Читать книгу Пять ран Христовых - Юлия Викторовна Ли-Тутолмина - Страница 7

V

.

In

effigie

²

До предместья Сен-Жак добрались ранним утром в понедельник 6-го мая 1574 года. Это было весьма живописное местечко в окраинах Парижа, с холмами и равнинами, мелким пролеском и загородными усадьбами в ласковом объятии садов. Чувствовалось какое-то сладостное душевное умиротворение при взгляде на эти милые безмятежные домики.

Михаль вел мула Мадлен под уздцы – все это время они прошествовали подобно пилигримам – он пешим, она верхом, в платье пажа, которое удалось раздобыть в Анжере взамен монашеской рясы. Поверх колета, несмотря на жару, девушка накинула некое подобие короткого полу-плаща полу-накидки с высоким многослойным воротником, который хорошо скрывал ее волосы и грудь.

Молодой человек сменил изорванное тряпье на вполне приличный дорожный костюм. Его лицо светилось счастьем, а Мадлен едва подавляла в себе недоброе предчувствие и страх…

Михаль так и не отказался от мысли беседовать с герцогиней Немурской.

Иначе бы они не шествовали по этой дороге, в город, одно упоминание о коем Мадлен обдавало холодом. Тщетно пыталась она уговорить брата не идти в пасть дракона, тщетно ломала руки, увещевая и стеная, тщетно вновь грозилась побегом. Михаль был упрям и безрассуден, – сии достоинства явно преобладали над другими добродетелями Кердеев.

– Ты веришь мне? – отвечал он. – Ни одна слезинка больше не скатится по твоим нежным щечкам. Клянусь! Иначе я не шляхтич, не Михаль Кердей, сын Люцека Кердея и потомок Айдара Гирея! Я верен своему слову и… быть может, теперь жажду отправиться к новой земле поболее твоего. Но негоже оставлять неоконченные дела. Если понадобится, я кинусь в ноги тамошнему королю. Наш предок служил французской короне, а их принц восседает на польском троне… Они не должны забывать этого! Негодяи будут наказаны!

Молча кивнув в ответ столь жаркой отповеди, она все же не оставила надежды отговорить его. В противном случае, впереди их ждут лишь пытки и смерть. Но Михаль слишком крепко верил в правосудие.

А тем временем путники уже давно ехали по дороге не одни. По очереди к ним присоединились пара-тройка экипажей, несколько повозок, тащивших на себе огромные бочонки с вином из Плесси, весело переговаривавшиеся женщины верхом на ослах – видимо парижские торговки, ибо они часто упоминали рынок Шампо. У самых ворот их обогнал всадник на черном иноходце, в длинном плаще с надвинутым по самый подбородок капюшоном.

– Сударь без бумаги? – голос привратника вывел Мадлен из задумчивости.

– Нет, мессир, у меня есть пропуск, – ответила она как можно уверенней, но нежный тонкий голосок, не слишком соответствующий одеждам, заставил солдата усмехнуться.

– Добро пожаловать в столицу его величества Карла Девятого, мессир де Мер, – сказал привратник, когда Мадлен возвратила драгоценный листок бумаги на место в карман, мысленно поблагодарив Гарсиласо за то, что он догадался снабдить ее пропуском.

Кердей удивленно поглядел на девушку и в свою очередь протянул стражнику бумагу.

– А где же ваша сестра? – спросил тот, нахмурившись, ибо прочитал, что путников должно быть двое.

– Она на сносях, вот-вот родит, потому ей пришлось остаться, – нашлась внезапно Мадлен, заметив, что Михаль не совсем разобрал вопроса.

Когда путники немного отъехали от ворот, Михаль остановился, а Мадлен перекинула ногу через луку седла, дабы спуститься на землю.

– Откуда у тебя бумаги? – сердито спросил он, останавливая ее.

Мадлен не хотела рассказывать о Гарсиласо, поэтому пришлось тотчас сочинить историю о монахе, брате Серафиме, в миру звавшемся де Мер, на которого напали разбойники. Якобы именно его ряса и пропуск стали достоянием несчастной беглянки.

– Ведь я убежала от тебя, а присутствие мессира де Мера не скомпрометирует обманутого брата так, как скомпрометирует сбежавшая сестра.

Михаль рассмеялся и обнял колени девушки.

– Любовь моя, Мадлен… – прошептал он, подняв на нее взор. – Ты чудачка!

Париж встретил их обилием многочисленных лавок, палаток, сторожек, столпотворением солдат, вооруженных пиками. И едва они миновали ворота, как угодили на широкую улицу, проложенную еще древними римлянами во времена, когда Париж звался Лютецией, – улицу Сен-Жак – главную артерию и средоточие Латинского квартала. Здесь была собрана плеяда самых прославленных коллежей и школ Франции. Купол и шпили коллежа Сорбонны возвышались с правой стороны, с левой, до самого аббатства Святой Женевьевы, простилались Иезуитский Коллеж Клермон и Ломбардский коллеж. Монастырские сады здесь были ухожены, мощенная мостовая чистой, а толпу, идущую вверх к острову Сите, можно было назвать скромной в своем количестве, из-за отсутствия школяров – в этот момент они сидели за партами и постигали азы философии, схоластики и риторики. Все же улица была необычайно жива.

Завороженные и безвольно влекомые течением людской реки, юные влюбленные совершенно позабыли, зачем прибыли. Никогда им не доводилось видеть такого большого и кипучего жизнью города. Они не могли налюбоваться окружающей новизной, глаза разбегались, в ушах стоял гул. Радом и Краков, да и Нант, в сравнении с Парижем, меркли и казались маленькими деревушками. Сначала внимание привлек шум, который устроили два студента у приходской церкви Университета – Сен-Жюльен-ле-Повре, затем носы их защекотали ароматы пряностей, идущие из ближайшего кабака. Вывески гостиниц и разнообразных лавок, звуки лютни и тамбурина, призывы трактирщиков и торговцев; резвящиеся дети, женщины, несшие корзины с цветами, фруктами, или просто с бельем, носилки с гербами, орава нищих, убогих попрошаек, бродячих артистов на пестрых телегах… Оглушенные городской суетой, оба продолжали двигаться вместе с толпой к улице Претр, ко входу в церковь Сен-Северен. Это величественное охровое здание с двумя капеллами по бокам и высокими витражами напомнило Мадлен ее монастырь, грудь вновь стеснилась непреодолимым чувством страха. Вздохнула и, замедлив шаг, направилась дальше. Михаль тоже не особенно торопился. Но на его лицо легла печать задумчивости. Чем дальше они продвигались вглубь, тем мрачнее становился брат, а когда раздался праведный перезвон церковных колоколен, он был уже достаточно сильно взволнован и тяжело дышал, держась за сердце так, словно желал сдержать частое болезненное биение.

– Что с тобой? – обеспокоилась Мадлен, остановив Михаля.

Несколько мгновений Михаль молчал, подняв взор к небесам.

– Иди туда, – указав на вход в церковь, сказал он. – Подожди немного, я скоро вернусь.

– Но куда ты?

– Я поищу, где бы остановиться… – сомкнув веки, прошептал он. – У нашего отца был здесь приятель – мессир Блеру с улицы Медников.

– Почему бы нам вместе не поискать его?

– Я боюсь, – ответил Михаль, вновь сделав странную паузу, – как бы обманутый мессир Фигероа не направился по нашим следам и не принялся разыскивать нас в этом городе. Хотя хозяева гостиницы из Нанта подняли тогда такой шум, что оба берега и остров подвергли обыску, и он мог вполне поверить, что ты успела скрыться от меня. Но лучше будет, если мы разделимся, и ты подождешь в церкви.

Михаль достал распятие, минуту глядел на него с задумчивой тревогой. Потом вдруг крепко обнял Мадлен, с жаром прижался губами к ее губами так, словно в последний раз, взобрался на мула и поспешил удалиться.

Мадлен ничего не оставалось, как проникнуть вместе с толпой в храм и приготовиться слушать утреннюю мессу, с надеждой, что Михаль не предпримет в ее отсутствие того, чего она так страшилась.

Минуты тянулись, как столетия. Каждая четверть часа казалась нескончаемой бездной времени. Или оно остановилось вовсе…

А ждать было невыносимо, с уст святого отца слова слетали гнетущим карканьем, латынь, словно холодная сталь стилета, описав в воздухе дугу, врезалась в душу и оставляла свербящую рану. Мадлен все больше погружалась в чудовищные воспоминания, яркими вспышками мелькали они пред взором. Еще и Михаль пропал. Где же, где же он? Куда отправился? Виски сковала тупая боль, вдруг стало нечем дышать, девушка поднялась с колен и, не обращая внимания на изумленно-осуждающие взоры прихожан, направилась к выходу.

К полудню воздух на улице стал горячим и влажным. Мадлен подняла голову – темные свинцовые тучи, медленно шествовали, точно алжирские беи, меж рваных кусков голубого полотна. По тому, как встревожено трепетали верхушки каштанов, девушка решила, что сегодня непременно будет гроза. Поежившись под тяжестью предчувствий, она побрела по опустевшей в часы богослужения улице Сен-Жак, пытаясь сообразить, что же делать и где искать Михаля?

Побродив по лабиринту улиц, она оказалась на темной и неприглядной узкой улочке, которая все сужалась и сужалась, пока в ней не осталось места лишь для одного прохожего. Тупик? Хотя совсем рядом слышался шум толпы и крики чаек, будто в двух шагах находилась набережная. Мадлен повернула назад. Уж лучше возвратиться к церкви Сен-Северен и дождаться Михаля там. Но ведь и он впервые в этом городе, вполне мог потеряться.

Соображая как быть, Мадлен шла, пытаясь следовать своим же следам, но в обратном направлении. Дома, вывески, перекрестки улиц, проезды были похожи друг на друга и, несмотря на то, что девушка пыталась ориентироваться по высоким шпилям собора Нотр-Дам, все равно заплутала, да к тому же еще и наткнулась на группу студентов и стала объектом для окликов. Едва от них отбившись, она, уже достаточно обеспокоенная тем, что вовсе заблудилась, повернула направо и оказалась у высокой церкви, у подножья коей расположилась колонна лавок и палаток с письменными принадлежностями, книгами и прочим необходимым для студентов.

– Прошу меня простить, – Мадлен обратилась к лавочникам, – я приезжий, и не знаю, где нахожусь?

– На улице Ла Арп, – пояснил один из них. – А это, – он указал на высокую колокольню, – церковь Сен-Андре-Дез-Ар.

– Как мне попасть к…

Она запнулась, хотела спросить, как найти особняк Гизов, но внезапно воскресшая осторожность заставила ее спешно добавить:

– …улице Медников.

– О! – воскликнул торговец пергаментом. – Это вовсе не здесь. Вам нужно перебраться на правый берег. Спросите, где находится хлебный рынок и улица Сен-Дени, та как раз сообщается с улицей Медников.

– Благодарю вас.

– Идите к набережной, там вы сможете перейти реку через мост Св. Михаила, – добавил он с улыбкой. – Если найдете переулок Ша-Ки-Пеш, то попадете на набережную самым коротким путем. Видите, вон там выглядывает крыша с многочисленными фронтонами, это отель коллежа Клюни, за ним – улица Юшет. Дойдете до конца, повернете направо – попадете на улицу Ша-Ки-Пеш. Не пугайтесь, она очень темная и узкая, пройдите до самого ее конца и пред вами окажется набережная. А мост св. Михаила вы найдете без труда.

Св. Михаила… Это походило на хорошее предзнаменование. Да и дорогу она знала наверняка, ведь не прошло и получаса, как она была в двух шагах от набережной, но побоялась, не ступила вперед. Мадлен вручила торговцу серебряную монету и поспешила назад. Но едва она отошла от лавок, за спиной, примерно в двадцати футах, раздалось звучное:

– Эй, красотка!

Мадлен застыла, словно сраженная. Скосив голову в сторону, она увидела человека, укутанного в плащ, – того самого, на черном иноходце, что обогнал их у ворот. Он вел лошадь под уздцы, шагая прямо к ней.

Решив, что нелепо явить страх перед наглецом, Мадлен продолжила путь. Она ступала, напрягая слух, пытаясь по стуку копыт понять, нагоняет ли он ее.

– Эй, да подожди же ты! – Теперь голос показался знакомым; по спине Мадлен пробежал холодок.

Не успела она выдохнуть набранный воздух, как тотчас ее локоть кто-то сжал.

– Что за встреча! А вы как будто не узнали меня, – воскликнул спешившийся всадник в плаще, откидывая назад капюшон и обнажая черные волосы, знакомым образом собранные на затылке.

Это был Гарсиласо, собственной персоной! Мадлен раскрыла рот от удивления, ровно как в тот раз, когда увидела его при свете трех свечей в комнате монаха-призрака Этьена. Он вновь нацепил пестрый камзол и звенящие бубенцы.

– О мессир, вы живы! Я бесконечно счастлива за вас.

– Только не пытайтесь заставить меня думать, что молились за несчастного слугу вашего все это время, – рассмеялся он.

Мадлен пожала плечами.

– Куда же вы направляетесь? – спросил Гарсиласо, удивленный озабоченностью девушки.

– На улицу Медников… К приятелю отца, мессиру Блеру.

Глаза цыгана округлились от изумления.

– Вы уверены в том, что у вас правильный адрес?

Мадлен отрешенно глядела в сторону.

– Да, – немного помолчав, ответила она; все мысли девушки витали где-то за спиной несчастного, глупого и упрямого Михаля, и она не заметила, как изменился в лице цыган.

– Не хотелось бы мне вас огорчать, но дом господина Блеру на улице Медников – это бордель.

Взгляд, который Мадлен послала собеседнику, был не менее изумленным, чем давеча явил тот.

– Бордель?.. – прошептала она.

– Да.

– Быть этого не может!

– Проверьте сами! Мессир Блеру будет рад такой редкой красавице, как вы, мадемуазель.

– Проводите меня к особняку герцогини Немурской, – попросила она, ибо тотчас догадалась, что Михаль обманул ее.

Сжав зубы и слушая лишь глухие частые удары сердца, девушка направилась вслед за своим провожатым.

Гарсиласо учтиво предложил седло иноходца, и усталая Мадлен с благодарностью приняла услугу. Стремительным шагом они повернули к улице Сен-Жак. Затем пройдя Малый мост, оказались на острове, где девушка наконец увидела вблизи две квадратные башни кафедрального собора Парижской Богоматери, на четверть спрятанного за зеленым садом и стенами Отеля Дье – городского лазарета. Собор был построен несколько сотен лет назад на развалинах храма бога Юпитера по велению епископа Мориса де Сюлли. Преподобная матушка Монвилье часто рассказывала о нем, восхищаясь его красотой и поистине божественной мощью. Однако Мадлен лишь кинула презрительный взгляд на сверкающее в лучах майского солнца множество арок, и проехала мимо, почти не слушая Гарсиласо, – тот с воодушевлением рассказывал городские байки.

Спустившись с Мельничьего моста с огромным количеством водяных мельниц, расположенных по обоим его краям, они вышли на противоположную набережную. Здесь с правой стороны Кожевенной улицы раскинулась Площадь Песчаного Берега – Гревская площадь, как ее принято называть из-за близости церкви Сен-Жан-ан-Грев, плавно стекающая к Сене и окруженная домами, выстроенными точно грозная армия в каре.

Гарсиласо указал на огромное тройное здание, нелепое и мало сочетавшееся с остальными домами, – знаменитую Ратушу – результат противостояния итальянского и готического стилей. Здесь король с семьей развлекался зрелищами казней, что подтверждали установленный напротив позорный столб, эшафот и виселица, на коей одиноко раскачивался труп воришки с рыночной площади, пойманного вчера вечером. Несмотря на подобное соседство, здесь толпилось много народу, в основном разнорабочие и сборщики пошлин – площадь являлась еще и своего рода портом. С трудом Мадлен оторвала тревожный взгляд от несчастного повешенного, как тотчас слух ее привлекли удары молота о дерево – в нескольких шагах от виселицы велись приготовления к новой казни.

Девушка опустила голову, не в силах более взирать на подобные места. Но страшные предчувствия не покинули ее, а лишь усилились.

– Странные вещи творятся вокруг, – прервал повествование о городе Гарсиласо, когда они добрались до перекрестка, где справа возвышалась церковь Сен-Мерри. Но Мадлен так была поглощена мыслями, что перестала глядеть вокруг, и не расслышала замечания цыгана. Она продолжала ехать, низко опустив голову и уткнувшись взором в холку коня.

Путники ступили на улицу Сент-Антуан, и большое скопление народу все же заставило Мадлен поднять глаза. Люди сбегались отовсюду, направляясь на восток, к узкому переулку Вольных Граждан. Гарсиласо пытался расспросить бегущих смятенных парижан, что произошло и отчего так все суетятся? Но никто не обращал на него никакого внимания и словно заговоренные волшебной дудочкой, беспорядочно толкаясь, извергая брань друг на друга, перекликаясь, неслись в глубь – туда, где переулок Вольных Граждан переходил в улицу Ослиного Шага.

– Там колдуна поймали! Самого настоящего! – цыгану удалось схватить за шиворот бегущего мальчишку, которому пришлось ответить, чтобы продолжить путь.

Гарсиласо и Мадлен переглянулись.

Девушка вдруг подняла коня на дыбы и, опрокинув нескольких горожан, понеслась прямо на толпу. С криками те шарахнулись по сторонам, но едва черный иноходец исчез, толпа вновь сомкнулась, Гарсиласо и глазом моргнуть не успел.

У самого богатого дома Парижа, который супруга погибшего под Орлеаном Франсуа Гиза – Анна д'Эсте, ныне герцогиня Немурская, купила лет двадцать назад, собралась бушующая толпа. Люди, размахивая вилами, кочергами, ружьями, шпагами, требовали немедленной казни пойманного.

Через мгновение Мадлен увидела, как под содействием десятка шке4вейцарцев, охранявших особняк, толпа раздалась, а посреди нее в открытых воротах показался Михаль. Его не вели, а почти несли, приподняв над землей на полфута. Девушка подумала, что он мертв, ибо голова Михаля была бессильно склонена на грудь, лицо обезображено побоями, а платье разорвано и перепачкано кровью.

– Михалек! – вскричала она, соскочив с седла и бросившись наперерез охране. Мадлен не дали ступить и шага, а Гарсиласо вовремя подоспел и оттащил ее назад.

– Нет, нет! Уходи! – очнулся Кердей. – Уходи!.. Я не знаю, как это получилось…

Точно в тумане она видела, как Михаль прошел мимо нее, отрешенно глядя куда-то под ноги. Когда решетка тюремной повозки захлопнулась, он обернулся:

– Мадлен!.. Вероятно, Господь решил, что мы сотворили грех, и я должен искупить его. Я сделаю это за нас обоих. Беги отсюда к Новому Свету, как ты того хотела. Господь сказал, что такова твоя судьба. Я люблю тебя, свет мой! И смою скверну с наших душ.

– Михалек!..

Живая людская масса взволновалась; словно вторя ей, завывающий над верхушками деревьев и крышами домов, ветер спустил несколько вихрей к их головам. Мадлен, дрожа негодованием, поддалась потоку, то и дело натыкаясь на чье-то плечо или локоть. Она протискивалась сквозь сомкнутые силуэты в слепой жажде добраться до повозки… Куда же его повезли? За что?

– На костер! Костер! In effigie! Костер!.. – гудело в ее ушах. – Кердей наконец будет сожжен!

– Кто ж мог подумать, что вы – дочь колдуна Кердея, того самого, что изобрел порошок бессмертия, – за ее спиной голос Гарсиласо почти потонул во всеобщем гуле.

Мадлен обреченно прикрыла веки.

– Вот оно что!..

Осмысление произошедшего было подобно падению в ледяную воду. Мадлен невольно остановилась; и была бы безжалостно сметена толпой, если бы Гарсиласо не дернул ее за руку. Мгновенно она оказалась у дверной ниши одного из домов на перекрестке. Повозка, прогромыхав по булыжнику мостовой, завернула с улицы Святого Антуана в проулок Веррери: ее маршрут был очевиден – площадь Сен-Жан-ан-Грев, где уже четверть часа плотники сооружали костер – тот самый, мимо коего они только что проезжали.

– Отчего же он тогда мертв? – с тяжелым вздохом проронила Мадлен, все еще пребывая в сковывающей прострации. – Мой отец не колдун! Он ученый и занимался анатомией.

– Однако его несколько раз пытались сжечь и не смогли – он ускользал от стражников всегда самым невероятным способом. И ежели б я не знал, что в последний раз ему помог бежать тот самый мессир Блеру, то, скорее всего, поверил им… да, да, мадемуазель! Не делайте таких глаз. Мессир Блеру находится на тайном попечении принца Анри… Блеру укрывал вашего отца у себя, а потом помог покинуть Париж.

– И что же теперь? – бесцветным голосом произнесла Мадлен. – Михаля отправят на костер вместо него? Но почему?

– In effigie, – пожал плечами Гарсиласо.

– Но это варварство! Ведь он не соломенная кукла.

– Поглядите, ангел мой, пани распрекрасная, к его груди еще прибьют табличку с именем Люциуса Кердеуса. Он ведь его сын!

Увидев, что Мадлен на грани потерять сознание, он поспешил добавить:

– Нет, что вы, мадемуазель! Погодите расстраиваться!..

– Мой отец всегда ревностно соблюдал законы церкви.

– И одновременно перерыл все кладбища Парижа! Интересно знать, почему он решил этим заниматься именно здесь? Может, искал что-то… или кого-то? И эта странная связь со старым развратником Блеру, который поставлял принцу юношей с кожей нежной, как лепестки лилии…

– Довольно! – Мадлен оттолкнула цыгана. – Моего отца нет более в живых, несмотря на пресловутый порошок бессмертия. А Михаль – святейшая душа, черт возьми, – послушник Сецехувского монастыря бенедиктинцев. Его должны отпустить. Сейчас же! Это ужасная ошибка… или я чего-то не понимаю…

Она ни на секунду не забывала, что Михаль намеревался побеседовать с герцогиней на темы далеко не самые приятные для ее светлости, но по велению случая слава отца помешала несчастному совершить глупость. Несчастного схватили за принадлежность к мятежной фамилии. Или, быть может, это ловушка? Тот Фигероа обещал Михалю графский титул!

«Быть не может!» – отмахнулась она, – ее печальная особа в этой истории играет роль совсем незначительную. Кердеям ставят в вину колдовство, а Михаль, не зная того, отправился прямо в логово зверя. Желая обличить порок, он сам оказался обвиненным.

Мадлен и Гарсиласо начали привлекать внимание.

Несколько любопытных прохожих остановились, чтобы прислушаться, о чем спорит эта странная парочка: увешенный бубенцами цыган и паж в дорожном костюме, растрепанный, взлохмаченный, с запыленным лицом, по которому пробегали темные дорожки от слез. Ко всему прочему, на глазах у всех только что этот странный мальчик переговаривался с колдуном и был назван женским именем. В Париже такие приметные особы сразу вызывали массу подозрений со стороны вездесущей охраны, любопытных буржуа и многочисленных бродяг, калек, гадалок и балаганщиков. Сколько среди них было соглядатаев – немыслимо! Воспитанница мадам Китерии, несмотря на природную проницательность, и представить не могла их число.

А люди все прибывали, по-прежнему стекаясь к Ратуше.

Мадлен выдернула руку и метнулась к людскому потоку. Еще минута промедления и до места объявления приговора ей не пробраться.

– Барышня!.. Барышня, стойте! Что вы удумали? Куда вы?

– Это ошибка! Меня должны выслушать.

Пока Мадлен усердно пробиралась к костру, чтобы говорить с судьей, на глазах у ревущей публики с Михаля содрали одежду и облачили в санбенито. В него швыряли камнями и всяческим мусором. Мадлен едва не закричала, когда нечто тяжелое попало в затылок осужденного – он покачнулся и рухнул с телеги прямо на головы зрителей. Его непременно бы разорвали на куски, но солдаты втянули несчастного обратно. Приговор он будет слушать, повиснув на руках двух помощников палача.

– Молитесь Господу, чтобы он умер раньше, чем разожгут пламя.

– Это опять вы?! – вскричала Мадлен, вновь увидев подле себя Гарсиласо, который, похоже, был послан дьяволом, чтобы утроить ее страдания. К несчастью, пришлось терпеть присутствие странного преследователя, хуже того – пришлось слушать проповедь, которую читал епископ: публика так тесно обступила костер, что не было возможности ступить и шага дальше. Мадлен видела лишь лиловую мантию, загораживающую собой поникшую фигуру брата.

– Пьер де Гонди, – мотнул головой невозмутимый Гарсиласо в сторону оратора. – Сладко поет.

Когда епископ закончил, Мадлен обрела надежду – что если это всего лишь приготовления, а саму казнь отложат, как того требуют правила аутодафе? Но следом на помост вошел маленький человечек в коротком камзоле с пышными пуфами рукавов, и над площадью пронесся гортанный глас судьи. Публика молчала, с содроганием вслушиваясь в приговор. Трудно поверить, что все эти перечисляемые полные ужаса деяния действительно были рук ее отца. Способен ли простой смертный взмывать вверх, подобно птице, метать молнии и восставать из пепла, словно сказочный Феникс, способен ли поднимать с постели безнадежно больных, возвращать незрячим зрение, удалять даже самые ужасные рубцы и шрамы с тел тех несчастных, которые должны были мириться с собственным уродством, способен ли оживлять мертвых? С кем он желал поспорить в деяниях своих? С самим Богом?

Среди произнесенных слов Мадлен удалось уловить истинный смысл обвинения, отсеять небылицы от действительности. Сопоставив рассказ цыгана и повествования отца, выложенные в письмах, она поняла, что он излечивал бесплодие, менял черты лица, лысого мог осчастливить пышной шевелюрой, безглазого искусственным хрусталиком, который не отличить от настоящего даже при самом тщательном рассматривании. Но самое важное – ему удалось создать аппарат для перегона крови из вен одного человека в вены другого, и тем самым возвращать к жизни жертвы больших кровопотерь и неумелого лекарского вмешательства, а порошок бессмертия – являлся ни чем иным, как веществом, останавливающим гниение плоти, вызванное тяжелыми ранениями и даже проказой. О, неужели эти люди столь безумны, что ставят в вину ученому открытие лекарства от страшного недуга!..

Но, увы, парижскую лабораторию Люциуса Кердеуса сожгли: все его записи и устройства тонкой ювелирной работы, богатую библиотеку, полную рукописных книг с Востока, множества склянок с ценными растворами, вытяжками и настойками редких трав.

Долгая, муторная речь судьи, казалось, никогда не кончится! Михаль не приходил в себя, и Мадлен благодарила Бога за то небытие, в которое он его вверг. Она не могла разглядеть, что творилось возле нагромождения бревен и веток, но помост для костра был установлен очень хорошо – каждый, кто имел рост выше пяти-шести футов, мог насладиться зрелищем восхождения жертвы.

– Вам плохо видно? – спросил Гарсиласо.

Но девушка не ответила, дикий вопль осужденного застыл в ее ушах. Она обернулась к цыгану, ее глаза были полны отчаянного неверия. Безысходность сковала все ее члены и лишила дара речи.

Гарсиласо пожал плечами и молча приподнял Мадлен над головами.

Как и предсказывал ее новый знакомый – брата казнили, лишь как изображение. С ужасом увидела она и черную картонку на его груди, а по желтому рубищу бежали ручьи крови. Михаля, пришедшего в себя от боли, втащили наверх и привязали к столбу. Мадлен почувствовала, как в воздухе закружил запах дыма. Пламя, тотчас занявшись, скрыло Михаля по пояс.

– Михалек! Он невиновен! Невиновен!.. – Разъяренная, словно тысяча диких кошек, девушка соскочила с рук Гарсиласо и бросилась на каменную стену публики.

Всюду ее окружали спины, потные неподвижные спины с задранными вверх затылками, никто не обращал на нее внимания, все ожидали, когда же огонь начнет лизать пятки колдуна. Наконец кто-то не выдержал – Мадлен безжалостно отпихнули. Гарсиласо успел подхватить ее на руки, прежде чем толпа поглотила бы и растоптала, точно выпавшего из гнезда птенца.

– Михалек! Мих…

Слова оборвались и потонули в ликующем гуле толпы. Но сквозь бесконечное улюлюканье, сквозь брань и порицания, она услышала его голос.

– Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник: рассадники твои – сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами…

Он не договорил, боль отняла сознание. Мадлен не прекращала отбиваться и отчаянно взывать к справедливости. Последнее, что она запомнила – золотисто-алое облако, почерневший силуэт, повисший на глубоко врезавшихся в кожу толстых цепях, и внезапный проливной дождь, который обрушился с такой внушительной мощью, что, казалось, Господь ниспослал второй всемирный потоп, дабы прекратить сии чудовищные бесчинства. Порывы ветра взметнули пламя прямо на толпу, осужденный потонул в клубах черного дыма. Мадлен на мгновение почувствовала свободу и во власти надежды рванулась к помосту, в то время как испуганная внезапной непогодой публика дернулась назад, и одна из дородных торговок, со словами: «Буде тебе, ведьма, скулить по своему дьяволу!» оглушила девушку тяжелым ударом в висок.

– Лезар! – крикнул Гарсиласо, являясь на порог трактира с облаченной в рваное мужское платье девушкой на руках, что весьма удивило мэтра Лезара и его помощников. – Комнату, дружище! Быстрей! И вина, самого пряного.

– Ты что же, откуда ее выкрал? Из лап сатаны?

Вытирая руки о фартук, трактирщик подозрительно глядел на гостей – промокших и взъерошенных. Вид те имели, точно прошли все круги ада.

– Самое оно. Из лап сатаны. Ты многое потерял, дружище. Знаешь, откуда мы на самом деле?

– Откуда?

– С Гревской площади. Казнили колдуна, который ставил эксперименты над обитателями царства мертвых.

– Поймали самого Кердея?

– Почти…

Трактирщик недовольно нахмурился, но тотчас лицо его озарила саркастическая ухмылка.

– Что значит «почти»? Он опять ускользнул? Испарился? Вызвал грозу и исчез в облаках?

– Нет, на этот раз истлел, – сыронизировал Гарсиласо. – И парижане успокоятся. Но я тороплюсь.

Лезар не сменил выражения лица, лишь кивнул в сторону лестницы. Мужчины поднялись на второй этаж.

Гарсиласо уложил Мадлен на кровать и размял онемевшие плечи и шею. С большим трудом ему удалось пробиться сквозь толпу и вырвать бедную девушку из замкнутого кольца взбудораженной толчеи.

– Всего-навсего до вечера, – обратился он к трактирщику, который разглядывал потерявшую сознание девушку.

– Такая красавица! Поди, уж точно не до вечера.

– Ей стало дурно во время казни. Эта девица – приближенная одной знатной дамы, – проговорил Гарсиласо, протягивая мэтру Лезару экю, – которая будет страшно негодовать, если с ней что-либо случится.

– Ясно.

Когда один из слуг принес бутыль муската, Гарсиласо наконец смог вздохнуть спокойно.

– Отлично, ангел мой, теперь, надо полагать, все – бой окончен, – прошептал он и, закрыв дверь, приблизился к кровати. Побледневшая и осунувшаяся, с темными впавшими глазницами Мадлен лежала не шелохнувшись, откинув голову набок.

Несколько долгих минут он стоял и смотрел на нее. Затем тряхнув головой, словно желая отогнать сковавшее тело напряжение, Гарсиласо откупорил бутылку и жадно отпил глоток.

Нервным движением он достал из кармана желтоватого цвета мешочек с порошком. Руки дрожали, он старался не всыпать лишнего, но одно неловкое движение и большая часть исчезла в вине.

– Дьявол! – выругался он.

Времени оставалось совсем немного. Зажав большим пальцем горлышко, он принялся трясти бутыль. Затем столь же хладнокровно и методично наполнил один из бокалов и, присев на край постели, слегка приподнял девушку, чтобы она могла отпить. Едва ощутив на губах привкус вина, Мадлен закашлялась и открыла глаза.

– Пейте, барышня, вам станет легче.

– Что это? Где я?..

– Это вино, – коротко ответил Гарсиласо, устремив внимание на том, чтобы девушка выпила все без остатка.

Послушно осушив бокал, Мадлен приподнялась на локте, в ее глазах блеснули слезы.

– Я не знаю, что на меня нашло… Простите меня… Но надо помочь Михалю, – судорожно вцепившись в рукав цыгана, проговорила она. – Его надо вызволить! Где он? Куда теперь его отвели? Помогите мне встать!

Сердце Гарсиласо похолодело от жалости. Бедняжка от горя тронулась умом.

– Сидите здесь, я найду, как поправить ваши дела. – С силой надавив на ее плечи, цыган заставил Мадлен лечь обратно.

– Пустите!

– О святые мощи! Да сидите же! Все не так плохо.

– Его сожгут! Сожгут!.. Я должна умереть вместе с ним, вместо него. Он не виноват…

Мадлен резко приподнялась, но тотчас взор ее затуманился.

– Молю вас, все поправится. Я обещаю вам это. Верите? Дайте мне пару часов!

– Нет, не верю… – Мадлен замотала головой, и подняла невидящие глаза на Гарсиласо, тот понял, что действие вещества набирает силу, и выпустил плечи: девушка мягко, словно перышко, опустилась на подушку.

Схватив со стола ключ, цыган не вышел, а вылетел из комнаты, точно за ним гнался сам дьявол.

Через несколько минут вся в поту Мадлен вскочила. Сделав над собой усилие, встала с постели, затем шатаясь, подошла к столу. Мутило, ужасно хотелось пить.

Судорожно вцепившись в горлышко бутыли, тотчас осушила ее, словно то была ключевая вода, а не мускатное, довольно крепкое вино. На губах вновь возник отдаленный привкус опия, что она ощутила недавно. Откуда опию взяться в вине? Опять чудовищные воспоминания! Дни болезни никогда не перестанут будоражить ее память и все пять органов чувств…

Жар мгновенно разлился по телу, колени подкосились.

– О-о! – прошептала Мадлен, касаясь рукой влажного лба. Стянув сжимающий грудь колет, она нервно расхохоталась, и с силой швырнула в дверь пустую бутылку – та разлетелась на множество мелких осколков.

Предметы медленно поплыли в глазах. Мадлен взмахнула рукой, ища опору, затем сделала пару шагов и обессиленная рухнула на пол.

Целую вечность она лежала на спине, раскинув руки, недвижно, точно рыба, выброшенная из пучины и глядела в одну точку. Голова казалась пустующей бездной: ни мыслей, ни чувств, ни желаний.

Внезапно приступ удушья вернул к действительности. Это вовсе не воспоминания…

Где она? Как здесь оказалась? Где Михаль?

Мадлен попыталась встать, но грудь сдавило так, будто на нее опустили могильную плиту, а тело точно подхватила ладонь великана. Все вокруг закружилось бешеной каруселью, – блаженство сменялось подлинной пыткой, пытка – блаженством, боль холодной бесчувственностью.

И так до бесконечности.

Она потеряла счет времени и два раза погружалась в полный мучений сон, наполненный событиями ужасающей реальности. Порой ей казалось, что она приходит в себя. Душили слезы… Но минуты просветления рассудка столь скоро вновь сменялись безумным падением, что невозможно было сосчитать, сколько мгновений те длились. Мадлен готова была кричать, то сжимаясь от чудовищной боли, то дрожа от холода. Она металась по полу, отчаянно пытаясь подняться и унять агонию. Не избавление ли это, явившееся как благодать небесная?

Спустя какое-то время Мадлен пришла в себя и поднялась на ноги.

– Дитя мое, – услышала она.

– Кто здесь?

От окна отделилась тень и медленно стала приближаться. Дама, одетая в черное, с черными же волосами, украшенными седыми прядками и скромным чепцом, взяла Мадлен за руку и отвела к креслу.

– Присядь, дитя мое, ты утомлена, – велела она.

Да пред нею королева-мать! Облаченная в черное, итальянка нисколько не изменилась. Ее лицо, сокрытое полумраком, излучало величие и ту покровительственную снисходительность, свойственную царственным особам.

Она уместилась в кресле напротив, и чинно сложив руки на черном шелке платья, начала:

– Дитя мое, ты, верно, знаешь, зачем я здесь?

– Нет, мадам, – вымолвила Мадлен, дрожа не то тот страха, не то от охватившего ее чувства безысходности, какая бывает у застигнутых врасплох.

– Но ты, несомненно, знаешь, что ты суть совершенство. Сиятельная простота, какой столетия назад могли похвастаться лишь истинные королевы. Но сия чистота не была бы столь разительна, если б при всей правильности, не поражала необыкновенностью. Все твое существо словно изваяно рукой Создателя, словно лишь для того и создано, чтобы отчаянно броситься в безумный хаос земного существования. Каждый дюйм твоего тела – словно струна божественной лиры, готовой неустанно испускать Песню Песни…

– Вы, кажется, уже говорили мне это, – осмелев, заявила Мадлен. – Вы могли бы и не утруждать себя сладкими речами, мадам. Если я попала к вам, значит у меня нет иного выбора, кроме как быть одной из ваших верных служанок.

– Другой разговор, хочешь ли ты этого? – ввернула королева.

– Гонец, посланный мадам Монвилье, верно, позаимствовал у Меркурия крылья, раз поспел предупредить о замыслах вашей товарки герцогини Немурской.

– Да ты должна быть благодарна Меркурию за спасение. Иначе тебя бы ждала долгая и мучительная расправа.

– Но ведь и вас тоже!

– Брось, дитя мое, – расхохоталась Катрин. – Мой испанский зятек, конечно, острозуб, но не настолько. А вот ты без покровителя в этом чудовищном мире пропадешь. Мир подхватит тебя, точно пушинку и поглотит, едва ты успеешь гневно топнуть ножкой. Потому что если некий предмет встречается не столь часто, он тотчас становился роскошью, ниспосланной дьяволом. Ты, дитя, очень красивая девушка…

Но ты не просто стеклянный сосуд, способный, как и иные оккультные знаки, свести с ума и дать лишь опустошение, ибо борьба за абрис, есть суть сама борьба, не более. Ты окружена пылающим ореолом. И прелесть твоя заключается не только в анатомической точности, некогда подсчитанной древними эллинами, следом Марком Витрувием, затем и Леонардо да Винчи. Совершенство рожденной с участием всех пяти сил, все пять духов отдали разом часть себя, явив на свет мистическую розу воплоти, розу о пяти лепестков. Каббалисты наделили образом пентакулы пятую сфиру – сфиру Марса и Огня. Иные называли этот пятилистник – розой Венеры, который свято берегли храмовые прислужницы – иеродулы. Если и существует нечто вроде философского камня, священного Грааля, печати Соломона, Древа Жизни и прочих метафизических символов, то это женщина, каждой дюйм ее – сложная математическая формула, символы коей сливаются воедино, в знак равенства, образуя совершенство. Но всегда найдутся и те, кто назовет сей дар пороком, просчетом Творца, ржавым гвоздем в теле Христа.

Гарсиласо появился во дворе трактира в полночь. Верхом он объехал небольшой домишко от западной стены к восточной в поисках лестницы, которую по приказу хозяина должны были оставить где-то здесь. Лезар долго не думая велел прислонить ее как раз к окну «высокородной девицы». Привязав коня к резной ограде, цыган скользнул на второй этаж, осторожно толкнул оконную раму и спрыгнул на пол.

– Дьявол! – прошипел он вне себя, едва свет огнива озарил беспорядок и бесчувственную Мадлен, лежавшую среди разбросанных по полу простынь, подушек и осколков злосчастной бутылки.

В мгновение ока Гарсиласо понял, что отравил ее, и в три прыжка оказался подле несчастной.

– Барышня! – он поднял ее и встряхнул, затем прижал ухо к груди, стараясь услышать биение сердца. Но она повисла на руках, как увядшая роза, а голова безжизненно откинулась в сторону.

Перекинув девушку через плечо, он рванулся к окну и через несколько секунд уже несся по направлению к заставе Сент-Антуан – через широкую брешь в стене, что находилась недалеко от ворот, можно было беспрепятственно выбраться за пределы Парижа. Гарсиласо не смог придумать ничего лучшего, чем отвезти ее в монастырь бернардинок в Пор-Рояле, располагавшийся ни много, ни мало в пяти лье от города, где – он знал наверняка – монашки недурно врачевали. Да и оставаться близ Парижа было опасно – мадам Немур будет искать сбежавшую сестрицу сожженного.

Добравшись до цели только лишь к рассвету, он опустил Мадлен на влажную от росы траву, и вновь прижался ухом груди, все еще питая надежду, что сердца стук воскреснет на свежем воздухе, но девушка по-прежнему ни на что не реагировала. Бледное лицо ее словно светилось в предрассветной тьме.

– О Дьявол, святой Кукуфас, Фабрициано и Филиберто Толедские! – вскричал он, поднимаясь с колен и устремившись к необъятным почерневшим воротам монастыря.

Он барабанил по ним руками и шпорами сапог до тех пор, пока маленькое решетчатое окошко не распахнулось.

– Кто вы и что вам угодно? – на Гарсиласо в недоумении уставился сонный глаз привратницы.

– Прошу вас, ради Господа вашего, спасите ее.

– Кого?

Не дождавшись объяснений, монахиня закрыла ставенку и принялась за замок. Открывая засов, она обернулась и пару раз окликнула по именам нескольких сестер.

Когда небольшая калитка распахнулась, Гарсиласо тотчас оказался окружен силуэтами в темных вуалях.

– Кто это?

– Опустите ее, мессир, мы поглядим. Сейчас принесут носилки. Мари, прошу.

– Она еще дышит.

– Ран нет, должно быть, яд, – шептались монахини, плотным кольцом сомкнувшись над телом девушки.

Гарсиласо впервые за свои четыре десятка лет испытывал такую тревогу.

– Дьявол побери, ее можно спасти? – вскричал он, не сдержав пытки неизвестностью.

Одна из старших бернардинок поднялась и строго поглядела на цыгана.

– Кто вы этой несчастной?

– Кузен.

– Кузен? – сдержано переспросила монахиня. – Объясните, что произошло.

– Она страдала… – неуверенно начал Гарсиласо, чувствуя, что пристальный взор вопрошаемой подловит даже незначительную ложь в его повествовании, – по брату своему, которого казнили нынче днем, и с горя опиумного порошка… хлебнула, вином запив его.

– Сколько?

– Пригоршню… две, а может больше. Я не знаю. Но вы спасете ее? Она будет жить?

Бернардинка не ответила. В эту минуту принесли носилки и Мадлен, уложенная на них, исчезла в проеме калитки, темным хвостом туда же канула процессия монашек. Гарсиласо поддался за ними, но калитка захлопнулась прямо перед его носом.

– Дьявол! Дьявол! Впустите! – прокричал он, несколько раз со зла ударив о кованные доски врат.

– Еще раз имя злого духа сорвется с ваших уст, вы никогда не увидите вашу кузину, мессир, – оконце, в которое тонкий голос пропел нравоучение, открылось на мгновение и тотчас наглухо затворилось.

Утро следующего дня разбудило Мадлен неясным светом, льющимся откуда-то сверху. Голова была тяжела, словно налита свинцом, в ушах гудело, пересохло во рту, в пробужденном сознании маячили языки пламени, которые вечно теперь будут преследовать ее. С трудом она подняла веки, и взор упал на серый потолок. Склонив голову к струящимся лучам, она увидела заостренное узкое окно с решетками, и в страхе сердце словно остановилось.

– О, слава святым, вы наконец очнулись! – ласково проговорила монахиня, склонившись над девушкой. – Я – сестра Мария. Как вы себя чувствуете?

Глаза Мадлен округлились, руки, покоившиеся на белой простыне, задрожали.

– Нет! – не своим голосом прокричала она и с силой оттолкнула ошарашенную бернардинку.

– Милая, успокойтесь!..

– Нет! Не прикасайтесь ко мне! – девушка вскочила на ноги и, пронеслась по кровати, устремилась к двери, но сестра успела поймать обезумевшую. Обхватив за плечи, она встряхнула ее несколько раз, чтобы привести в чувства.

– Этого не может быть! – обмякнув в объятиях сестры Марии, охрипшим голосом прошептала Мадлен. – Мне все это привиделось? Скажите, матушка Китерия сильно сердится? Она прикажет выпороть меня?

Сестра была поражена затравленному взору, который обратила на нее девушка.

– О чем вы говорите? Нашу настоятельницу зовут Бернардетта, как святого Бернарда. И никакой Китерии у нас нет.

Брови Мадлен поползли вверх. Она медленно высвободилась из рук монахини и отошла на шаг. Вновь окинув стены взглядом, она поняла, что находится в одной из странноприимных палат, но совершенно другого монастыря, не в Лангедоке.

– Где же я тогда, раз не в монастыре Благословенной Марии? А-а, о господи!.. Я верно в самом Лувре?

– Нет, что вы! Это обитель Пор-Рояль. Париж рукой подать. Но вы, что же, ничего не помните?

– А как же королева?

– Какая королева?

Девушка опустила голову и вернулась к кровати.

– Так что же произошло на самом деле, – упавшем голосом проговорила она. – Михаля моего сожгли? Или я была у королевы? Я не могу собраться с мыслями…

– Вчера после полудня, – осторожно начала монахиня, присев рядом, – сестра Лазарина принесла весть из Парижа о том, что наконец поймали колдуна Кердея… Не может ли быть так, что это и есть ваш брат, по которому вы скорбите?

– Михаль Кердей ни в чем не виноват! – бросила Мадлен, разрыдавшись. – Не виноват! Не виноват! Он пробыл в этом злосчастном городе всего несколько часов. Он не колдун… Это не его должны были казнить, а нашего отца, который уже мертв. Скажите, сестра Мария, но разве справедливо совершать in effigie над живым человеком, даже если он сын осужденного? Он безмерно верил в Господа и Святое Писание, и не было на свете человека более благочестивого. Но его все равно убили, обвинив в том, чего он не совершал. Он искал в вере спасения, а нашел позорную гибель.

– Такова воля всевышнего, бедное дитя. Святые отцы действуют по наитию, которое диктует им Господь, устами их сердец. Если тело вашего брата предали очистительному огню, значит, есть другой грех, тайный. Просто так ничего не случается. Господь не допускает никаких случайностей.

Мадлен вскинула ресницы, в глазах ее промелькнул ужас.

Монахине известно что-то.

Верно, в бреду проговорилась.

Мадлен молчала с минуту, ожидая, что сейчас на нее падет град обвинений, но сестра опустила голову и смотрела в пол.

– Но как же правила аутодафе? – спросила Мадлен.

– Аутодафе произошло три года назад. Нельзя было иначе утолить жажду возмездия горожан.

– Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию, – вскричала Мадлен, побелев от ярости. – Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь!

– Этот человек осквернил тысячи могил.

– Мертвым уже все равно!

– Не смейте!..

Монахиня встала и, сложив руки у груди, зашептала молитву.

– Бедное дитя не ведает, что говорит, – закончила она и обернулась к девушке. – Вы в отчаянии, поэтому едва не обременили душу тяжким грехом. Его душа, быть может, вознеслась в рай, а ваша – низвергнется в ад, коли вы повторите то, из-за чего здесь оказались. Путь истины у каждого свой. Ваш – длинной лентой вьется сквозь терновые кусты и облака покоя, и не вам дано его прерывать.

Мадлен нахмурила брови. Про опий в вине она позабыла, и оттого не предала значения рацеи монахини, всецело отдавшись гневу.

– Нет лучшего способа покончить с собой, нежели отдаться в ваши руки.

– В руки Господа, – строго поправила сестра Мария, прекрасно понимая, что имела в виду эта хрупкая девушка, глядевшая исподлобья, словно обруганное дитя. – Не стану спрашивать, отчего вы так враждебны. Верно, есть причины. Но покаяние всегда – облегчение и, коли есть вам, что поведать, вас выслушают и дадут напутствия. Хотите ли вы говорить с нашим исповедником, или же с матерью-настоятельницей?

Девушка опустила ресницы, едва сдержавшись от нервной конвульсии; это слово будет вечным напоминанием того, сколь милостивы эти женщины, прятавшиеся за тусклыми покрывалами и рясами.

«Нет» – хотела ответить она. Но понимая, что и без того наговорила недозволенного, опустила голову. Сестра, верно, побежит и доложит обо всем настоятельнице.

«Меня обвинят в ереси, – в страхе подумала Мадлен, и тотчас ее сердце скрутило от невыносимой боли. – Но отчего я не испытывала страха, когда говорила обо всем этом Михалю? Бедный Михаль! Он ведь поверил мне сразу, хоть и виду не подавал сначала. Я его погубила… О несчастная!»

Мадлен подняла глаза. «Да», – хотела произнести она. Но, что же ждет ее, попавшую в объятия отчаяния и готовую совершить насилие над собой? Несколько часов изнурительной проповеди, долгие месяцы послушничества, уговоры, которые точно тиски обхватят ее душу и будут сжиматься до тех пор, пока она не даст согласие на пострижение, а это – верная смерть. Лучше уж сразу признаться во всем и нырнуть в огонь – тот, что они зовут очистительным.

Мадлен глубоко вдохнула, ее лицо исказилось, и она едва не заплакала. Верно, так ощущает себя человек готовый сделать шаг в пропасть.

– Бедное дитя! – Сжалившись сестра Мария, присела рядом и легонько тронула подбородок девушки.

– Страдания твои пробегают по твоему хорошенькому лицу, словно грозовые облачка по небу. Ты еще слишком молода…

Эти слова, сказанные монахиней с бесконечным сожалением и болью, заставили Мадлен поглядеть на нее иначе. И не было сомнений, что эта девица двадцати или двадцати двух лет, находясь здесь, в сосредоточие отрады и благодати Господней, тоже невообразимо страдает. Быть может, в Пор-Рояле нет обычая предаваться грехам с «учителями любви», а настоятельница не хватается за плеть, когда, уцепившись за полу ее рясы, умоляешь не вести в «покои учителей любви», но изо дня в день монахиням приходится говорить одно и то же, слушать одно и то же, и думать об одном и том же, ибо, если мысли вдруг заведут несчастную в мир, к которому с детских лет обязана питать ненависть, но которого не знает, то отчаяние ворвется в душу, подобно порывистому ветру в распахнутое окно, и вихри его всколыхнут жажду жить, а не влачить существование рабы несуществующих благ. О, как страшна борьба меж частями рассудка, одна из которых служит предписаниям, а другая – телу! Нет на свете человека, который бы остался живым после столь страшной битвы. Тех, кто нечаянно касался проклятущей завесы над запретным, ждал очистительный огонь.

– Тебе есть куда идти? – спросила Мария. – Ах да! Кузен твой совсем заждался у ворот – сутки не покидает своего поста. Ну, вот и замечательно. Твою одежду почистили и залатали. Лети, птичка! Горе долго не живет в сердцах столь юных. А настоятельницы нашей сейчас нет. Когда вернется, я придумаю, что ей сказать.