Читать книгу Пять ран Христовых - Юлия Викторовна Ли-Тутолмина - Страница 6

IV

. Философия таинственного мессира Гарсиласо      

Когда Мадлен отчаялась коснуться ногами почвы, вдруг талию обхватили две крепкие руки и бережно опустили на мокрую от росы траву. Она вскрикнула.

– Вы с ума сошли! Вам ли кричать, барышня? – услышала девушка у самого уха насмешливый мужской голос, хозяина коего хорошо скрывала предрассветная тьма. – С минуту на минуту здесь будет великодушные гельветы.

– Кто вы? – выдохнула Мадлен.

– Брат вам по роду занятий – вор.

Девушка закашлялась от негодования.

– Как вы смеете!..

– Тише, бог мой, – нетерпеливо перебил ее незнакомец. – Надо удирать отсюда поскорее, иначе вас поймают и препроводят в какой-нибудь из здешних каменных мешков.

И он бесцеремонно схватил ее за руку, увлек к небольшому отверстию в заборе, сквозь которое они с легкостью попали из гостиничного садика, минуя глаза сторожа, на улицу. Мадлен – перепуганная, ошарашенная – и не подумала оказывать сопротивление. Да и времени не оставалось разбираться в том, кто этот ночной провожатый, коль он вызвался увести ее отсюда.

Без единого звука, словно тени, они пересекли улицу и оказались на набережной. Было так темно, что девушка едва смогла разглядеть лодку, в которую незнакомец неожиданно спрыгнул.

– Ну же, – буркнул он недовольно, глядя, как она в нерешимости стояла на берегу. Мужчина протянул руку, и Мадлен тотчас оказалась на неустойчивом дне небольшой тщательно замаскированной тиной и водорослями посудины. От прыжка лодка покачнулась и, потеряв равновесие, девушка повисла на руках незнакомца; но, услышав его тихий плутовской смешок, показавшийся ей столь знакомым, словно ужаленная, резко отпрянула.

– Так вы скажете наконец кто вы? Как ваше имя? Мы раньше встречались?

– Поговорим позже, – перебил он, спешно взял на дне лодки весло и принялся лихорадочно грести к противоположному берегу.

Мадлен опустилась на деревянную доску, положенную поперек бортов, съежилась, обняв колени. Глаза уже стали понемногу привыкать к темноте, а светлеющая полоска на горизонте позволяла различать очертания предметов. Она исподлобья глядела на отчетливые движения слабо вырисовавшегося на фоне темно-синего неба силуэта ее спасителя – тот показался весьма странным, даже чудным – бродяга, одетый в лохмотья. Но манера говорить, свойственная человеку, воспитанному в лучших традициях дворянства, голос, привыкший повелевать… Решительно Мадлен была сбита с толку. К тому же она дико устала, хотелось спать, желудок сводило от голода, оттого была готова следовать куда угодно и за кем угодно, лишь бы уйти подальше, найти пристанище и отдышаться.

Преодолев течение, вскоре они ступили на противоположный берег. В темноте потонули очертания города, ратуши и грозной цитадели герцогов Бретонских. Беглецы окунулись в царство узеньких улочек и шли, пока не уперлись в каменную кладь замка. Обойдя его без малого кругом, они завернули налево и направились к массивному собору, затем долго пробирались темными переулками, где не было зажжено ни единого фонаря. В конце одного из самых узких дворов, который странный незнакомец, видимо, выбрал, дабы сократить путь, показался тусклый свет, но это было единственной радостью, ибо внезапно залаяла чья-то собака, разбудив спящих хозяев. Припустившись в бег, они вынырнули на широкую улицу. Ступая по каменным ее плитам, девушка наконец смогла перевести дух, но только лишь за тем, чтобы вновь исчезнуть в лабиринте неосвещенных улочек.

Наконец ее провожатый остановился подле одного из невысоких домиков, стоявших в ряд по всей длине улицы – та была столь узка, что дома соприкасались крышами. Долго, чертыхаясь, бродяга рылся в многочисленных карманах.

– Вот черт возьми, – наконец изрек он и всунул в замочную скважину ключ. – Будьте добры, барышня.

Слегка подтолкнув Мадлен к дверному проему, он поспешно оглянулся и последовал за ней. Попав в маленькую прихожую, поднялись по лестнице.

Было очень темно, и Мадлен едва не упала, споткнувшись о порог. Дверь, скрипнув затворилась, щелкнул замок, вновь шуршание, скрежет, чертыханиие – и три слабых язычка пламени заплясали на желтых восковых столбиках.

Незнакомец вздохнул с облегчением, поставил зажженный канделябр на письменный стол, сплошь заваленный какими-то бумагами, свертками и письменными принадлежностями, и развернулся лицом. Мадлен одновременно вздрогнула и улыбнулась, ибо незнакомец оказался еще более удивительным, чем показалось прежде. На наружность мужчина лет тридцати восьми – сорока, очень высокий и скорее жилистый, чем излишне худощавый. Лицом, сплошь заросшим щетиной, походил на сирийца, то ли на анатолийца, а наружностью – на скомороха. Одет он был в пестрый, шитый разноцветными заплатами камзол с бубенцами, копну черных волос, собранных на затылке в небрежный пучок, прикрывала громадных размеров старая шляпа из серого фетра, лихо заломленная набекрень, что делало его вид более ироничным, нежели устрашающим, а ухо украшала серьга величиной с мужскую ладонь в виде кольца из потемневшего серебра с нанизанными на нее монетами.

– Что? – спросил он, вновь усмехнувшись известным образом и, скрестив руки на груди, удивленно приподнял бровь. Мадлен разглядывала незнакомца, раскрыв рот, даже не потрудившись скрыть изумление. Он оказался на добрую дюжину дюймов выше ее ростом, – приходилось задирать голову, чтобы обвести глазами его сверху донизу.

– Так и будете меня разглядывать?

– Простите… – смущенно ответила Мадлен, против воли попятившись назад.

– Никогда не видели настоящих разбойников с большой дороги? Однако они выглядят именно так, – самодовольно изрек он и, скривив кислую полуулыбку, добавил. – Вообразите себе протрезвевшего Дон Кихота, который осознал, что жизнь куда разнообразней, чем представлялась ему в идеалистических картинах.

– Кто такой дон Кихот?

– А, так… мой давний знакомец рассказывал историю о бедном рыцаре, свято веровавшем в справедливость. Вымышленный персонаж.

Удивительный Дин Кихот подошел к книжному шкафу, что составлял со столом, двумя стульями и канделябром всю меблировку комнаты.

– Я – из цыган. И так страшен, потому что по нашим обычаям, кто особенно скорбит, не бреется и не стрижется.

Он резким движением скинул шляпу (та описав дугу, легла на стол, поверх бумаг), провел пальцем по корешкам книг, сощурился, будто выбирает фолиант, но вдруг принялся вышвыривать с полок книги, сначала одну за другой, затем скопом, вновь на все лады бранясь.

– Чума его побери, этого несносного Этьена! О, нашел! Не хотите вина, сударыня? – он поглядел на девушку через плечо, потрясая бутылкой в воздухе, словно знаменем. – Для вас я буду… м-мм, Гарсиласо. Но не удивляйтесь, если меня назовут как-нибудь еще.

Гарсиласо протянул откупоренную бутылку Мадлен, но та помотала головой, пребывая все еще в удивлении.

– А зря. Вы дрожите от холода, а вино могло бы вас согреть. К тому же если вы подхватите простуду, я не собираюсь с вами возиться. Кстати говоря, вы убили брата и вас теперь ищут… наверное, гм, – цыган с наслаждением отхлебнул прямо из горлышка и едва не замурлыкал.

– Я не убивала его! С чего вы это взяли? – в бешенстве вскричала Мадлен, и сердце ее замерло на мгновение от невыносимой муки. О нет! То был вовсе не стыд, но чувство гораздо более невыносимое и губительное.

– Но что же тогда это? – ухмыльнулся Гарсиласо и достал из внутреннего кармана камзола изящный батистовый платок. Приблизился, одной рукой аккуратно приподнял ее подбородок, другой принялся стирать со щек засохшие багровые пятнышки. – Да и ваше платье залито кровью.

– Это вино, – ответила Мадлен сердито и отклонила руку мужчины.

– Вы только что изволили отказаться от него… – напомнил он. – Видать на сегодняшний день была выпита достаточная порция…

– Что за бред вы несете! Впрочем, делайте, что вам будет угодно. Я не обязана отчитываться.

– Полно, я знаю, что на вас вино из кувшина, которым вы уложили своего брата одним ударом. Просто хотелось вас позлить, миа кульпа. Я даже знаю, что он при этом остался жив.

– Откуда?!

– Вы сами изволили мне об этом сказать.

Она обратила на Гарсиласо отчаянный взор.

– Я ничего вам не говорила.

На мгновение Мадлен показалось, что она сошла с ума и опять вернулась в те времена, когда болезнь рождала несуществующих собеседников. Ощущение, что реальность вновь отказывается подчиняться разуму, едва не лишило ее присутствия духа. Голос и тон, с которым говорил цыган, будоражили тонкие нити воспоминаний, близких ли, далеких… Она никак не могла понять, где же раньше говорила с этим человеком!

– Добре, пани! – воскликнул тот, сжалившись над несчастной девушкой; от переполнявшего ее ужаса она побелела и точно рыбка, вырванная из пучины, приоткрыв ротик часто и беззвучно дышала. – Я махнул лишку! Не мне вы сказали, но себе, когда разговаривали сами с собой, э-э. Все очень просто, барышня. Почему вы так побледнели? Я стоял под окном все то время, пока вы и ваш достопочтимый братец изволили выяснять отношения. Точнее сказать, прислонил лестницу к стене, взобрался на нее и… ну, а далее… ваша сокровенная беседа.

– О-о!.. Зачем?

– Как зачем? Ну и вопросы! Я, как уже успел заметить, вор, барышня разлюбезная, и намеревался вас обокрасть, черт возьми, самым, что ни на есть честным образом, – ответил Гарсиласо, разведя руками и приседая в полупоклоне, словно желая продемонстрировать всю пресловутую невинность намерений. – Но вы так задушевно болтали, что я заслушался и сам не заметил, как замешкал. Честно говоря, я делал ставки на вас. Но ваш брат оказался крепким орешком и смог противостоять вашим чарам. Будущий монах, как-никак, что делает ему честь.

– О-о! – вновь вырвалось у нее. Она передернула плечами, не зная злиться, или дать волю смеху, что тотчас явился на смену оцепенению. – Пожалуй, я никогда прежде не слышала столь искренних признаний. Однако, вы знакомы с моим братом?

– Нет, – коротко ответил Гарсиласо и предложил девушке один из стульев. Но Мадлен вновь отказалась, опасливо отступив на шаг. – Что вы намерены теперь делать?

– Я должна хотя бы попытаться покинуть этот город.

– Что ж, разумное решение, но вам без моей помощи вряд ли обойтись. Уже светает, и покидать убежище не стоит в столь опасный час.

Склонившись в деланном полупоклоне, он широко улыбнулся, озарив смуглое лицо белизной зубов.

– Ждите здесь. А я вернусь к наступлению следующей ночи. Будьте благоразумны, не пытайтесь вновь лезть в окно. Право, барышням это не пристало.

Оказавшись наедине с собой, Мадлен ощутила невыносимую слабость. Со вздохом полуоблегчения, полудосады девушка опустилась на стул рядом со столом, уронила голову на руки и погрузилась в размышления. Бежать?.. Даже если сюда явятся все инквизиторы христианского мира, она не сможет и пальцем пошевелить, чтобы воспротивиться. А бледное лицо Михаля с сомкнутыми веками витало перед взором, пробуждая угрызения совести.

Веки отяжелели, в ушах гудело, сердце отстукивало тяжелые удары, точно из последних сил…

Очнулась она к полудню. Единственное окно со вставленными кое-где цветными стеклами, сильно запыленное, едва сдерживало сноп солнечных лучей. Свет мешал сообразить, где она. С трудом, но девушка узнала комнату нового знакомого и вспомнила, что предшествовало сну. Откуда-то снизу доносился шум, перекрикивание, топот. С памятью вернулась тревога, сердце вновь бешено забарабанило.

Вскочив, она кинулась к окну.

– Ах!

У крыльца стояли гарнизонные – швейцарские наемники. Они поочередно заходили в каждый из домов, по-видимому, для обыска. Разумеется, столь бесстыдное вторжение вызывало массу недовольства со стороны здешних обитателей: они бранились почем свет стоит, горожане размахивали кто кочергой, кто вилами, горожанки – более благоразумные – пытались усмирить мужей. Не было необходимости спрашивать о том, что именно искали солдаты: безусловно ее!

Судорожно схватившись за подоконник, Мадлен соображала, куда деться: прежний способ – через окно – действительно не подходил. В отчаянии она поглядела на дверь.

И словно под силой ее взгляда та распахнулась, впуская в изумрудного цвета колете дворянина. Это ведь ее ночной спаситель, протрезвевший Дон Кихот! Девушка поразилась столь невероятной метаморфозе, произошедшей с Гарсиласо. Он уже успел сменить пестрое тряпье на платье более приличное и теперь походил не на бродягу-скомороха, а на достойного вельможу.

Гарсиласо подлетел к столу, открыл один из вместительных ящичков и вынул кусок серого полотна.

– Быстро наденьте, – приказал он, швырнув его к ногам девушки, и вновь было дернулся к двери. Но, сделав шаг, Гарсиласо вновь обернулся и окатил Мадлен недовольным взглядом. Ни слова не сказав, он с силой рванул ее воротничок. Тонкий муар лифа не выдержал.

– Это будет мешать, – пояснил он, указывая на жесткие прутья женского воротничка, ранее украшавшего ее платье. – Юбки тоже. Скорее! Может, удастся ее куда-нибудь деть.

– О! Это не так легко… – пролепетала девушка, съежившись и пряча полуобнаженную грудь за скрещенными руками.

Гарсиласо профырчал под нос какое-то ругательство и принялся со всей силой срывать с Мадлен ткани, пока та не осталась в одной сорочке. Не без ужаса она заметила, как загорелись глаза цыгана при виде ее голых ног и плеч. Он успел потянуться губами к шее, оскалиться, рассмеяться, точно над удачной шуткой, затем вновь посерьезнеть и прошипеть недовольно:

– Одевайтесь же. Чего уставились? Время, время! Гельветы не станут ждать, пока вы завершите туалет.

Серым куском полотна оказалась монашеская ряса, и девушка, дрожа, нырнула в нее.

Тем временем Гарсиласо содрал с одной из стен обивку, к удивлению Мадлен, обнажив изображение креста и, схватив ее за руку, резким движением заставил упасть на колени перед распятием.

– Спрячьте ваши волосы, барышня. И молитесь… Я надеюсь, вы католичка?

Опустив капюшон по самые глаза, она скрестила руки и с жаром принялась заклинать о спасении Бога, которого так рьяно упрекала, в которого не верила и презирала. В монастыре она была вынуждена скрывать ненависть к идолопоклонничеству. Здесь ей незачем было притворяться – молитва лилась бурным потоком из сердца.

Тут же в комнату ворвались четыре солдата и без всякого предупреждения принялись шуршать бумагами на столе и выдвигать ящички. Верно, ищут что-то определенно мелкое, какую-то вещь или бумагу, что часто случалось в это время… но никак не ее! Склонив голову, Мадлен попыталась выглянуть из-за ниспадавшего на лицо капюшона.

– Guten Morgen, Herren! Was suchen wir für diesmal? (Доброе утро, господа! Что ищем на этот раз?) – воскликнул неожиданно Гарсиласо, приветствуя и осведомляясь, чем обязан визиту. Приветствие он сопроводил широким, театральным взмахом небольшой черной шляпы с узкими полями и высокой тульей, украшенной серыми перьями и серебряной брошью. Цыган исчез, оставив место дворянину с гордой осанкой и изящными манерами, единственно с внешностью не лишенной восточной нотки. При этом немецкий пресловутого цыгана звучал гораздо чище чем, если бы он родился где-нибудь на берегу Рейна, хотя кто его знает.

– Не трхудитефсь, каспадин Пешо, ми прэхрафсно кафарим по фрхансуски, – ответили ему.

– Ja, Ja, ich sehe, aber Deutsch ist für mich auch Muttersprache. Ich bitte sie um Erlaubnis mit Ihen Deutsch sprechen. Ich will seine wunderbaren Tone genieβen (Да, да, я вижу, но немецкий для меня такой же родной, как и ваш. Позвольте же мне говорить с вами, наслаждаясь его дивными звуками).

Солдаты не обратили внимания на внезапный приступ Гарсиласо наслаждаться дивными звуками немецкого, который, по его словам, являлся ему столь же родным, как и господам солдатам.

Гарсиласо не растерялся и приступил к вопросам.

– Also was suchen Sie? Ich glaube, sie halten das nicht geheim. (Так что же вы ищите? Думаю, вам не наказывали держать это в тайне), – спросил он.

– Nein. Du bekamst, das wir geführliche kriminalverbrechervin – Jungfrau Kerdeja suchen. (Нет. Тебе известно, что мы ищем особо опасную преступницу – девицу Кердей), – Мадлен побледнела, едва устояв на коленях, услышав свое имя.

– О-о! В ящиках? – не выдержал Гарсиласо и расхохотался.

– Нет. Но рас уш мы сашли, мошно посфолить сепе заклянуть и в яшики.

– A-a! – протянул Гарсиласо, подавляя хохот. – Ну не буду вам мешать, славные мои господа. Ищите, сколько вам будет угодно.

Мадлен сжалась от дурного предчувствия, и в следующую же секунду над ее затылком раздалось громогласное:

– А это кто? – девушка едва не потеряла сознание, почувствовав тяжесть стального клинка на плече.

– Это мой добрый приятель – брат Этьен. Видите, он занят – творит молитву, не прекращая со вчерашнего вечера. Всю ночь здесь просидел!

– Почему ше он не фстал поприфетстфофать нас? – голос наемника зазвучал угрожающе.

– М-мм, видите ли, в чем дело, – говорил Гарсиласо ничуть не смущаясь. – Он дал обет молчания, поскольку его отлучили из монастыря Бенедиктинцев… мм-м… этот тот, что в Дижоне. Знаете такой? Теперь он занят молениями, прося у Господа нашего прощение за свой страшный грех.

– Монах из Дишона? Што он телает ф Нанте. Што за крех? – недовольно и вместе с тем с всевозрастающим любопытством, буркнул гельвет.

– У нас это собственно не назовешь грехом… – зевнув, отозвался цыган. – Его отлучили за пьянство и разгул.

– Пусть прат Этьен потнимется.

– Да оставьте мальчишку в покое! Он так занят, готов держать пари, что даже нас и не слышит. Уж очень ему хочется вернуться в застенки монастыря. Вы помешаете юному сердцу в попытке вновь воссоединиться с Господом? Пожалуйста, но я в этом не участвую, – раздраженно бросил Гарсиласо. – Схватите его со всей грубостью, на какую только способны, вытолкните на середину, сдерите с его лица капюшон и осведомитесь, почему же он до сих пор не пожелал подняться, дабы засвидетельствовать вам почтение. И это, быть может, произойдет в ту самую минуту, когда душа вот-вот воспарит в чудотворном порыве исцеления и очищения, быть может, в ту минуту, когда Господь читает ему наставительную проповедь и готов простить. Вы тем самым еще раз докажите сколь, увы, груба и маловерна трактовка месье Кальвина истинной веры. Не так ли, господа?

Пауза, которая наступила следом за убедительными речами Гарсиласо, заставила девушку затаить дыхание. Господа протестанты придут в ярость от слов цыгана, ибо тот неловко задел самый животрепещущий вопрос меж обоими течениями религии. Гарсиласо зашел слишком далеко, она не ослышалась, он только что оскорбил месье Кальвина и сейчас, вероятно, получит за вольность дырку в груди. Успеть бы выскочить в дверь, пока солдаты будут заняты ее спасителем. Может, для этого была предпринята столь опасна игра?

Но, похоже, швейцарцы не пожелали в богобоязненном страхе нарушить безмятежность беседы юного бенедиктинца с Господом. Каково было удивление Мадлен, когда она услышала удаляющиеся шаги, а затем и хлопнувшую дверь.

– Можете не возвращать рясу, барышня, – услышала она за спиной насмешливый голос Гарсиласо и обернулась. – Она вам еще пригодится.

– Они ушли?

Цыган кивнул.

– Вы спасли меня!..

– Дважды, сударыня, – поправил ее Гарсиласо и лукаво приподнял бровь, изобразив на лице подобие снисходительной улыбки. – Я спас вас уже дважды.

– Не знаю, как вас и благодарить… Однако вы не сказали, что вы – священник, – не поднимая взора, молвила она. – Иначе бы они вас растерзали.

– Я что, похож на святого отца? – расхохотался Гарсиласо так, словно ничего более смешного против несоответствия его печальной особы и сего святого ремесла он не находил. Мадлен вновь смутилась, поняв, что от страха, должно быть, выглядит глупо.

Но Гарсиласо изменился в лице и мрачно добавил:

– Я никогда не имел чести им быть. Эту комнату снимает один мой добрый приятель. Настолько добрый, что разрешил мне ее на время одолжить. Его зовут – брат Этьен, которого и отлучили из монастыря. Как видите, я мало что выдумал.

После плотного завтрака, о котором благодушно позаботился Гарсиласо, Мадлен вновь осталась одна. Надо было дождаться прихода ночи, чтобы выбраться из города. Она еще не знала, что станет делать дальше, но ее занимала лишь одна мысль – попасть на любое судно, идущее к берегам Америки, под любым видом и предлогом. В мыслях она уже видела себя бегущий по просторному песчаному берегу Нового Света.

Нант был портовым городом, однако девушка не без сожаления отказалась начать поиски на его пристанях. Ах, если бы Михаль был хоть чуточку уступчивей, этот неисправимый праведник, раб предрассудков и церковных предписаний!

С наступлением сумерек странный цыган вернулся.

– Вот ваши тряпки, – сказал он, тотчас его нога ступила за порог: времени было немного. Он положил к ее ногам груду муара некогда звавшейся платьем. – Разорвите его на полосы шириной дюймов в десять и туго перевяжите грудь.

Гарсиласо был слишком прав, чтобы гневаться за бестактность. Поэтому Мадлен, стиснув зубы и вооружившись кинжалом Михаля, принялась изготовлять из подола платья длинные лоскуты, дабы под монашеским облачением она могла сойти за мальчика.

Кружевными подвязками она укрепила на бедре ножны. Затем заплела волосы в тугую косу. Ее новое платье, пошитое из очень плотной ткани, будет служить надежной защитой не только от взора окружающих, но и от возможной непогоды.

– Я готова, – наконец известила Мадлен.

Гарсиласо развернулся и развел руками.

– В вас трудно узнать прежнюю барышню. Предо мной самый настоящий монашек. Никто в этом не посмеет усомниться! Однако приподнимите-ка подол вашей рясы…

Мадлен отпрянула.

– Я всего лишь хочу взглянуть на ваши прелестные туфельки… Э-э нет, – недовольно покачал головой цыган, – так дело никуда не годится. Снимайте их!

– Туфли? – взмолилась девушка. – Без них я вряд ли смогу идти достаточно быстро.

– Неужели вы думаете, что я способен заставить вас идти босой?! Мы снимем сапоги с хозяина. Он мертвецки пьян, старина Жоффруа, и думаю, возражать не станет. Единственно чего я не могу обещать, что они придутся вам впору.

Пожатием плеч Мадлен дала согласие, не испытывая ни малейших угрызений совести. Молча собрала обрезки платья и туфельки в тугой узел, дабы потом предать их водам Луары, и последовала за Гарсиласо.

Миновав лестницу, они оказались в прихожей, где, растянувшись у самого порога, действительно лежал человек, похрапывая и что-то бормоча во сне. Гарсиласо быстро снял с него короткие сапоги и ткнул их Мадлен.

Вернулись беглецы тем же путем к берегу реки, где ожидала лодка. Теперь Мадлен легко соскочила на дно и бойко ухватилась за одно из весел. Гарсиласо одобрительно кивнул, и лодка, словно лезвие, стала рассекать темную водную гладь. Грести оказалось занятием не из легких, и Мадлен едва поспевала.

Крепостная стена встретила беглецов нелюбезной размашистостью и муторным запахом сырости.

– Здесь подвал с лестницей. Следуйте за мной.

Мадлен кивнула, ощущая, как дрожит тело. Со страхом опустившись на сырую от росы землю, принялась нащупывать среди травы и камней предполагаемый вход.

Входом оказалась черная, скрытая густой растительностью, дыра, в которую она чуть было с криком не провалилась, если бы не широкие деревянные перекладины стремянки. Мадлен ухватилась за них и, не замечая ссадин, которые оставило неотесанное дерево, нашла ногами опору.

Гарсиласо был уже внизу и успел разжечь факел.

– Держите себя в руках, – проворчал он. – Ваш крик поставит на уши охрану.

Подвал в действительности оказался узким тоннелем, ведущим куда-то вглубь. Единственное, что могла разглядеть Мадлен, так это выщербленные ударами лопат стены. Верно один из тех подземных коридоров, таких же, какие связывают Амбуаз и Кло-Люссе. Он непременно должен был вести за пределы города.

Вскоре беглецы приблизились к точно такой же лестнице, что стояла в начале. Мадлен взяла на себя смелость подняться первой.

Доводы по части того, куда вел ход, всецело сбылись: беглецы оказались по ту сторону стены, и в нескольких шагах в темноте вырисовывались главные ворота города.

Гарсиласо закрыл выход решеткой из тонких прутьев, затем присыпав ее землей, отряхнул руки и, выругавшись на счет слишком влажной почвы, указал куда-то в сторону леса. У одной из раскидистых ив, росших вдоль берега, стояли привязанные к ниспадающим ветвям досыпающие остаток ночи два добрых мула. Они были полностью экипированы: отличные вьючные мужские седла, крепкая подпруга, седельная сумка из тонкой козлиной кожи.

– Сейчас важно уйти отсюда как можно дальше. Если вы направлялись в Париж, то лучше изменить маршрут… к примеру, отправиться вверх по течению Луары.

– Но почему не вниз? Я надеялась оказаться в каком-нибудь из портов. В Сен-Мало, например, или в Кале…

– Именно, там вас и будут искать! – отозвался Гарсиласо. – Вы же сами сказали брату о намерении сесть на судно, идущее в Америку.

Мадлен опустила голову – пришлось согласиться, и они тронулись.

Ветер донес три удара колокола. Медленно, дабы мул не споткнулся о кочки и мелкий кустарник, Гарсиласо двигался вдоль берега, вслед шла она. Блеск воды Луары и очертания ветвистых ив едва различимы – новолуние лишило природу единственного источника света, способного освещать ночью дороги путникам. Где-то рядом раздавалось дивное ночное пение капеллы лягушек и цикад, по небу, сплошь усеянному звездами, плыли легкие перья облаков. А прохладный ветерок приятно щекотал лицо…

Внезапно впереди раздался шорох, резкое лошадиное ржание, хлюпанье по воде. Мелькнула тень и тотчас мула Мадлен с силой кто-то схватил за узду, бедное животное дернулось в сторону, и всадница едва не полетела на землю.

– Это монах! – прохрипел кто-то слева.

– Вспори ему брюхо, наверняка на шее под рясой он прячет кошель с экю!

Со всех сторон путников окружила разбойничья шайка, часть ее спустилась с ив, другая – вынырнула откуда-то из канав с намерениями столь же благими, с каковыми сам Гарсиласо давеча взобрался к окну комнаты Михаля и Мадлен.

Звон стали оглушил перепуганную девушку, и она не расслышала дальнейшую перепалку, видела лишь, как в общей сумятице ее спутник вертелся, извивался, пригибался и махал шпагой, ловко пронзая тех, кто пытался стащить его с седла. Улучшив мгновение, одним молниеносным движением Гарсиласо всадил клинок в негодяя, что крепко держал поводья мула Мадлен, другим – со словами «Держись!» плашмя ударил животное по крупу. Лезвие, просвистев в воздухе, звонко хлопнуло по гладкой коже животного.

С пронзительным криком девушка вылетела из людского клубка, подобно пущенной из арбалета стреле. Ее «скакун» от боли и испуга понесся быстрее лани. Мадлен едва удавалось удержаться, каждое мгновение казалось последним. Но вцепившись в гриву мула и низко прижавшись к его шее, она неслась вперед, пока шум в ушах наконец не заглох, а сердце перестало яростно стучать.

Не заметив, она проскакала так более мили.

Осознав, что погони нет, натянула поводья и оглянулась. Царил мрак, дороги не видно, и девушка, в надежде, что ее провожатому удалось также вырваться из лап шайки, решила замедлить шаг и подождать.

Минуло полчаса, но Гарсиласо так и не нагнал ее.

По-прежнему не прибавляя скорости, Мадлен направилась вперед, все еще надеясь, что вскоре услышит за спиной топот копыт мула ее спасителя.

Она двигалась дальше и дальше. А когда начало светать, нашла дорогу – та пустовала: никого на горизонте, кто бы мог походить на цыгана. Неужели убили несчастного?

С досады Мадлен стеганула животное. К ближайшему городу придется добираться одной. Несмотря на недавние гонки, ее скакун не был предназначен для быстрой езды, но он оказался куда выносливей любой породистой лошади.

Не замечая ничего вокруг, едва превозмогая боль в пояснице, которая с каждым часом мучила ее все больше и больше, она стискивала зубы и неслась вперед.

К полудню солнце поднялось высоко, стало сильно припекать. Девушке захотелось содрать с головы этот ненавистный капюшон, ей казалось, что он душит. Но страх рождал в ней благоразумие и она терпела. Крупные капли пота стекали по лицу, а пестрые вывески придорожных трактиров манили сделать остановку, кинуться на постель и лежать без движения долгие, долгие часы. Однако она твердо задалась целью отъехать как можно дальше и сделать это лишь с пятиминутными остановками, чтобы дать напиться мулу в реке и выпить воды самой. Благо в седельной сумке обнаружилась большая фляга, а кроме нее еще охотничий нож и, – что весьма важно и необходимо – пропуск на имя какого-то Серафима де Мера.

Однако к вечеру Мадлен едва не валилась из седла, а перед глазами плавали темные круги. Девушка знала, что непременно загонит бедное животное, но не могла предположить, что сама не выдержит и половины пути.

Она искала глазами подходящий постоялый двор, но гостиницы по мере удаления от Нанта стали появляться все реже. Лишь бескрайние виноградники и пара-тройка крестьян, точками мелькающие где-то вдалеке посреди зеленого океана Мюскаде, нависшее темно-синее небо с ярко-лиловыми легкими облачками, окрашенными лучами уже успевшего спрятаться за горизонт солнца, – так, словно это невидимый художник нанес первые наброски будущей картины. Мадлен, натянув поводья, замедлила шаг и со страхом подумала о ночи, которая вот-вот встанет у нее на пути. Силы были на исходе, а останавливаться на ночлег посреди кустов виноградника – верх безумия.

Сменив галоп на шаг, она все же смогла выдержать лишь три часа, равно как и ее мул.

– Пара минут на отдых, – прошептала девушка, сползая с седла. Привязала измученное животное к виноградной лозе в десяти футах от дороги, а сама рухнула прямо на землю у ровной стены кустов и тут же заснула.

***

Хозяева гостиницы и несколько слуг – все как один, окружив кровать плотным кольцом, в изумлении и с бесконечным состраданием глядели на несчастного Михаля. Тот долго не приходил в себя, а когда открыл глаза, несколько мгновений метался по простыне, исторгая несвязные вопли. Полное осознание произошедшего вернулось не сразу. С усилием приподнявшись, он встревожено огляделся.

– Что произошло? Где моя Магдалена, сестра моя? Мадлен, мадемуазель Кердей…

Молодой человек смешался и от волнения не смог произнести ни единого французского слова верно. Смесь польских слов и то, что ему казалось французской речью, вызвала на лицах людей недоумение и даже страх. Слуги вновь принялись перешептываться и отчаянно креститься, а губы темноволосой хозяйки дрогнули в жалостливой полуулыбке. Обернувшись к супругу, она тихо спросила:

– Что он говорит? Он спрашивает, где эта мошенница? Должно быть, господин ничего не помнит.

– Что делать, Люзанна? – бросил хозяин в нескрываемой досаде. – Разрази меня гром, с этими иностранцами одни напасти! Долг еще не оплатили задиристые ломбардские петухи, что разгромили конюшню, а нынче еще и кража. Теперь ищи свищи девку. Кто она такая?

Обернувшись к слугам, он выругал их и велел, вместо того, чтобы таращить глаза, идти за гарнизонными. Хозяйка продолжала любоваться бедным поляком с красивыми глазами и кожей бледной, как у привидения, молча соображая, что же с ним делать и как помочь. Оторванная от созерцания громкой бранью, она бросила короткий недовольный взгляд на мужа.

– О пресвятая матерь божья, не горлань, как торговка с Шампо! Разве не видишь, как страдает этот несчастный юноша, – зашипела она, и, смочив салфетку в прохладной воде, услужливо подала ее Михалю. Тот уже поднялся, и едва переступая ногами, преодолевая головокружение, направился к окну.

Отмахнувшись от супруга, точно от назойливой мухи, Люзанна засеменила за Михалем.

– Господину нужен врач, – осторожно заметила она. – Видели бы вы свое лицо! Бровь рассечена, веко опухло, а глаза почти не видно. Ох, и крепко же она вас огрела.

Михаль, все еще пребывавший в мире полусна-кошмара, с трудом пытался преодолеть острую боль в висках и припомнить обстоятельства вчерашнего разговора, вздрогнул от звонкого голоса хозяйки, прозвучавшего почти у самого уха. Склонившись к подоконнику, он застонал, скорее с досады, чем от боли.

– Ну, ну будет вам! – проговорила женщина, тепло приобняв его за плечи.

– Мне нужно найти ее. Пожалуйста, пошлите слуг, пусть Магдалену найдут. Она отправилась на пристань. Надо искать там.

– Ничего не понимаю, господин, что вы говорите… Должно быть, у вас пропали деньги? Кем приходилась вам эта девица? О, вижу, вы, мальчик мой, наивны, как агнец Божий. Доверились красотке, а она вас обвела вокруг пальца. Но ничего, швейцарские молодцы ее отыщут, и ваши денежки отыщут… Вы разумеете?

Упоминание о швейцарцах взволновало его. Михаль тотчас же схватился за пояс, но, не обнаружив ни его, ни кинжала, побелел от гнева.

– Нех мне дьябел порве! – вскричал он. – Вы что же… думаете, она обокрала меня? Но это не так!.. Это не так! Сколько я вам должен? – вынув из кошеля несколько монет, он швырнул их на пол и стремительно вылетел из комнаты.

– Но, постойте! Куда же вы? – вскричала в изумлении хозяйка.

Ее взгляд тотчас упал на камзол молодого человека, залитый вином и небрежно брошенный слугами на пуфик. Первым порывом было догнать постояльца, но любопытство взяло верх над Люзанной, и та принялась шарить по всем внутренним карманам платья, не позабыв и ощупать подклад, куда обычно путешественники зашивали особо дорогие вещи.

– Черт возьми, вы не слишком учтивы, дорогой гость, – буркнула она, не найдя ничего, кроме письма герцогини с большой печатью.

– Эй, Матье! – вскричала она и, подхватив одной рукой юбки, другой – конверт, направилась к лестнице, где встретила по-прежнему раздосадованного супруга.

– Чего тебе? И куда это направился наш дорогой гость? Пролетел мимо, точно бешеной собакой укушенный.

– Погляди, Матье! Это герб самих Гизов, или мне кажется? Давеча мессир Генрих присылал своих посыльных с каким-то поручением к тебе.

– Ну, и что с того?

– Чует мое сердце, что этот малый принадлежит его свите. Быть может, он нес вести из Польши, где царствует принц Анри… Это очень важно! Чует мое сердце, а оно никогда не ошибается.

– Ах, черт, женщина! Говори яснее, я сейчас мало, что соображаю. Одни потери, одни убытки!

– Надо отправить кого-нибудь к герцогу, если солдаты не найдут девчонку. А ты напишешь ему обо всем. Мы сделаем доброе дело, и нам, быть может, перепадет что. Как зовут этого мальца?

– Мишель Кердей, кажется.

Беседу прервал внезапный шум – в холл ввалилась орава наемников, один из них тотчас окликнул хозяина по имени, ибо знал его достаточно хорошо, по крайней мере, по прошлому приключению с ломбардцами, устроившими настоящее побоище в конюшне гостинцы.

– Надо бы намекнуть этим швейцарским верзилам кому они будут оказывать услугу, ища, быть может, опаснейшую преступницу.

– Экая ты, моя женушка, сказочница! – мэтр Матье расплылся в довольной улыбке, и, подмигнув Люзанне, направился к лестнице. Внизу, подобно табуну добрых скакунов, нетерпеливо ожидали швейцарские солдаты.

– Мое почтение, мессир фон Шталь!.. – поднял хозяин руку в приветственном жесте, широко улыбаясь, предвкушая прибыль.

Тем временем Михаль с синяком в пол-лица и залитой вином кое-как накинутой на плечи сорочке, носился по улицам и переулкам, отчаянно клича беглянку. Прохожие изумленно оглядывались на него, некоторые – особенные смельчаки, решались подойти к сему странного вида иностранцу и осведомлялись, чем бы могли помочь.

– Где пристань? Где лодки, судна? – кричал Михаль, коверкая французские слова так, что вновь выходила одна тарабарщина.

– Эй, – позвал кто-то сзади, – пан Отчаянная Голова!

Михалек обернулся, в нескольких шагах от него стоял Фигероа. На мгновение молодой человек опустил голову, соображая, как увильнуть от назойливого типа, но тот зашагал прямо к нему.

– Что стряслось? Что за вид!

– Мессир Фигероа, увы… по всей видимости, моя сестра так и не попадет к госпоже Анне.

– Отчего это? – насторожился испанец.

– Она сбежала!

– Сбежала? Кто? Госпожа Анна?

– Нет! Сестра моя!

– О святая Энкрасия! Это ваша вина, пан Кердей. Теперь сумасшедшая будет бродить по городу и обязательно попадет в какую-нибудь переделку. Я вас предупреждал, но вы не стали меня слушать.

– Она не сумасшедшая… В это трудно поверить! Я готов причислить скорее себя к безумцам.

– Охотно присоединяюсь – вы одного поля ягоды.

– Не время шутить, мессир Фигероа. К несчастью, ее, наверное, уже разыскивают здешние солдаты. Трактирщица отчего-то решила, что Магдалена обокрала меня… Я ничего не смог ей объяснить, французские слова повылетали из моей головы…

Глаза испанца округлились, он сжал челюсти так, что заскрежетали зубы.

– Черт! – процедил он. – Вы олух, Кердей, и болван!

– Что?

– Я говорю, бегите, куда бежали, и найдите ее раньше, чем это сделают ищейки.

С этими словами таинственный посланник герцогини развернулся и со всех ног бросился куда-то вглубь улицы. Еще несколько мгновений Михаль глядел ему вслед, не находя причин столь странному поведению и ощущая, как тревога с большей силой овладевает им. Без промедления он поспешил на пристань.

Тщетно Михаль останавливал прохожих, гуляк, грузчиков, иных рабочих. Над ним продолжали смеяться, грубо гнали вон, сторонились, окатывая молчаливой волной презрения – польская речь вызывала в разноликой толпе странную неприязнь к несчастному, растрепанному чужеземцу, ищущему неизвестно что или кого. Он бросался из стороны в сторону, крутился точно волчок, падал на колени, воздевая руки к небу и выдыхая латынь. Слезы застилали ему глаза, он терял последние силы, а больное сердце билось все чаще, все острее отдавался каждый толчок, вот-вот падет без памяти. От невыносимой боли он разорвал рубашку, исцарапал до крови кожу на груди.

Наконец когда он понял, что громкими стенаниями ничего не добиться, остановился и прислонился к стене амбара. Словно по волшебству в эту минуту подошел чернявый мальчишка с гнедой кобылой в поводу.

– Пан, купите лошадь, – сказал он на чистейшем польском.

На лице Михаля загорелась улыбка. Не показалось ли?

«Это добрый знак. Должно быть, ангелов посланник, раз говорит по-нашему». Молодой человек тотчас отсчитал названную сумму – лошадь в поисках отнюдь не помешает.

– Не видел ли ты девушку, – спросил он в надежде, – похожую на мадонну, с кудрями светлыми, как лучи солнца в полдень? Она не появлялась здесь?

– Я не видел, но моя матушка знает все, может предсказать судьбу и найти хоть самого дьявола, – важно ответил тот.

– Правда?

С тех пор как Михаль покинул аббатство, жизнь забрасывала его все новыми сюрпризами, и теперь, когда не оставалось иного способа отыскать Мадлен, он был готов идти хоть в логово нечистого, лишь бы вернуть ее.

– А то! – фыркнул малой. – Не хочите верить, как хочите.

– Где твоя матушка? Веди меня к ней!

– Она известная на весь Париж гадалка. Дом ее находится там, где ему положено – на мосту Менял.

Глаза мальчишки горели озорным огоньком. Должно быть, он просто проверял, достаточно ли сильно его новый знакомый стукнулся котелком, чтобы быть одураченным наверняка.

Михаль был в том состоянии, что не только не придал никакого значения словам мальчика, но почти не расслышал их. Он утвердительно закивал, всем свои существом устремившись туда, где ему помогут найти Мадлен.

– Но с вас еще тридцать экю, и я проведу вас вне очереди! – дернул его за рукав мальчишка.

Михаль точно заговоренный отдал сумму, и словно в бреду, последовал за ним. А тот повел Михаля к особняку, который стоял недалеко от небольшого акведука.

Внезапно остановившись, мальчишка приложил ладонь ко лбу, дабы оградить взор от солнечного света. Несколько мгновений он пристально всматривался в группу людей, которые возбужденно носились у крыльца дома, разгружая поклажу с повозок.

– Ей, хозяин, – крикнул он, оглушив Михаля и заставив его, в удивлении поглядеть в направлении, куда обращался мальчик. Невысокий, коротконогий дворянин в шляпе с огромной кипой перьев, видной за несколько сот шагов, отделился от группы и погрозил кулаком.

– Чего тебе, чертово отродье? Я предупреждал тебя, не подходить к моему дому.

Так как Михаль и его провожатый находились на почтительном расстоянии, то слова, долетевшие до них, да к тому же произнесенные на французском, который молодой поляк начинал ненавидеть, остались понятными только мальчишке. Тот усмехнулся и, тотчас сложив руки рупором, прокричал в ответ:

– Я привел твоего кузена, разве не его ты ищешь с самого утра? Он уходил прогуляться верхом по набережной… Узнаешь кобылу?

Человек в шляпе с перьями немного подумал, затем махнул рукой, давая знать, что разрешает подойти поближе.

– Благодари своих демонов, что приезд племянниц не оставляет времени на тебя.

Но мальчишка не сдвинулся с места, пока тот не исчез, вынужденный отправиться по неотложным делам.

Сей странный диалог так и остался для Михаля набором непонятных слов, но что нимало его не насторожило, он по-прежнему жаждал попасть к пророчице, которая помогла бы ему в поисках. В нетерпении он попросил мальчика поторопиться.

Не обращая внимания на тесную толпу у дверей, они оба поднялись по лестнице на несколько ступенек. Затем мальчик беспрепятственно провел Михаля сквозь анфиладу уютно обставленных небольших комнат со стенами, обитыми темно-вишневым бархатом. Михаля терзал вопрос, отчего так легко удалось миновать все это пространство, невзирая на то, что внизу ожидали негодующие посетители, не желающие пропускать очередь к известной пророчице.

– Ждите здесь, – проронил мальчишка и юркнул в распахнутую дверь. Михаль едва успел поглядеть ему вслед – обернувшись, он заметил лишь взметнувшуюся портьеру.

Тут началось самое неожиданное для несчастного молодого человека, ибо через секунду вошла девица, разодетая в роскошные одежды и, увидев незнакомца видом своим походившего на бродягу, отпрянула к двери и что есть мочи завизжала.

Испуганный Михаль кинулся ей в ноги, пытаясь объяснить, что он пришел к гадалке. Речь поляка девушку смутила еще больше, она разгневанно что-то выкрикнула, оттолкнув его от себя, и принялась звонить в маленький серебряный колокольчик, который сорвала с атласного пояска.

Только тогда Михаль понял, что необъяснимым образом оказался обманутым нантским шалопаем. Негодник, воспользовавшись полубезумным состоянием несчастного, лишил его денег, продал чужую лошадь и заманил в ловушку, из которой вряд ли теперь выбраться!..

Едва в голове Михаля успели пронестись эти мысли, ворвались слуги. Они окружили его и осторожно принялись подступать. Молодому человеку ничего иного не оставалось, как выскочить в распахнутое окно. Преодолев высоту в несколько футов, он бросился бежать. Ноги и сердце вновь привели его, обуянного отчаянием и тревогой, на набережную, где он успел заметить готовую к отплытию, груженную апельсинами, лодку.

За два су Михаль очутился на борту. Отдышавшись, он почти пришел в себя. Но его мысли по-прежнему были далеки от удивления, которое совершено естественно испытал бы любой другой на его месте. Молодой послушник даже не попытался припомнить подробности своей неудачи. Он был столь поглощен жаждой отыскать сестру, что за несколько часов потерял здравую способность рассуждать и действовать разумно, готовый верить всему, что хоть на дюйм приблизит его к цели, даже коварным шутникам и голодным оборванцам, шарящим повсюду в поисках доверчивых простачков, вроде него.

Некоторое время спустя, опомнившись, он огляделся и увидел, что лодка покинула пределы города. Заплатив еще несколько монет, он попросил причалить к берегу.

Но едва он ступил на илистую почву косы, как силы его покинули. В сознании промелькнула губительная мысль, что это – конец. Михаль доплелся до широкой ивы, пал ниц к ее корням у самого подножья высокого берега.

– Ох, Магдалена, Магдалена… где же ты? Ты сведешь меня с ума! – прошептал он и забылся полусном, полуобмороком.

Так проспав до середины ночи, он очнулся. Тишина была нарушена дикими воплями и лошадиным ржанием, доносившимся откуда-то сверху, с дороги. Михаль не сразу понял, что это не часть сна, не шум в голове после проклятого удара о столик. Среди невнятных голосов ясно отделялся от прочих женский крик – до боли знакомый голосок. Не медля ни секунды, он вскарабкался по высокому берегу и вслепую двинулся на зов. Ветер приносил отдельные слова. Спустя некоторое время Михаль обрел уверенность, что голос, который взывал о помощи, принадлежал Магдалене.

Немного привыкшие к темноте глаза различали вдали чьи-то очертания – не то дерущихся, не то удирающих. Спотыкаясь впотьмах о камни, падая и вновь поднимаясь, Михаль летел вперед, как вдруг нечто о четыре ноги выскочило, словно из-под земли, и с возгласом ужаса промчалось мимо него.

Не оставалось никаких сомнений – Магдалена восседала верхом на этом четырехпалом «нечто», но молодой человек едва успел понять это, как столь же неожиданно она исчезла в ночной мгле. Впервые пожалев, что остался без лошади, во власти надежды и внезапного счастья, свалившегося после стольких невзгод, поддался за ней.

Вместе с обретенной надеждой, Михаль обрел силы. Он шел, точно сомнамбула, и не было в ногах его усталости, как и не было мыслей в голове, кроме одной-единственной: «Еще несколько минут, и я увижу ее, еще несколько минут…»

Этот невыносимо тяжкий путь под холодным светом ночных звезд, а затем под жарким солнцем, эта бесконечная лента дороги, усеянная следами копыт и тонкими бороздками от колес, стала глубочайшей пропастью меж его прежним существованием и безумством, на которое оказалось способно его сердце – куда более крепкое, чем он думал. Он не искал слов в оправдание, он отдался власти перемен, что произошли с разумом, и более не помышлял проявлять сопротивление силам, захватившим сознание и дух тотчас, как Магдалена, Мадлен явилась в его жизнь. Не в час рождения! Он полюбил ту, что даровала эликсир самой жизни, ту, что была воплощением счастья и отрады, и заставила узреть истину. И раз уж она оказалась связанной с ним столь близким родством… что ж, так даже лучше, ибо нет более глубокого чувства, чем посеянного и взращенного на одной почве.

Порок обернулся высшим благом, чувства приняли иную окраску, все встало на свои места и перестало казаться грехом. Как же он раньше этого понять не мог, как же был слеп и глух? Как же мог миг таинства зарождения любви, миг пробуждения ото сна принять за грехопадение?

Простота и ясность взглядов Мадлен не могли проистекать от заблуждения. Она мыслила, как пророк. Господь послал ему на пути саму Святую ученицу Иисусову, дабы та смогла открыть глаза на свет истины, на свет любви и свет свободы. Он послал ее именно ему, Михалю, за долгие и долгие годы мытарств и страданий, за непрерывные часы моления. Слишком, должно быть, далеко зашли люди в своих заблуждениях, слишком запуталась Церковь. Многое, чему учил Господь, было неверно истолковано учителями веры. Сколько мучительных дней он потратил впустую за подсчетом людских заблуждений, кои действовали лишь по велению природы и ведомые рукой Судьбы, равно как и он сейчас. Как он мог позабыть, что Иисус велел жить в любви, искренней и неприкрытой вуалями лжи и жеманства, столь же не прикрытыми, как тела праотца и праматери человечества в пору, когда те вкушали усладу Эдема. Да и те были сотворены: одна из ребра другого. Нет более священного союза, нежели меж теми, кто возрос из одного семени. Господь был отцом и Адама и Евы, равно как и Люцек – его и Мадлен. Но ведь церковь позабыла, на чем зиждется, возросла к небесам, подобно Вавилонской башне, с вершины ее не разглядеть основания. И чем выше сия башня, тем сложней и запутанней ложь. О, и скольких же подобных ему, заблудившихся в перекрестиях проекций истины и лжи? Сколько храмов возведено, где обитают ныне веровавшие в религию, слишком похожую на христианство, но ложную, исковерканную, искривленную, неверно истолкованную. Сецехувское аббатство и монастырь в Пруйле, должно быть, и были таковыми местами, где дьявол пустил рассаду обмана. О да, такая вера – лишь проказа души…

Шагая, Михаль улыбался, вознося Господу хвалу за чудо-посланницу. И ощущал себя свободным от гнета предрассудков, но в то же время не мог до конца поверить, что в столь короткий срок перевернул свое мировоззрение с ног на голову. Снова солнце казалось ему большим и ярким. А когда солнце большое и яркое, значит, сердце прониклось правдой. Ложь рождает страх и гнет, истина – дарит крылья.

– Что за мысли?.. Я наверное сошел с ума, ударившись!.. Чего только не придумает человек, дабы скорее оправдать себя.

Но тотчас добавлял:

– Нет более святого чувства, супротив того, что пылает в моем сердце. Господи, дай последний знак, чтобы я окончательно уверился в том, что следую путем истины! Помоги же мне отыскать ее – чистейший из источников!

На востоке забрезжил рассвет следующего дня, когда молодой послушник обнаружил, что некоторые следы ведут вглубь виноградника. Двое суток он провел в пути, ни разу не остановившись для отдыха, и в небывалой выносливости он зрел Божье провидение, благоволившее его упорству. Давно он уже должен был пасть мертвым от усталости! И сколь велика была его радость, когда он увидел свернувшуюся клубком прямо у ног мула-чудища, несчастную, как и он, скиталицу.

Мадлен вздрогнула, услышав чьи-то шаги, и поднялась. Лицо ее тотчас озарила счастливая улыбка, которая сменилась выражением ужаса. Но молодой человек, вместо того, чтобы обрушить на беглянку вполне справедливое негодование, упал перед девушкой на колени и, притянув ее к груди, воскликнул:

– О сердце мое, неужели я наконец тебя отыскал!

– Прости, – пролепетала в ответ Мадлен.

– Нет, это ты прости! Прости, моя Мария Магдалена, моя Мадлен! Святая, святая… Я все понял, все осознал… Прости меня, ты была права, а Господь сохранил нам жизни в знак нашей праведности.

По-прежнему осторожно, по-братски он сжал округлые щеки и приблизил к себе ее лицо. Стоя на коленях, прижавшись лбами, они взирали глаза в глаза и улыбались, как младенцы, растрепанные, с ног до головы в пыли и царапинах, но безмерно счастливые.

– Я пойду за тобой, куда пожелаешь… Теперь ты – моя звезда Вифлеемская, Иисус, Богородица и все вместе взятые. Веди, я буду слушаться. Веди меня. Господь наказал слушать тебя!

– Вряд ли найдется пастор, способный осветить наш союз…

– Пастором будет это небо, эта земля и едва созревшие лозы – потому что все это и есть Бог. Он велит нам любить. Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих…

Она прикрыла веки и прижалась губами к его виску. Михаль уже не владел рассудком. Биение сердца было столь сильным, что, казалось, оно пробило ребра, с болью выпуская светящуюся птицу, так долго бившуюся в груди. Спешно сорвав одежды, тяжело дыша и не прерывая поцелуя, они бросились в горячие объятия друг друга.

И небо вспыхнуло; вспышка молнии прогромыхала над зеленым полотном виноградника, поглощая в языках пламени два слившихся воедино силуэта и благословляя их.