Читать книгу Пять ран Христовых - Юлия Викторовна Ли-Тутолмина - Страница 13

V

. Побег

Длинный темный коридор тянулся, точно вел в бесконечность. Мадлен шла на ощупь, нервными пальцами касаясь холодного камня стены. Выступ, ниша, дверь, гладкий алебастр… Вновь выступ, вновь ниша, дверь, но не та… Мадлен точно знала, что от поворота слева нужно насчитать седьмую.

Дернув ручку, девушка нашла открытой комнату, к которой столь долго пробиралась. Воистину Господь благоволит ей. Она тихо вошла. Все пространство помещения было залито светом луны. Полог большой кровати задернут. Мадлен тотчас распахнула его.

О да! Та, кого она искала, почивала в эту ночь одна.

С невозмутимым спокойствием Мадлен приблизилась к ажурному столику, на коем оставили графин и бокал с недопитым вином. Вынув из корсажа небольшую горошину, она опустила ее в пурпурную жидкость. Горошина упала на дно, медленно вздымая кверху стремительные пузырьки. Следом, вооружившись огнивом, ночная посетительница принялась за все свечи, что смогла здесь отыскать.

В комнате стало уже совсем светло, когда хозяйка опочивальни наконец промычав что-то, открыла глаза.

– Гвенола? – раздался сонный немолодой голос. – Ты?

– Нет, это не Гвенола, мадам, – ответствовала Мадлен.

– О всевышний! Кто здесь?

– Я, – Мадлен ступила из-за угла просторной кровати, за которой пряталась. Ее рука сжимала опущенный пистолет, длинное узкое дуло терялось за складками атласной юбки.

– Что вам здесь нужно?

– Мадам Немур, – обратилась девушка к герцогине, ибо это была она. – Я уже год нахожусь при дворе… Столько всего произошло, но мне ни разу так и не довелось побеседовать с вашей светлостью.

– Ч-что ты хочешь слышать? Зачем пожаловала, дочь антихриста?

– За что вы убили Михаля, моего бедного брата?

– Я и пальцем к нему не прикоснулась, безумная девчонка. Это сделали горожане. Гвенола! – что есть мочь закричала герцогиня и опустила ноги на подушечку у подножья кровати. Вся ее грузная фигура, облаченная в белые ночные одежды, дрожала точно под холодным ветром. Должно быть, обратила внимание на оружие… Мадлен усмехнулась, заметив обуянный ужасом взгляд, каковой герцогиня задержала на пистолете.

– Гвенела не придет. Она крепко спит.

– Жан! Жан де Шокас!

– Ваших стражников тоже нет на месте.

– Что вы сделали с ними?

– Что вы сделали с моим братом? – Мадлен решительно подступила на шаг.

– На помощь! – завопила Анна д'Эсте.

– Пусть этот особняк не столь размашист, как Лувр, но вас никто не услышит.

– Что ты хочешь? Ты убьешь меня? Да ты сгоришь на костре, как твой брат!

Мадлен не ответила, взяла бокал, куда давеча опустила яд, и поднесла его матери лотарингского семейства. Но не столь близко, дабы та в первое же мгновение опрокинула вино, и… поступила бы таким образом весьма опрометчиво.

– Вот яд. Вот пистолет. Как вы предпочитаете умереть?

– Сумасшедшая!

– Я не намерена надолго здесь оставаться, поэтому даю вам три минуты. В пистолете вращающийся барабан, разделенный на шесть узких цилиндров. Каждый цилиндр содержит пулю. Это новое изобретение оружейных дел мастеров Аугсбура. Я буду стрелять раз в полминуты, начиная от пяток. Если вы не предпочтете яд, последняя пуля пробьет вам голову. Зачем вам такие страдания? Я милосердна в отличие от вас и той толпы, в которую вы швырнули моего бедного Михаля.

– Выстрелы будут слышны.

Вместо ответа Мадлен подняла дуло и нажала на собачку. Раздался приглушенный хлопок, точно кто-то ударил в ладоши, а герцогиня, выронив бокал, взвыла, как подстреленная выпь, и ухватилась за ступню. Меж ее пальцев заструились кровавые ручьи. Девушка не промазала, попав аккурат в пяту, как и обещала.

– Вам будет трудно ступить и шагу.

Но герцогиня Немур не звалась бы матерью всего лотарингского дома, не будучи сильной духом и телом. С раненной ногой она все же поднялась и устремилась к двери. Но тотчас рухнула, ибо вторая пуля угодила ей в щиколотку другой ноги, раздробив кость.

Через тридцать секунд Мадлен размозжила герцогине левое колено, еще через полминуты – правое. Следующая пуля пробила левое легкое, чуть выше сердца – девушка знала, куда метить и как продлить мучения несчастной женщины барахтающейся на полу в луже крови. Остался один выстрел.

Мадлен нагнулась, чтобы перевернуть ее на спину… Но, о, что случилось?!. Белые одежды исчезли, грузное тело растворилось и лицо на мгновение потеряло очертания. Перед Мадлен лежала не Анна д'Эсте. Не Анна д'Эсте корчилась от безумных судорог, истекала кровью, металась, точно Лазарь на раскаленной решетке… Это был совершенно незнакомый человек, загорелый, сильный, со светлыми короткими прядями волос и серо-голубым умоляющим взором…

Вдруг резкий толчок сотряс комнату. Мадлен взмахнула руками, чудовищная боль пронзила запястья. Она зажмурилась. Но когда открыла глаза, оказалось, что она вовсе не в опочивальне герцогини де Немур, не в особняке на улице Вольных Граждан, в котором доселе никогда не бывала, а лежит связанная на полу фургона, точно молодой барашек, которого везут на убой.

Это был сон! Это вновь был сон.

Мадлен еще с минуту лежала, широко распахнув глаза, осознавая, где она.

Вновь всего лишь наваждение, иллюзия, рожденная больным истерзанным рассудком, который желаемое выстраивает во вполне реалистичные картины, подобно миражам в пустыни. Мадлен никак не могла привыкнуть к этому. Неужели кошмары никогда не покинут ее, до последнего вздоха будут служить вечным напоминанием о былом недуге.

Тяжело вздохнув, она попыталась вспомнить, что произошло, и было ли произошедшее реальностью, или она еще не окончательно пробудилась? Запястья крепко связаны. Где она? В монастыре, в особняке Гизов, в повозке? Но стены не похожи на серую каменную кладь кельи. А неподалеку слышны неясные голоса и шум.

С наступлением сумрачного утра, едва пропели первые петухи, племя принялось шумно копошиться, словно вновь собираясь куда-то. Властные крики Гарсиласо, лошадиное ржание, глухие удары по дереву – кто-то чинил колеса фургонов, лязг подбиваемых подков – все это говорило лишь о том, что цыгане вознамерились покинуть лагерь.

Так оно и было. Спустя четыре часа они тронулись в путь, но удача не была на стороне скитальцев – остановившийся к утру дождь пошел с новой силой, размыл почву и заставил вереницу повозок встать. И только спустя чуть более полусуток, едва почва немного просохла, – глубокой ночью цыгане вновь заскрежетали колесами.

С видом Моисея, ведущего народ к земле обетованной, Гарсиласо вел цыган по пути лжи, играя их наивным простодушием и бесконечным доверием, каковое они продолжали к нему питать.

Прежде чем собраться, он держал полную призыва и воодушевления речь. Только Джаелл и Мадлен – благодаря подслушанному разговору на берегу Рейна – знали, что Гарсиласо словно перед смертью желал вкусить блаженство быть повелителем, пресытиться почитанием, каковое он нашел в этих дикарях, нищих, потерявших душу и проклятых богом. Что он держал на уме, никто не знал, но Мадлен предчувствовала: когда-нибудь, может статься, завтра, она проснется, а это неистовое бушующее племя, не найдя подле себя своего предводителя, поймет, что оказалось обманутым и брошенным на произвол судьбы.

Девушка в очередной раз попыталась поправить связанные за спиной руки, за все это время они страшно затекли и ныли, но каждое лишнее движение только причиняло очередную боль. Мадлен вздохнула и с силой сжала веки, сдерживая слезы.

Внезапно занавесь ее повозки приподнялась, и в проходе появился сундук – большой старый инкрустированный слоновой костью и кое-где окрашенный в бирюзу сундук Джаелл.

– Мне приказали ехать с тобой, – раздался голос цыганки, ибо вслед за сундуком показалась и сама Джаелл. Не произнеся больше ни слова, она вынула из-за пестрого тряпичного пояса, что болтался на худых бедрах, нож и ловко разрезала веревку на руках девушки. Затем выглянула наружу и что-то крикнула по-цыгански.

Через две минуты перед Мадлен были разложены размоченный в вине черствый хлеб, полголовки сыра, какая-то настойка с мягким ягодным запахом и пригоршня сушеных фруктов. Мадлен одарила Джаелл улыбкой полной признательности и сказала, что не хочет есть. Слабость и боль во всем теле отбили не только аппетит, но желание жить. Последние несколько часов девушка испытывала острое, непреодолимое чувство, будто душа готовится расстаться с телом…

– Что за глупости! – проворчала в ответ цыганка. – Ну-ка быстро наворачивай, девочка моя. У тебя иссякнут все силы, и ты не сможешь двигаться.

– А разве это нужно здесь? – печально спросила Мадлен, потирая саднящие и покрытые синими ободками запястья. – Раз вам приказано ехать со мной, значит тот бедный юноша… его забили насмерть, да?

– Нет, он жив. Куда он денется, твой Эгмонт? Он мужественно вынес… но только где-то около сорока ударов. Гарсиласо пока держит его под присмотром псов. Ему только зверью и осталось доверять.

Полу-собаки, полу-волки – зрелище ужасающее. Девушка едва успела обрадоваться, как застыла в ужасе.

Цыганка горестно вздохнула.

– Ничего не поделаешь, Гарсиласо совсем голову потерял.

– А Жозе?

– Что Жозе?

– Гарсиласо не сердит на него?

– Жозе сильно его огорчил… – проговорила цыганка с тяжким вздохом, заставившим сердце Мадлен похолодеть от дурного предчувствия.

– Боже, только бы он и ему не причинил ничего дурного!

– Он просто не успел, дорогая. Жозе исчез.

– Как исчез? Куда?

– Этого никто не знает. Но где бы не находился, он в большей безопасности.

Это немного ободрило Мадлен. Со вздохом облегчения она сделала глоток напитка, затем заела его одним кусочком сыра и двумя высушенными ягодами. На большее у Мадлен не хватило ни сил, ни желания.

– Ты слишком мало ешь, милочка. Посмотри, как ты исхудала!

Девушка только улыбнулась на заботливую укоризну Джаелл.

Спустя два часа, которые Гарсиласо отвел на отдых, вереница повозок и всадников двинулась дальше, с намерением к исходу дня добраться до деревни Зутервуде. Тихим шагом, дабы не слишком измотать животных.

Джаелл вынула из сундука огромную трубку, которую всюду носила с собой, – истинное произведение искусства из дорогой породы дерева, украшенное абстрактной почти дьявольской росписью красно-оранжевого оттенка. Она набила ее каким-то пахучим зеленым веществом, высекла огонь при помощи огнива и трутня. Затем подожгла и с нескрываемым удовольствием принялась вдыхать и выдыхать клубы дыма, в сие же мгновение он заполонил малое пространство фургона.

– Хочешь отведать? – спросила она Мадлен, с удивлением рассматривающую все эти манипуляции.

– Что это?

– Табак! – многозначительно ответила Джаелл и хитро улыбнулась. – Его привезли с далеких земель мореплаватели, когда еще была жива королева Изабелла. Смотри, надо вдохнуть побольше дыма через это маленькое отверстие и, продержав его немного в легких, выдохнуть.

– А что дальше?

– Дальше… сама посмотришь. По крайней мере, это не смертельно. Гляди! – цыганка вдохнула дым и, через четверть минуты выдохнула его уже не таким густым и терпким.

Мадлен взяла трубку и осторожно прикоснулась к ней губами.

– Смелее, она тебя не укусит!

Дрожа от волнения, она проделала все, что наказала цыганка. Сначала Мадлен почувствовала тепло внутри себя, затем острое жжение. Выдохнуть дым ей не удалось – он вырвался сам, вместе со страшным приступом кашля, который терзал ее еще некоторое время. Потом девушка ощутила легкий озноб, глаза заволокла дымка, и если бы не истерзанное горло, она сочла бы, что чувствует себя замечательно.

– Еще? – с доброй и одновременно насмешливой улыбкой осведомилась Джаелл.

Мадлен отрицательно покачала головой и поспешила укутаться в одеяло. Дьявольское зелье оказалось весьма приятным, оно, действительно, изгоняет тяжелые думы и делает тело легче перышка, как о нем писали в одной книге, название коей Мадлен сейчас вспомнила бы с трудом.

Около часа женщины молчали. Джаелл набивала трубку за трубкой. Выкуривая каждую, она не удосуживалась сделать хоть самый короткий перерыв.

– Ты единственная, кто может остановить эти безумства, – внезапно сказала она, не оборачиваясь. – Дай мне руку.

Мадлен, которую под воздействием волшебного зелья мысли унесли высоко под облака, вздрогнув, сначала с опаской поглядела на бронзовый профиль цыганки, затем послушно протянула ладонь и спросила:

– Почему вы так считаете?

– Потому что Гарсиласо потерял голову по твоей вине… О, я так и думала, шанс есть! – глаза Джаелл сверкнули какой-то болезненной надеждой, когда она пристально начала разглядывать ладонь Мадлен, вертя ее во все стороны и рассматривая под разными ракурсами. – Линия твоей судьбы раздваивается… Раз, два… пять! Пять раз! Тебе ведь только семнадцать?

– Да.

– Какую чудовищную судьбу тебе уготовил Создатель. Пять ответвлений линии судьбы, пять русел удачи и пять русел смерти. Налево расположились счастливые линии, а направо лежат линии погибели. Ты всегда будешь выбирать смерть. – Джаелл скорчилась, сжав виски, и простонала. – Пять истин откроется тебе! Пять истерзанных и проклятых душ… Первый раз ее лик исчезнет объятый огнем. Следом он канет в морскую пучину. Третий сгниет в земле. Четвертый с кровавой пеной у рта растворится в воздухе… И явится дух. И все вернется на круги своя, как солнце встает с тем, чтобы вновь скрыться.

– Что это значит?

– Мне было видение. Каждый раз, стоя перед выбором, ты будешь отворачиваться от счастья. Ибо предначертано тебе искать лишь того, в чьих жилах течет твоя кровь. И сейчас так. Но ты не отворачивайся, а погляди хорошенько. Гарсиласо – твое счастье и покой. Ты сможешь изменить его. Ты спасешь и себя, и его. Ты сможешь остановить безумства… только тебе это дано! Спаси его, милая, спаси, – цыганка вцепилась мертвой хваткой в плечи девушки, горячо шепча эти совершенно непонятные речи.

– Я не могу вас понять! – вскричала в страхе девушка.

Джаелл внезапно отпустила ее. Как ни в чем не бывало, откинувшись на стенку сундука, принялась вдыхать и выдыхать облака едкого дыма.

– Прежде он никогда таким не был, – заговорила она, спустя минуту молчания. – Ведь ты сама все знаешь, сама все слышала… Не так ли?

Щеки девушки залились краской; она сразу поняла, что цыганка имела в виду подслушанный разговор.

– Откуда вы знаете?

– О, не скрывай, барышня, ты считаешь меня ведьмой! Ведь так?

– Нет, нисколько, – поспешила заверить Мадлен.

– Ты довольно долго сидела тихо. Но вот в тот момент, когда мы заговорили о тебе, я услышала слишком явный шелест. Благодари Бога, что Гарсиласо в этот момент впал в такое дремучее забытье, что если бы в кустах вместо тебя стоял целый кавалерийский полк, он бы и его не заметил.

Мадлен сконфуженно опустила ресницы.

– Вы ничего ему не сказали… – пробормотала она.

– Нет, разумеется, – Джаелл поглубже вдохнула, блаженно прикрыла темные веки и, выпустив дым, добавила. – Ты, конечно, можешь постараться и сбежать отсюда. Но тогда не удастся вызволить этого юношу. Ведь ты из-за него до сих пор здесь, м-мм?

– Мессир Филипп, похоже, уже взрослый мужчина. Он ведь поправился, и сам в состоянии о себе позаботиться. Полагаю, он не ждет помощи от слабой и беззащитной девушки! Напротив, он давно уже должен был догадаться, что я точно такая же пленница, как и он, и предпринять что-либо, – расстроено воскликнула Мадлен.

– Морочишь голову Гарсиласо. Мучаешь и его, и мальчишку.

– Это неслыханно! Почему вы повторяете одно и то же? Я никого ни к чему не принуждала и, господь с вами, ничью голову не морочила. Этот человек позволяет вести себя с женщиной, как с понравившейся безделушкой, которая в итоге и виновата!

– Все так! Некоторые события случаются неожиданно, не вовремя и совершенно некстати. Судьбе нравится иногда забавляться со своими детьми, и она охотно это делает, а мы страдаем. Твоя вина – это неизбежность. Но ты можешь исправить ее, только ты… Ведь если хорошо поразмыслить, Гарсиласо – марионетка в твоих руках. Ты беснуешься, гневно размахиваешь руками, и марионетка вторит твоим действиям, а ежели ты будешь кротка и покорна – она ответит тебе тем же…

– Вы находите правильным, что я должна ублажать первого попавшегося на пути и пожелавшего меня мужчину? Простите, если я покажусь вам несколько грубой, может женщинам вашего племени и свойственно подобное поведение, но я все еще ношу благородное имя и не имею никаких прав порочить память предков.

– И это говорит пансионерка мадам Монвилье? – расхохоталась цыганка.

Мадлен побледнела от негодования.

– Как вы смеете! Что-то мне подсказывает, вам хорошо известно, каким образом попадают к мадам Монвилье особые пансионерки, в числе каковых была и я.

Глаза цыганки сузились, она пристально поглядела на Мадлен, даже отпрянув немного, впившись взором в раскрасневшееся лицо девушки так, словно желала вычесть сколько лжи, сколько истины выражало оно.

– Не кипятись! – вдруг улыбнулась Джаелл. – Хочешь, я поведаю тебе историю Гарсиласо? Он всегда казался тебе таинственным и подозрительным, ведь так?

– Вы не сможете меня убедить! Я не люблю Гарсиласо! Я никогда не смогу его полюбить!

– Ты разгневана, потому что он дурно обошелся с тобой вчера.

– Он всегда дурно обходился со мной! – из глаз Мадлен хлынули слезы. – Он… мог спасти моего брата. Он мог предотвратить такое несчастие!

– Перестань. Он так и поступил бы, коли успел. От судьбы не убежишь. Успокойся и послушай.

Мадлен нахмурила брови; однако она не смогла скрыть, что хочет услышать тайну Гарсиласо. Внутри, глубоко-глубоко внутри зародилось щекочущее чувство, каковое люди зовут не иначе как любопытство, а Святая Церковь почитает одним из семи тяжких грехов. От Джаелл не могло ускользнуть то, как во взгляде девушки внезапно загорелся слабый, но весьма очевидный огонек.

– Гарсиласо Суарес де Фигероа – это ненастоящее его имя. Нельзя и сказать, что оно выдумано, поскольку… он украл его у своего господина, – начала цыганка. – В действительности же Гарсиласо зовут Фаусто Суэно. Родился он и вырос в Мантилье. Мать его была цыганкой, а отец конкистадором – знатным испанским грандом. Оба отказались от дитяти при рождении, и потому воспитывал его священник, который выучил юного Фаусто не только чтению и письму, но языкам и таким наукам, о каких простой человек вряд ли мог и подозревать. Он готовил себе замену, ибо мальчик рос чрезвычайно смышленым, способным к ораторскому искусству, писал стихи и был крайне благочестивым. Все бы хорошо, но ранняя смерть падре заставила Фаусто оставить богословие и пойти в услужение одному молодому дворянину – господину Гомесу Суарес де Фигероа, к которому сразу проникся дружеским, почти братским, чувством. Молодые люди были одного возраста, оба – незаконнорожденные. Только Фаусто считался безродным, а его хозяин – сыном губернатора колонии Перу в Америке и перуанской принцессы, дочери императора Тавантин-суйу. Гомес прожил в столице империи инков целых двадцать лет, на родине он был почитаем, как принц крови, а в Испании – таким же бастардом, как и Фаусто. По приезду в Мадрид истинный Гомес Суарес де Фигероа питал надежду на обретение должного места в обществе, на открытую службу при испанском короле, а получил пинок под седалище. Это очень опечалило Гомеса. Настолько, что он бросил воинскую службу, которая ограничилась несколькими походами в Италию, бросил друзей и заперся в своем доме, никого не желая ни видеть, ни знать.

Тем временем, побывав вместе с хозяином в Италии и вдохнув запах пороха, Фаусто понял, что вовсе не богословие, а воинское дело его стезя. Но его происхождение ему ничего не сулило, кроме как быть простым ратником, или того хуже – прозябать в дворовых всю оставшуюся жизнь и не видеть ничего кроме сухой и жаркой Мантильи. Он осознавал это, амбиции жгли душу. Ведь он был не простым слугой, он был слишком хорошо образован, он не мог прожить жизнь, как бессильное, отдавшееся течению, существо. Он знал, что ему уготовлена иная судьба, и не желал сидеть в глухой дыре, дожидаясь, когда снизойдет благодать.

Вот тогда-то Фаусто и решился пойти на тяжкое преступление. Это был первый и потому самый трудный шаг на пути к пороку.

Узнав, что при дворе короля Филиппа Испанского один из высокопоставленных родственников его хозяина – герцог Фериа направлен в Париж с дипломатической службой, Фаусто добился у него аудиенции. Представившись именем хозяина, да столь ловко (правда, без пары бумаг, которые он прихватил из секретера истинного Суарес де Фигероа и того факта, что герцог не знал в лицо своего пресловутого дядю, у него бы ничего не вышло), он рассказал его слезную историю, и о боги! сердце молодого посла откликнулось. Он был крайне тронут и загорелся огромным желанием помочь заморскому родственнику.

Фериа помог перебраться Гарсиласо во Францию и представил весьма влиятельному духовому лицу – кардиналу Шарлю Лотарингскому. Прежде чем начать новую службу, тот по примеру старого хозяина сменил имя Гомес на Гарсиласо – имя отца Гомеса. Господин Суарес де Фигероа оказался тезкой двум своим дядькам, которые не слишком хорошо с ним обошлись после приезда в Испанию. Имя Гомес тому стало противно, и близких людей он просил называть себя именем погибшего отца. Фаусто сделал то же лишь из соображения, что имя Гомес Суарес де Фигероа могло оказаться известным кому-нибудь здесь, и тогда его бы тотчас отправили на виселицу за самозванство. И потом, он твердо решил придерживаться точностей жизнеописаний хозяина, дабы благодушный родственник однажды не заподозрил чего неладного.

Таким образом настоящий Гарсиласо Суарес де Фигероа, де Ла Вега жил в добровольном заточении и едва ли кто мог быть уверенным, что он еще жив, а Гарсиласо-самозванец служил у кардинала. Служил посыльным тайных поручений, для которых, по сути, требовался человек храбрый, отчаянный, не особо вникающий в дела политики, дворянин верный слову и в то же время за достойную сумму готовый жертвовать головой. Он осознавал важность этой, хоть и продержавшей его в тени шесть лет службы, поскольку первичной целью его было – доказать глубокую преданность делу и господину.

В течение этих лет он выдержал тяжкую борьбу с самим собой. Его терзало нетерпение, жажда славы, он мечтал о жизни героя, победителя, жизни полной достатка. Но все это оставалось для него недоступным. Вынужденный исполнять мелкие поручения, Фаусто таскался по Франции и Фландрии, озлобленный, полный желания вернуться на родину, кинуться в ноги истинному Гарсиласо де Суарес де Фигероа и покаяться в обмане. Пока не столкнулся с цыганским табором, то бишь с нами. Ему легко было войти с цыганами в связь, ибо он сам наполовину – цыган. Зная также то, что цыгане народ гонимый и слабый, крайне нуждающийся в человеке, который со своим могуществом смог бы покровительствовать им, он решил воспользоваться этим…

Лет пять, до его появления, мы стояли табором у стен Брюсселя, пока в город не ворвался новый наместник – герцог Альба. При королеве Маргарите нас мало притесняли, она гонялась за истинными революционерами, мы для нее не представляли никакого интереса, но герцог мгновенно решил с нами разделаться, узрев в нас гнездо ереси. Некий профос, редкий негодяй, не помню его имени, был назначен, чтобы вершить над нами суд. Видит бог, мы от него натерпелись немало. Однако Гарсиласо, словно играючи, этого ублюдка самого отправил на костер, и заслужил тем самым огромное расположение племени. Он явился к нам, будто с небес, заставил с открытым ртом выслушать рассказ о его божественном происхождении и поверить в то, что он послан нам духами далеких предков. Разумеется, он все выдумал. Мастерски выдумал! Смешав рассказ прежнего хозяина Гомеса де Фигероа о заморской стране инков, познания о наших обычаях и невообразимое, свойственное только ему обаяние, Гарсиласо окончательно вошел в доверие цыганам и стал не только сыном богов с неизведанных земель, но в высшей степени благодетелем. Не скрою, я помогла ему избавиться от старого Мейо и занять место вожака – поддержка в моем лице оказалось предопределяющей. Но Гарсиласо, водрузив воображаемую корону, вполне оправдал все чаяния племени. Последующее за сим «царствование» этого необычайного вождя походило скорее на цирковой номер, хождение по канату над пропастью, на приручение огня…

Сделав ложь смыслом жизни, Гарсиласо рисковал бесчисленное множество раз, улыбался в лицо неминуемой смерти, и та обходила его стороной, будто прокаженного, будто дьявола, посадившего на цепь саму Фортуну. Он мастер, фокусник, его ремесло было возведено в ранг искусства! Для него не существовало ни одной запертой двери, ни одного замка, всюду он проникал, будто сквозь стены, ни одна бумажка не была для него недоступной, равно как и любые средства.

Даже для меня некоторые вещи, каковые ему удавались, остаются полнейшей загадкой. Он может наплести такие сказки, что все те, кто их слушает, тут же становится его верными слугами. Казалось, он знает целый мир, владет всеми языками и ведает обо всем, что бы где ни происходило на земле. Ему нет равных! Он будто вода, изменчивая, принимающая цвет и форму, проникающая дождем всюду, обрушивающаяся внезпаным ливнем. Человеку не дано его уничтожить. И если бы только цыгане – дети лжи – понимали полноту его игры, то непременно бы ее оценили. Однако они были ему и без того благодарны, но только за то, что он стал их оберегом, почти идолом, удачей, которая наконец снизошла на них, ибо Гарсиласо был кормильцем и защитником, за что однажды – всего лишь однажды – ответила его спина.

– Он рассказывал мне эту историю, – тихо сказала Мадлен.

– О его знакомстве с графом д'Эгмонтом? Да, Гарсиласо остался весьма недовольным этим человеком и искренне радовался, когда голова принца полетела с эшафота. Эгмонт покинул этот мир, но оставался Альба, который все еще щекотал нам пятки. И Гарсиласо, желая навеки покончить с гонениями, которые обрушил на нас наместник, выкрал тогда некоторые бумаги, изобличающие связь бургомистра Брюсселя со сторонниками Молчаливого. Как он это сделал? Так мог сделать только один он – втерся в доверие к первому, представившись посланником второго. И бургомистр открыл для «сынов и дочерей египетских» двери брюссельских казематов и отдал приказ не трогать цыганское племя, расположившееся табором в предместьях Брюсселя.

Тем временем кардиналу Лотарингскому пришлось покинуть двор, а Гарсиласо он рекомендовал, как наинадежнейшего слугу, племяннику – молодому принцу герцогу Гизу-младшему.

Так Фаусто-Гарсиласо перешел от одного хозяина к другому, который, несмотря на юный возраст, уже успел отличиться как умелый военачальник. Он одержал победу над турками в Венгрии, когда ему минуло лишь шестнадцать, и принес победу в сражении при Жарнаке, не говоря уже о тех победах, которые обессмертили имя его отца – Франциска де Гиза. То был человек, которому служить – огромная честь, и Гарсиласо упивался сей честью – ее он вполне заслужил.

Однако радость была недолгой. В течение двух лет никаких завоевательных походов не предпринималось, если не считать кровавой схватки с гугенотами в августе позапрошлого года. А герцог, решивший пока ограничиться дворцовыми войнами, к великому разочарованию Фаусто, нисколько не изменил положения его дел, ни вправо, ни влево. Испанец де Фигероа оставался по-прежнему агентом тайных поручений, каким был при его преосвященстве кардинале Лотарингском. Хуже всего то, что выполняя поручения его матери, известной политиканши мадам Немур, он погряз в бабских склоках между ней и королевой. Нет ничего более унизительного!

Но одно из поручений герцога к графу де Буссю вновь забросило Гарсиласо в Брабант, где он нашел свой подопечный народ несчастным и полным отчаяния: герцог Альба изгнал нас из предместий города.

И на сей раз Гарсиласо явился как божий посланец, он соблазнил нас землями Франции. И мы направились в Пикардию. Там он обвел вокруг пальца Антуана д'Эсте – губернатора Нуайона, обесчестил двух его дочерей и заставил подписать разрешение, которое и даровало нам волю в этом городе.

Спросишь: «Зачем ему все это понадобилось?»

Он нашел в нас покорность, которая словно бальзам проливалась на обожженную чрезмерными амбициями и неосуществленными мечтами душу. Ему доставляла удовольствие игра, каковую он вел с нами и с теми, кого обманывал ради нас. Он считал себя неуловимым. Это окрыляло его.

Старая Джаелл еще долго рассказывала о тех запутанных историях, в которые попадал Гарсиласо, с какой легкостью затем из них выпутывался, как ловко водил за нос правосудие, доставал подписанные высшими сановниками бумаги, коими снабжал тех цыган, которые занимались торговлей или другим ремеслом. Она рассказывала с таким упоением и нежностью, гордостью и почти любовью, словно вся растворилась в воспоминаниях, словно это единственное, что радовало ее в жизни, словно ничего иного и не было, что могло воскресить в ней теплоту и столь взволновать.

А часы тем временем летели с безумной быстротой. Солнце весь день сокрытое под серыми низкими тучами и вовсе закатилось за горизонт. Джаелл зажгла лампаду, и в тусклом свете обе женщины продолжили беседу.

– Итак, на чем я остановилась? – молвила цыганка, заметив как юная слушательница с замиранием ждет продолжения.

– В Нуайоне мы пробыли недолго, – продолжила она, – через год нас погнали, как стадо прокаженных, и нам пришлось вернуться назад – к Брюсселю, в надежде, что там хоть что-то изменилось к лучшему. Мы отправили гонца к Гарсиласо, который покинул нас на это время, дабы возвратиться к службе. И Гарсиласо вернулся… вместе с тобой, барышня… однако с тем, чтобы терпеть неудачу за неудачей… Тебе уже известна эта история с рекомендательным письмом графу де Буссю. Скажу тебе, дитя мое, на этот раз, вознамерившись влиться в армию наместника, Гарсиласо был движим только одним – он желал начать жизнь с чистого листа. Он лелеял надежду, что снискав благоволение великого Альбы, он сможет получить то, за чем гнался всю жизнь, – славу героя и, ныне, твою любовь, или хотя бы малую степень снисхождения… Ты бы ни за что не стала глядеть на простого цыгана, да и на мелкого шпиона тоже, ведь так? Совсем другое дело – капитан Фигероа! Если бы ему удался этот замысел, мы бы навеки потеряли своего вожака, – и Джаелл замолчала, откинувшись спиной на сундук, вновь набила трубку табаком и закурила.

Мадлен осталась крайне удивленной рассказом. Несомненно, Гарсиласо был гением, гением зла, лжи и предательства, человеком, который, не найдя способов удовлетворить самолюбие среди благородных и владетельных сеньоров, смог это сделать, став цыганским королем.

– Боже мой, – воскликнула она наконец после долгого молчания и раздумий, – но как же… Как же истинный Гарсиласо Суарес де Фигероа? Его имя использовали в коварных и нечистых целях. И он об этом совсем ничего не знает!

– Ну, и что же? Такова жизнь! Кроме того, Гарсиласо применял его только в службе лотарингскому дому. Во всех остальных случаях имена и образы ему подсказывало его богатое воображение. Мингер Дорд, месье Пешо, мадемуазель Лора. Да-да! Он переодевался старой девой, торгующей цветами, чтобы, миновав гнев губернатора Нуайона, без страха посещать альковы красавиц-дочерей, сначала Дианы, а следом Элоизы.

– Но откуда же вы все это знаете? Неужели Гарсиласо сам рассказал?

Цыганка горько усмехнулась и, выпустив изо рта облако дыма, ответила:

– Конечно, сам. Ведь, я его мать.

Глаза Мадлен округлились, а рот от изумления открылся.

– Вы? Мать Гарсиласо! – воскликнула она.

– Да, та самая нерадивая цыганка, которая была осуждена на костер собственным возлюбленным. Мне пришлось оставить маленького Фаусто, чтобы успеть скрыться.

– Не может быть!..

– Отчего же не может? Чтобы избавиться от меня и дитя, которое породил, отец Гарсиласо объявил меня колдуньей. Но падре Суэно помог мне бежать. Я покинула Мантилью и оказалась во Франции, где волей случая была замечена мадам Екатериной – ее привлекли мои глубокие познания медицины, греческих авторов, и умение читать по книге судьбы. Прежде я жила в Сен-Жермене, у тетки одной из своих учениц, зарабатывала себе на хлеб лекарским искусством и гаданием.

В Лувре я прожила пять лет, потом королева-мать решила от меня избавиться, и мне ничего другого не осталось, как снова бежать: быть врагом такой могущественной особы, как мадам Катрин, весьма опасная штука.

– Как же так произошло, что вы стали ее врагом?

– О, это отдельная история, я, может быть, расскажу ее позже… После двух лет скитаний я оказалась принятой в табор. Все то же умение врачевать и предсказывать будущее вселили уважение моим новым соплеменникам. Вслед за тем судьба моего сына и моя пересеклись.

Он не слишком обрадовался, узнав, кто я. Долго смотрел с ненавистью и бесконечным презрением. Но потом его отношение смягчилось. И если он не признал во мне мать, то, по крайней мере, проявлял уважение. Он позволил приблизиться к нему, как никому доселе не позволял, я была его сообщницей, он делился со мной планами и идеями, открывал мне душу, поверяя тайные страдания и боль…

– Простите, я не знала всего этого! – ошеломленно промолвила Мадлен.

Джаелл, отрешенный взгляд которой был устремлен куда-то сквозь пространство, вновь вскинула на Мадлен горящие, точно в лихорадке глаза.

– Покорись ему! Будь кроткой! По собственной воле, как он того хочет! – горячо воскликнула цыганка.

Мадлен промолчала, поджав губы. Цыганка вновь взяла девушку за запястье и взглянула на множество тонких линий и разветвлений на ее ладони.

– Если ты не останешься с ним, тебя ждут огромные страдания. Жизнь твоя полна разочарований и бесконечных препятствий.

– Не говорите ничего! – отдернув руку, воскликнула Мадлен. – Я не хочу ничего знать… так, умереть проще, без надежды на счастье!

– Надежда не спасет тебя! Ты только обманываешь себя. А этот мальчишка в конце концов превратится в страшного демона, и…

Цыганка не договорила. Она настороженно прищурила глаза и затаила дыхание, словно стала прислушиваться к чему-то. Мадлен, удивленная этой внезапной паузой, открыла было рот, чтобы спросить, в чем дело, но Джаелл нервным движением остановила ее.

За разговором незаметно подкралась ночь. Уже давно должны были сделать привал и начать приготовления к ужину. Неожиданно сидящий на козлах цыган принялся что-то кричать и остановил повозку. Ему ответили еще два встревоженных голоса, которые потонули вдруг во внезапном грохоте несущегося табуна лошадей. Произошедшая остановка скорее была вынужденной.

Взгляды Мадлен и Джаелл в страхе пересеклись. В этот же момент полог, прикрывающий вход в повозку, приподнялся – заглянула перепуганная и взлохмаченная цыганка. Она принялась что-то бессвязно кричать на своем языке и указывать куда-то пальцем. Джаелл тщетно пыталась успокоить женщину и расспросить ее, но та не могла ничего толком объяснить, тряслась в каком-то иступленном приступе ужаса, словно напала орда восставших из могил мертвецов. Старая колдунья не стала тратить время, отпихнула цыганку и выскочила вон, а та встревожено засеменила за ней.

Мадлен двинулась следом. Густой туман спустился на землю, он позволял видеть лишь футов на десять впереди себя. Было сыро, пахло дождем. Вереница фургонов стала в беспорядке, словно возницы бросили вожжи и устремились со всех ног куда подальше. Все носились взад-вперед, ругались, что-то друг другу доказывая.

Среди встревоженных цыган мелькали всадники: немецкие рейтары, судя по амуниции. Они почти не задерживались на месте внезапной стоянки табора, появляясь, словно из ниоткуда, проносились мимо и исчезали в темной густоте тумана.

Похоже, солдаты бежали…

– Пофорайчивайт, кол не желает окасат затоплинн фотой, – эта фраза, сказанная с корявым немецким акцентом одним из верховых, заставила Мадлен похолодеть от страха.

Неизвестно сколько девушка простояла вот так с открытым от удивления ртом. А сердце тревожно билось от предчувствия грядущей беды, или же, напротив, грядущего спасения…

– Голландцы пробили плотины, открыли шлюзы на реках, и вода идет на нас, – постаралась ответить на немой вопрос девушки Джаелл, которая появилась из тумана, будто призрак.

– Как? Что значит, пробили плотины? Зачем?

– Зачем? Это ты у них спроси! – возмутилась цыганка. – Но, похоже, само провидение преграждает нам путь… Что ты встала здесь, как вкопанная! А ну назад, в повозку! – Джаелл картинно повысила голос, затем оглянувшись по сторонам, схватила за локоть Мадлен и прошептала ей в самое ухо:

– Если желаешь бежать, то для сего самое время.

Сердце девушки забилось еще сильней.

– О!.. Благодарю вас…

– Но подумай хорошенько, окончательно ли ты решила идти против судьбы?

– Джаелл, молю вас, не разрывайте мне душу и сердце! – горячо воскликнула Мадлен. – Вы были так добры и великодушны ко мне, что причинять вам боль было бы черной неблагодарностью с моей стороны.

Старая цыганка пристально поглядела в глаза девушки, и во взгляде этом смешались сожаление и мука.

– Иди, – сказала она только.

Мадлен еще раз горячо повторила слова благодарности и поспешила соскочить с деревянных ступеней, но Джаелл вновь задержала ее.

– Держи, – сказала она, развязав свой пестрый платок, украшенный мелкими оловянными монетками, нанизанными на нити частой бахромы, к коему на петле из кожи был прикреплен нож. – Он пригодится тебе.

Девушка послала ей полную признательности улыбку, а когда чуть позвякивавший монетками пояс лег на бедра, она обняла за шею цыганку и прошептала:

– Вы были бы мне замечательной матерью, я искренне сожалею, что приходится прощаться.

– Иди, – сухо, но, не сдержав слез, повторила Джаелл, и указала куда-то направо от себя, – фургон, где твой Эгмонт, в десяти шагах.

Мадлен не стала терять времени. Судьбе было угодно, чтобы ее повозка и повозка Эгмонта ехали в хвосте и остановились вдали от основной стоянки. А туман надежно скрывал беглянку от глаз взволнованных цыган, которые мало на что сейчас обращали внимание: одни продолжали вести нескончаемые споры, другие без ведома вожака направили повозки и лошадей назад, склонные доверять бегущим, словно от самого дьявола, солдатам. Слышно было, как в сыром пропитанном тиной воздухе проносились их гневные, встревоженные голоса. И только слабые очертания брошенных повозок в тусклом свете мелькающих факелов напоминали бедной девушке, что голоса эти принадлежат людям, а не чудовищным ундинам, словно по волшебству вышедшим из пучины грозного Рейна, чтобы поглотить табор в наказание за их преступления.

Она почти на ощупь двигалась к означенному месту, стараясь не споткнуться и не привлечь нежелательного внимания.

Повозка, которая когда-то принадлежала Джаелл и ныне являлась тюрьмой для мессира Филиппа, стояла, склонившись набок: одно из колес угодило в яму. Поблизости никого не было, только доносилось неясное бормотание и в шагах пятнадцати мелькали два факела, точно лесные светлячки или светящиеся крылья сказочных существ. В любом случае оттуда, где находились хозяева сих ночных светил, невозможно было что-либо разглядеть, и Мадлен, все еще помня о стражах пленника – диких собаках, прирученных племенем, с опаской заглянула под холщевый полог.

Эгмонт лежал недвижимый, набоку, затылком ко входу, со связанными за спиной руками. Сквозь небрежный шов на рубашке – кто-то милостиво заштопал единственное, что могло прикрыть спину Филиппа, – проглядывало свидетельство той ужасной пытки, какой подверг его Гарсиласо: кровоточащие раны от ударов кнута. Но пленник был один, и, в предвкушении удачи, сердце Мадлен застучало еще сильней. Девушка легонько взлетела по ступеням и опустилась подле на колени.

– Вставайте, мессир Эгмонт, – прошептала она, тронув его за плечо. Но тот не шелохнулся. Влажные пряди, прилипшие ко лбу, и мертвенная бледность, которая казалась еще разительней из-за неясного света лампадки, заставили ее забеспокоиться.

– Мессир Эгмонт, – вновь позвала Мадлен и непослушными от волнения руками нащупала рукоятку ножа у себя на поясе. Тревога овладела ею: лезвие с легкостью рассекло оковы, но освобожденные руки даже не попытались отреагировать на возвращение сей пресловутой свободы. Филипп лишь безвольно перекатился на грудь…

– О святая матерь божья! – прошептала Мадлен, с трудом веря, что опоздала, что молодой человек, быть может, уже мертв…

– Нет, нет, нет, – чуть ли не плача прошептала испуганная девушка и изо всех сил затрясла его за плечи. Но тщетно.

Мадлен подняла глаза. Ее помутневший от слез взор пробежался по пространству фургона, и она, заметив кувшин с водой, что стоял в углу у входа, схватила его и вылила содержимое в лицо молодого человека. И только тогда тот пошевелился.

Девушка возвела руки к небу, с ее уст сорвалось горячее «О господи!».

– Мессир Филипп, молю вас… совсем нет времени… надо бежать…

– Это вы? – Филипп криво улыбнулся, и тут же уронил голову. Промычав затем что-то невразумительное, он перевернулся набок и предпринял попытку встать, однако которая не увенчалась успехом: пленник вновь бессильно уронил голову и руки на пол и тяжело вздохнул. Мадлен помогла ему подняться, стараясь не тревожить израненные плечи и спину, и коротко объяснила, что произошло пока он находился в забытьи.

Молодой человек поморщился и потер полуприкрытые опухшие веки. Похоже, он с трудом понимал, что та говорила, лишь безвольно уперся на предложенную руку.

Двое беглецов, будто тени – одна неслышная, легкая, словно перышко, другая согбенная, едва державшаяся на ногах, – выбрались наружу и обогнули повозку.

Теперь необходима лошадь.

Но завладеть ею было гораздо трудней, чем подумать об этом. Поскольку сначала ее нужно было освободить от оглоблей. Затем не возбудив недовольства, поскольку эти животные не особо жаловали тех, кто не причислен к священному списку их хозяев, вывести на дорогу, и в конечном итоге – оседлать. Оседлать?.. Да и седла на той лошади, которую Мадлен собиралась по-цыгански одолжить, не было, ведь нет седла на запряженной в повозку лошади.

Не дожидаясь деятельности товарища по несчастью, девушка вооружилась ножом и, нашептывая ласковые слова, принялась приближаться к фламандскому тяжеловозу. По первому взгляду на него сложно было сказать, что он способен на быстрый аллюр, – о чем явственно сообщали толстые короткие ноги и широкий круп. Такая порода была хороша для перевозки тяжестей, но не для побега.

Выбирать не из чего. Быстро и аккуратно Мадлен разрезала крепкие ремни. Избавление же от деревянных частей упряжи заставило здорово попотеть бедную девушку. Это дело заняло у нее бог знает сколько времени и произвело достаточное количество шума, чтобы взволновать лошадь. Но Мадлен вновь приласкала ее, прошептала что-то по-цыгански в самое ухо и та, видимо сочтя ее за свою, успокоилась.

В то время Эгмонт стоял, припав плечом к повозке, голова его безжизненно скатилась на грудь. Он бывало вздрагивал, пытался очнуться, но тотчас, сраженный полусном-полузабытьем, вновь замирал. В конце концов он просто скатился к колесу, распластавшись на земле. Мадлен в ярости громко выругалась и топнула ногой. Подобного малодушия и безразличия она и предположить не могла. Держа поводья одной рукой, другой она попыталась привести Филиппа в чувство.

– Не-ет, – заплетающимся зыком отозвался он и махнул рукой. – Я не мог-гу… нет сил…

– Что? – изумилась Мадлен.

– Нет сил… идите без меня, ве-еликод-душный Серафим.

– Что-что? – Мадлен со злости рванула гёза за рукав. – Я потеряла на вас столько времени! Живо проснитесь, черт бы вас побрал.

На него жалко было смотреть: он еле двигался, похоже, даже сопротивляться не мог и готов был делать все, что от него потребуют. Мадлен взяла его за руку, помогла подняться и словно ребенка подвела к лошади; Филипп как во сне, вскарабкался на нее.

Туман по-прежнему стелился густыми клубами по земле. Мадлен, усевшись позади товарища, направила животное в противоположную грозящему наводнению сторону. Перед тем как тронуться, она невольно обернулась, бросив последний взгляд на табор: окутанные серым маревом вставшие кое-как повозки, едва уловимые тени, мелькающие огоньки факелов. Большая часть племени, хоть и находилась в смятении, но, очевидно, не желала возвращаться назад. Табор, обуянный хаосом, был слишком занят собой, чтобы заметить беглецов. Только один человек, который, казалось, был способен решить сколь угодно огромное количество проблем одновременно, мог интересоваться ими – Гарсиласо.

Вожак появился тотчас же, как Мадлен оглянулась. В одной руке он нес факел. И вышедший из марева он походил на злого демона, мгновенно явившегося к месту, где был нарушен сотворенный им порядок.

– Мадлен! – голос его, будто молния, полный гнева, ненависти и отчаяния прорезал сумрачное пространство.

В ответ девушка посильнее ударила пятками в бока лошади и, судорожно вцепившись в поводья, стрелой понеслась в самое сердце темноты. Она все удалялась вглубь, все темней становилось.

А Эгмонт и вовсе потерял сознание. Теперь он был не просто бесполезен, он был обременителен. Не обращая внимания на бешеную скачку, на ухабы, на бесконечные ямы и рытвины, способные в любую минуту швырнуть обоих по разным сторонам, он болтался, словно мешок с требухой, жутко мешая Мадлен. А она изо всех сил удерживала его меж вытянутыми руками, одновременно пытаясь управлять лошадью и сохранять равновесие. Бог знает, чего ей это стоило! Из фламандского тяжеловоза с трудом получалось выжать хоть какую-то скорость, к тому же складывалось впечатление, что спустя некоторый промежуток времени, беглецы начали подниматься в гору.

Мадлен проклинала все на свете: лошадь, Эгмонта, который чудом еще не вывалился, дорогу, туман, кромешную тьму…

Однако этаким вот необычным способом им удалось покрыть довольно значительное расстояние, и девушка начала с облегчением и надеждой полагать, что погони за ней никакой нет. Гарсиласо, видимо, потерял их или, может, не стал догонять вовсе.

Беглянка замедлила ход, пытаясь прислушаться. Но ее сердце стало, когда сквозь могильную тишину она услышала конский топот. И едва успела вновь припустить в бешеный галоп непривыкшего к подобным скачкам Боливара, как донесся яростный вопль Гарсиласо:

– Ты не сможешь далеко уйти! Вернись, маленькая ведьма, иначе будет хуже.

Все ее тело затрепетало. Догонит! Непременно догонит, ибо его вороной испанский жеребец в стократ быстрей и выносливей ее тяжеловоза с двумя всадниками на спине, порядком измученного и долгим путешествием в упряжке, и невероятным темпом.

– Филипп! Мессир Филипп, что же с вами? Проснитесь наконец… – вырвалось у охваченной отчаянием бедной девушки.

Молодой человек не услышал и не собирался приходить в себя, а тем временем Гарсиласо и впрямь, казалось, приближался, ибо голос его стал более явственным и громким: он продолжал сыпать угрозами, мастерски перемежая тираду отборными ругательствами на всех языках, какие знал.

– Мерзкая шлюха! Я знал, что ты удерешь с ним!.. Стой, коль не хочешь порции свинца в затылок!.. Я убью вас обоих!

Мадлен изо всей мочи взывала к Богу о помощи, исступленно вбивая каблуки в бока несчастной и измученной лошади. А Гарсиласо долго не стал упрашивать себя насчет оного желания поделиться количеством свинца, заряженного в пистолет. Он был в двадцати шагах от беглецов: Мадлен слышала, как тяжело дышал его жеребец, когда внезапно раздались два выстрела, один за другим, почти одновременно. Ее что-то обожгло и толкнуло вперед: первая пуля попала девушке под лопатку, вторая – уложила животное. Мертвый тяжеловоз и оба всадника с пронзительной быстротой покатились куда-то вниз, а Мадлен с сожалением, а, быть может, и облегчением, подумала, что это конец…

Она почувствовала, как плавно погрузилась в холодную воду, и принялась опускаться ко дну, не имея ни сил, ни желания сопротивляться стихии, когда вдруг чья-то рука подхватила ее и потянула наверх. Девушка даже не успела испугаться, оказавшись тут же над поверхностью воды. Потребовалось несколько секунд, чтобы отдышаться, оттереть глаза, привыкнуть к темноте и разглядеть спасителя.

– Можете ли вы плыть? – голос Филиппа по-прежнему был слаб – он надрывал силы, чтобы говорить и производить какие-то действия.

– Куда плыть? Здесь так темно! Где мы? – Мадлен от отчаяния едва не плакала, совершенно позабыв, что Эгмонт видит в ней молодого мужчину – равного себе и, может быть, даже более способного сопротивляться обстоятельствам.

Тем не менее Филипп подхватил свободной рукой какой-то плывущий мимо предмет – то ли деревянную лохань, то ли обломок полусгнившей лодки.

– Цепляйтесь, Серафим.

Девушка, сделав над собой усилие, чтобы потянуться к спасительному «нечто», выгнулась дугой и, испустив жалобный стон, потеряла сознание…

Очнулась Мадлен на жесткой бугристой поверхности, отдаленно напоминающей обыкновенную черепицу. Она осторожно ощупала ложе, с трудом поверив, что это действительно черепичная крыша: о том свидетельствовали небольшой скат и наличие рядом дымоходной трубы, возле которой она и лежала. Как же она могла оказаться на крыше, сколько времени она пробыла в забытьи? Где мессир Эгмонт? И куда делся Гарсиласо?

Ломило спину, мокрая одежда вызывала озноб, что-то теплое и липкое залило бок и бедро. Темнота и туман еще не отступили, но ведь должен был хоть когда-нибудь придти рассвет!

Мадлен пошевелилась и застонала.

– О благословенная матерь божья! Вы пришли в себя! – над ней выросла чья-то взлохмаченная голова, заставившая ее вздрогнуть и испустить сквозь сжатые зубы глухой стон. – С вами все в порядке?

– Да, – ледяным голосом ответила Мадлен. Воистину, только женщина была способна сказать, что с ней все хорошо, когда она, напротив, умирала от холода, и, имея пулю под ребром, истекала кровью, пологая, что ее слова будут восприняты как прямая противоположность того смысла, что подразумевало ее короткое «Да». Но Филипп был мужчиной. А мужчинам, как ни странно, присуще воспринимать прямой, а не косвенный смысл сказанных слов.

По сему Эгмонт, успокоившись, уселся поудобней и принялся вглядываться в маячащие вдалеке огоньки.

– Где мы? – спросила Мадлен.

– Не знаю… На крыше какой-то крестьянской фермы.

– Как нам удалось сюда попасть?

– Оглядитесь! Вокруг нас вода. Мы приплыли сюда на деревянном обломке.

– Как это произошло?.. Где Гарсиласо?

– Он гнался за нами. И верхом бросился в воду. Но, должно быть, его лошадь напоролась на что-то и потащила всадника за собой на глубину: они оба канули на некоторое время под воду. Потом долго плыли за нами их безжизненные тела.

Мадлен попыталась подняться, но боль пронзила тело, и она безжизненно уронила голову. Не может этого быть! Гарсиласо мертв? Великий мистификатор и лгун мертв? Сердце девушки охватило жгучее чувство жалости, будто только что этот человек и не гнался за нею, не желал убить… Не такой судьбы она хотела бедному Гарсиласо. И как ведь будет горевать несчастная Джаелл.

– Какое сегодня число? – вдруг спросил Филипп, ворвавшись в мысли девушки вопросом столь нелепым, что едва можно было поверить, серьезен он, или шутит.

– Число? – изумилась та. – Точно не знаю, но, вероятно, уже начало октября.

– 1574 года?

– Да, – Мадлен была крайне удивлена, на мгновение даже забыв о боли.

– Слава богу! Мне казалось, минул уже, по меньшей мере, год!

– Почему… вам так казалось?

– Я потерял счет времени в вашем таборе. Цыганка, что ухаживала за мной, опаивала меня какой-то дрянью, благодаря которой я навеки рисковал поселиться в царстве Морфея. Я полагал вначале, что это снадобье поможет мне скорее поправиться, но оно лишило меня сил и воли. Если бы не вынужденное купание в холодной воде, я вряд ли бы пришел в себя, – смеясь, сказал он, но затем серьезно добавил. – Вы, наверно, были удивлены, найдя меня таким… Я вынужден просить у вас прощения, за то, что невольно стал помехой… Теперь я дважды ваш должник…

– Вот как!

В одно мгновение Мадлен сразу все стало ясно: состояние молодого человека было вызвано именно дурманящим рассудок напитком, секрет его знала одна лишь Джаелл. Видимо она не желала распрей и раздоров в племени, которые без сомнения навлек бы молодой гёз на цыган. Она поступила одновременно предусмотрительно и низко: все же ведь старая цыганка оставалась верной своему народу, и гораздо в большей степени верной своему сыну, не желая, чтобы возник спор между ним, пленным и девушкой. Однако цыганка весьма своеобразно решила этот вопрос.

– Но вы сами так и не сказали, как попали к цыганам, – осмелился спросить Филипп, заметив, что вслед за вспышкой удивления, которую явил мнимый Серафим, последовало гробовое молчание.

– Послушайте, мессир Эгмонт, – проговорила она, едва преодолевая боль. Сил не хватало, чтобы дышать, а с каждым сказанным словом рана давала о себе знать. – Наш табор сделал вынужденную остановку неподалеку от деревни Зутервуде, потому как по пути встретился бегущий отряд солдат. Они сообщили, что голландцы прорвали плотины. Вы ведь из здешних краев, не так ли? Ответьте, что это могло значить?

Эгмонт от удивления подпрыгнул.

– Прорвали?! – воскликнул он с воодушевлением, которое мало что-либо говорило Мадлен и привело ее в состояние еще большего раздражения. – О, да ведь это так замечательно!

– Что замечательно? О ясны пёрун! То, что мы сидим здесь посреди воды на крыше?

– Вы, верно, не знаете, но адмирал Буазо во главе целого флота должен был пройти по затопленным равнинам Голландии, чтобы освободить Лейден от испанской армии, – почти прокричал Филипп, от радости вскочив на ноги.

– Будьте осторожны, вы рискуете провалиться, – заметила Мадлен. – Опуститесь. Что дальше?

– Они весь август и весь сентябрь ломали дамбы и плотины, начиная от Схидама и Роттердама! Где мы говорите, остановились? У Зутервуде? Да бог мой, до самого Лейдена рукой подать! Осталось лишь надеяться, что суда добрались… А они добрались! Видите огни? Это наши! Ох, – молодой человек опустился наконец на колени, – голова невыносимо кружится! Это все оно – зелье той старой колдуньи…

Мадлен слабо улыбнулась. Если и на самом деле корабли его соратников где-то неподалеку, значит, есть надежда, что с первыми лучами солнца их обнаружат.

Юный гёз тем временем, тяжело дыша, улегся рядом. Он проявил не меньше мужества, ослабленный, добравшись вместе с ней до спасительной крыши. Кроме того, внезапная радостная весть отняла у него остаток сил, и он, вновь поддавшись действию дурманящего напитка, погрузился в сон.

Мадлен сама едва боролась с дремой, которая охватывала окоченевшее и ноющее тело. Лишь надеясь на рассвет, она изо всех сил старалась дождаться пения петухов.

Первые солнечные лучи прорезали густую пелену тумана вместе с оглушительным пушечным выстрелом, который повторился троекратно и замер на мгновение с тем, чтобы прозвучать вновь. Это было не более чем в десятой части лье от них. Филипп тотчас же вскочил на ноги – теперь он чувствовал себя гораздо лучше, но, бросив беглый взгляд на Серафима, вскрикнул от ужаса:

– Бог мой! Вы ранены?!

Юноша лежал бледный, как полотно, без сознания, а серая рубаха и жилет, туго стягивающий стан, были насквозь пропитаны кровью.

Молодой человек определил, что бедняга еще дышит и, зачерпнув в ладонь прохладной воды, плеснул в лицо.

– Где ваши корабли? – тотчас спросил храбрый юноша.

– Корабли-то здесь! Но вы… вы ранены!? В вас стреляли… Кто? Этот Гарсиласо? Я ничего не помню… Почему вы молчали?

– Пустяки! – отозвался Серафим, и попытался встать, но тут же рухнул на руки Эгмонта без чувств. Крови было потеряно достаточно, чтобы лишиться и последних сил.

– О святые мощи! – воскликнул в отчаянии Филипп, добавил пару крепких выражений, и осторожно опустив его, кинулся к краю крыши.

Туман был, казалось, еще гуще, чем ночью. Но сквозь его непроницаемую завесу молодому человеку удалось различить очертания мачт на западе. Но разве это поможет!? Как с кораблей сквозь эту беспросветную мглу разглядеть двух несчастных, затерявшихся где-то на крыше дома одинокого, затопленного уже, должно быть, неделю назад селения. Филипп сложил руки рупором и принялся взывать о помощи. Ему отвечали лишь пушечные залпы, дикий крик, отдаленные звуки сражения. Что происходило там, разглядеть было просто невозможно, пока туман под потоком солнечных лучей не рассеялся. Взору Эгмонта предстала невероятная картина.

Водная гладь распростерлась до самого горизонта, поблескивая мириадами разноцветных искорок, словно огромный граненый бриллиант. Вокруг выступали потемневшие от влаги крыши домов и пара церковных шпилей, деревья почти полностью оказались под водой, и только несколько желто-зеленых островков подтверждали то, что здесь жили люди, паслись стада и благоухали сады. Вдали, куда были устремлены утренние лучи солнца, виднелось нечто, что когда-то было дамбой. А перед ней, увенчанные клубами серого дыма, стояли с десяток кораблей со спущенными парусами, которые и остались за дамбой, ибо не могли пройти по вырытым проходам по причине глубокой осадки. Происхождение дыма сразу стало понятно Эгмонту, бой шел за дамбой, где и находилось сосредоточение всего флота славного адмирала Людовика де Буазо: остальные сто девяносто судов.

Филипп снял рубашку, размахивая ею, точно сигнальным вымпелом, принялся громко кричать.

Через четверть часа его наконец заметили, ибо прозвучал выстрел в воздух, и ему ответно помахали с бушприта одного из самых больших судов. Еще столько же времени понадобилось, чтобы от того же судна, поблескивающего позолотой на корме, отделилась шлюпка, каковая быстро принялась приближаться к убежищу беглецов.

– Как вас занесло сюда? Здешние жители еще в начале сентября покинули дома, – раздался голос крепкого светлобородого матроса средних лет, с лицом, продубленным ветрами и покрытым мелкой сеткой морщин. Он, приставив лодку к крыше, осторожно перебрался на черепицу. – О!.. Не верю глазам своим! Мессир д'Эгмонт?! – удивленный и в то же время радостный голос моряка заставил молодого гёза смутиться и просиять от счастья.

– Здравствуйте, господин ван Шнель, – сконфуженно ответил Филипп, тоже узнав товарища по оружию не сразу.

– Вот так встреча! А мы уж думали, что ты давно отправился к праотцам. А это что же такое? – ван Шнель указал на раны от плети на голой спине юноши. – Ты был в плену у турок? Или сбежал от суда святой инквизиции?..

– Ни то, и ни другое. Мы гостили у цыган. Мой друг ранен. Необходимо поспешить с помощью.

Только сейчас новоприбывший заметил лежащего у дымоходной трубы паренька. Он подозрительно пощурил глаза и присел подле на колени. Ничего, не сказав, Шнель поднял его на руки и аккуратно уложил на дно шлюпки.

Мадлен, потревоженная чьим-то прикосновением, тотчас очнулась.

Боли она уже не чувствовала, ибо тело онемело и отказывалось подчиняться. Безразлично глядя в слепящее глаза ясное небо, девушка вдруг ощутила легкое покачивание – лодка, в коей она неизвестно как оказалась, отчалила от крыши под усилием весел. Широкоплечий незнакомец в шерстяной шапочке быстро принялся ими орудовать, и лодка заскользила по зеркальной водяной глади. Филипп также взялся за весла, и греб с невероятным старанием. Он глядел вперед, бросая иногда на нее обеспокоенные взгляды.

– Святые небеса! – вдруг воскликнул Филипп, вперившись взором куда-то за борт лодки. – Что за плавучий дворец!

Огромный в сто футов длину и двадцать в ширину корабль выделялся на фоне грубых и неуклюжих барок и баркасов. Он имел странную для того времени форму сложенных лодочкой ладоней. Линии были плавны и гибки. Корма содержала множество позолоченных оконных рам, которые богато сочетались с красным деревом и свидетельствовали о наличие удобных кают. Борта, ощетинившиеся пушками, поражали новизной и безукоризненностью, спущенные паруса являли голые мачты и реи, уймищу канатов и тросов, а на носу, гордо вскинув голову, красовалась золотая сирена с яркими сапфировыми глазами. «Эпир» – красавец-корабль, носивший имя древнего государства, от него вполне справедливо веяло неким античным величием и воинской доблестью.

Мадлен не помнила, как оказалась на палубе плавучего дворца, но размеры его и убранство девушку поразили не менее Эгмонта. Однако едва взобравшись, поддерживаемая с одной стороны Филиппом, с другой Питером ван Шнелем, она тут же была окружена нескольким матросами. Те принялись издавать удивленные восклицания и нелепые шуточки, понятные только им. Все на корабле были во власти какого-то возбужденного веселья. Верно, сражение, что слышалось издалека – палили из пушек, рокотали аркебузы и мушкеты, – завершилось победой голландских матросов.

Филипп со сдержанной улыбкой и плохо скрываемым нетерпением пытался успевать отвечать на уйму вопросов, которые обрушила команда. Ван Шнель недовольно растолкал своих братьев и приказал позвать лекаря. В этот момент матросов обуяла новая волна радости – кто-то крикнул, глядя за правый борт, что шкипер и часть его команды наконец прибыла на трех шлюпках с места сражения в добром здравии.

Шумная орава, словно полчище муравьев, в мгновение ока заполонила спардек, сокрыв за многочисленными спинами пушечные порты, основание грот-мачты и деревянные ступени трапа, ведущего на спардек. Внезапно толпа расступилась, и в самом центре возник испанский офицер в разодранном камзоле, с ног до головы покрытый густым слоем пороховой копоти. Его руки были связаны, а на некогда белой сорочке, что виднелась сквозь оторванные полу и рукав, выглядывали алые пятна крови. С коротко остриженных темно-русых волос и смуглого лица стекали ручьи воды смешанной с кровью и грязью, а взгляд был преисполнен бесконечным презрением и безразличием. Мадлен, вздрогнула, ибо уже имела несчастье быть знакомой с испанскими солдатами, с их ожесточением, невероятной заносчивостью и высокомерием. Но сия картина заставила ее почему-то тотчас же вспомнить бедного Михаля, залитого кровью, безжизненно повисшего на руках швейцарских солдат.

Пленника толкнули в спину, заставив опуститься на колени. Он снес это с невероятным мужеством, хотя, верно, был множество раз ранен и терял последние силы. И перед ним склоненным, но не сломленным, предстал человек, которого все здесь звали шкипером. Скрестив руки на груди, гордо, величаво, подобно Юпитеру, тот принялся всячески насмехаться и унижать испанца. Что последний терпел лишь первые пару минут. А потом поднял лицо искаженное озлобленной ухмылкой, и с омерзением плюнул на сапог шкипера. Но грозный хозяин судна только разразился каким-то иступленным сатанинским смехом. Затем приказал отправить несчастного в трюм.

Вдруг Филипп оставил Мадлен с ван Шнелем и кинулся к пленнику.

– Разрази меня гром! Кузен! – воскликнул он дрогнувшим от волнения голосом. – Господин де Люме, этот человек приходится мне родственником.

– Родственником? – удивленно ответил шкипер и обернулся на знакомый голос. – Эгмонт, ты? Невероятно! Как ты здесь оказался?

– О господин Люме! – Филипп и высокий светловолосый шкипер, который больше походил на древнего викинга, чем на капитана полуторгового, полувоенного судна, из-за исполинского роста, широких плеч и манеры носить две длинные выжженные на солнце косы, небрежно заплетенные в одну, слились в теплых дружеских объятиях. Причем это выглядело весьма забавно, ибо исхудалый Филипп практически утонул в громадных крепких десницах господина Люме.

Пленника остановили на полпути терпеливо дожидаться, когда эта слезливая и умилительная сцена завершится. Он даже не обернул головы, несмотря на то, что Филипп воззвал поначалу именно к нему.

Наконец высвободившись из объятий барона, Эгмонт склонился к пленному капитану и с бесконечной нежностью спросил:

– Хосуэ, вы помните меня? Я – Филипп, сын графа д'Эгмонта. Ваша матушка приходилась ему кузиной.

Испанец молча поглядел на юношу и с горечью усмехнулся одним уголком рта. Эгмонт изменился в лице под этим взглядом.

– Господин Люме! – с жаром воскликнул он. – Я не смею просить для кузена свободы, но достойное обхождение для пленника его положения и статуса…

– Филипп, – прервал его шкипер, – мне очень жаль, но с этим человеком у меня особые счеты. В трюм его! Всем по местам! Чтоб никого не видел, слоняющимся без дела, – крикнул он матросам, которые в сие же мгновение поспешили исполнить приказ, а сам, развернувшись на каблуках, невозмутимо зашагал к юту. Но едва его нога ступила на первую ступень лестницы, он обернулся и, прищурившись, оглядел обескураженного молодого человека, который после столь резко сказанных слов остолбенел и едва ли мог вымолвить хоть слово.

– Я слышал, ты привел с собой гостя, – Люме кивком головы указал на Мадлен, которая стояла поддерживаемая первым помощником капитана и подоспевшим за минуту до вышеуказанных событий судовым хирургом. – Кто он?

Филипп замешкался.

– Дворянин, француз, как мне кажется, – неуверенно начал он. – Он спас мне жизнь!.. Мы были пленниками цыган…

– Цыган?! Ты зайдешь ко мне через полчаса и расскажешь подробнейший свой… ммм, рассказ, – раздраженно оборвал его капитан «Эпира». – В данный момент я хочу знать только его имя и откуда он. Не испанец, и слава богу!

– Серафим де Мер, – поспешила ответить девушка. Сейчас она могла думать только о ране, изнеможенном усталостью и болью теле. Разумеется, пребывание на этом корабле не затянется надолго, а все что ей нужно – врач и постель. Тонкая женская интуиция подсказала, раз уж в ней до сих пор не распознали женщину, не стоит этого делать самой; неизвестно, что может повлечь внезапное разоблачение, примут ли они ее тогда, и как отнесутся впоследствии.

Почти машинально девушка поведала, что она родом из Лангедока, бежавший от преследований гугенот, у которого отобрали владения и оставили без ничего. Рассказ был вполне правдоподобным. Люме удовлетворенно кивнул, не преминув при этом кинуть косой взгляд на большой цыганский платок, которым Джаелл опоясала ее бедра, и разрешил врачу отправиться с мессиром де Мером в каюту, дабы осмотреть рану. А Филипп, проводив Мадлен теплым и восхищенным взглядом, полный решимости кинулся вслед за шкипером, невзирая на то, что тот велел юноше зайти позже. Должно быть, его весьма волновала судьба пленного кузена, и он не мог допустить, чтобы с человеком, с его добрым и горячо любимым братом, поступили, словно с ничтожеством, бросив погибать от ран в трюме с крысами и клопами.