по мановению какого-то злого волшебства выросла фигура Гарсиласо.

Он был бледен, челюсти сжаты, зубы скрежетали, в глазах – адское пламя, руки едва зримо дрожали.

С минуту они смотрели друг на друга, пока Мадлен не очнулась от оцепенения. Завизжав, она кинулась, из воды в сторону руин Аммерсоен.

Она бежала до тех пор, пока совсем не выбилась из сил. Но остановившись и, спрятав лицо в ладонях, разрыдалась. Босые стопы горели от быстрого бега, тело пылало от ударов колючих веток, пробивала дрожь.

Отовсюду окружал темный, таивший в себе опасность глухой темный лес. Солнце село быстро. Холод и воцарившаяся вокруг кромешная тьма заставили ее съежиться и застучать зубами. Она была как раз у края рва развалин замка и собралась на ощупь спуститься. Как вдруг ее затылок обдало горячим тяжелым дыханием, чьи-то руки сжали плечи и несколько раз грубо встряхнули. От неожиданности Мадлен дернулась в сторону, оступилась и покатилась кувырком, на самое дно рва – сухое и поросшее травой. Она больно проехалась лицом и грудью о мелкие сухие колючки и каменные осколки, однако чудом не повредив ни единой кости. С трудом найдя в себе силы, она поднялась на колени, тут же невидимая рука впилась в волосы.

И только сейчас она смогла разглядеть горящие впотьмах глаза Гарсиласо.

Он бросил к ее ногам какое-то тряпье и прошипел:

– Живо оденься, шлюха.

Мадлен тяжело рухнула на землю, только он выпустил руку, и припала к серой кучке из тряпок, которая, как оказалось, была ее одеждой, – жилет, льняные штаны, сапоги. Дрожа всем телом, беззвучно роняя слезы, она натянула все это на себя. Едва туалет ее был завершен, Гарсиласо подхватил ее под локоть и потянул за собой, обратно в лагерь.