Читать книгу Пять ран Христовых - Юлия Викторовна Ли-Тутолмина - Страница 9

I.Cuius regio, eius religio

³

Маневр Гарсиласо можно было счесть за безумную выходку. Мадлен он велел облачиться в пышное траурное платье, которое невесть откуда раздобыл, сам вновь нарядился в лохмотья и бубенцы, сменил черного иноходца на белую кобылицу, и полный заговорщицкого воодушевления предстал пред вратами Пор-Рояльского монастыря. В дороге он не делал тайны из своих намерений и конечной цели пути. Останавливался у каждой развилки, не пропускал ни единого собеседника, во всех подробностях выкладывая, что сопровождает знатную девицу Кердей в Сен-Мало.

Балаган завершился внезапно, в самом центре шарторского леса. Через несколько минут спешных манипуляций Мадлен приняла обличие пажа, наглухо укутанного в холщевую накидку. От облика скомороха Гарсиласо не осталось ни следа, теперь он вполне мог сойти за путешествующего негоцианта. На одном из шартрских рынков цыган приобрел у старой гадалки несколько винных бутылей, явно вино не содержащих. В сосудах оказалась темно-серая краска, которой он наскоро выкрасил свою белую кобылицу.

– Не хочу расставаться с моей Николетт, – объяснил Гарсиласо недоуменно взиравшей Мадлен.

Далее они проскакали более суток и на десятый день пути успели сделать крюк и прибыли в Эвре, дабы безмятежно начать путь, не опасаясь чьей-либо слежки или погони.

За спинами путников, покрывавших не менее пятнадцати лье в день, остались и Иль-де-Франс с живописными равнинами, и Пикардия с густыми лесами. Чудом не угодив в лапы бандитов, пробились они через компьенский лес, манящий и пугающий, где когда-то взяли в плен Орлеанскую Деву. Застряли на целый месяц в Нуайоне, который Гарсиласо покинул, вновь нацепив костюм скомороха. Перемахнули Сомму, что питает своими водами пролив Ла-Манш. Став жертвами фальшивомонетчиков в Като-Камбрези, спасались бегством от солдат и опрометью неслись до самого Камбре, древнего, как мир, города на реке Шельде. И только когда добрались до Кенуа-ле-Конта, замедлили ход и смогли оглядеться. Измученные погоней лошади едва переступали копытами, роняя изо рта на землю хлопья пены.

О пребывании девицы Кердей в монастыре бернардинок сразу стало известно в Париже, весть о желании герцогини свидеться с воспитанницей пруйльского пансиона заставила Гарсиласо насторожиться. Это могло предвещать большую опасность для девушки, учитывая все обстоятельства. Кроме всего прочего досужие монахини уж кому-нибудь да сболтнули, что беглянка намерена покинуть берега Европы в поисках приключений, которых совершенно справедливо жаждет создание юное, но отягощенное горем по погибшему брату. Не осталось иного выхода, как уйти подальше, и цыган предложил Мадлен отправиться в Брюссель, где табором остановились его сородичи, а следом, вместе с ними добраться и до границы суши с морем, где она могла бы сесть на судно, идущее к Новому Свету. А чтобы не оказаться застигнутыми врасплох, цыган выдумал сей сложный крюк: Париж—Шартр—Эврэ—Брюссель.

Мадлен теперь было все равно, она ответила согласием этому странному полу-лицедею, полу-рыцарю, даже не задумавшись, далек ли путь до тех мест, куда он намеревался вести. Жизнь теперь разделилась на две части: все, что было до гибели Михаля, потеряло смысл, а что ожидало впереди, казалось зияющей пустотой. Ее сердце ныло, преисполненное горечи и боли. Отчаяние и негодование терзали, горячо соперничая со смирением и готовностью покаяться. Будучи среди бернардинок, она часами стояла перед алтарем монастырской капеллы, пытаясь выдавить из себя молитву, но в итоге, охваченная гневом, клялась отомстить. Мадлен научилась платить безразличием тем, кто причинял боль, однажды дав обет не уступать сиюминутным порывам. Разум всегда принадлежал ей одной… Но как смириться с несправедливостью, которая поглотила наичистейшую из душ! На кого обрушить возмездие, коли несколько тысяч парижан стали требовать оного возмездия за поруганных покойников столь яро, со столь свирепой жаждой, что у городской власти не осталось иного выхода, как удовлетворить их неистовую прихоть. Все произошло скорей, чем кто-либо мог предположить. Смерть Михаля может искупить лишь потоки, океаны крови… С кем сражаться, с кем вступать в борьбу, коли противник – безликий случай?

В конце концов после долгих и мучительных раздумий у Мадлен не осталось сомнений в участии здесь высших сил. Весь ее скепсис и вера в бесконечные силы человека разбились в дребезги о скалы Господнего могущества. С какой легкостью тот даровал и отнимал жизни… Имя ему – хаос!

Голос измучившейся души велел идти вслед за Михалем, подобно той римлянке, что проглотила горящие угли после смерти супруга. Опустив руки, Мадлен решила принести покаяние и отдаться правосудию. Нет ни ада, ни рая, ни справедливости и безнаказанности – всюду хаос, он поглотит всех, будь то вор или же благочестивая матрона, святой отец или убийца, с той разницей, что кого-то раньше, кого-то позже. Они в ожидании Судного Дня. Да Судный День давно настал! Чего ждать? Иди, и покончи со всем этим сегодня!

Именно будучи в одном коротком шаге от признания, Мадлен получила записку от цыгана.

Выбор невелик: смерть или бегство?

Случай отнял брата, случай протягивал руку.

«…Я приведу тебя к морю», – гласила последняя строчка письма Гарсиласо.

Мадлен шагнула в пропасть, выбрав наугад, точно игрок в кости.

– Мы во Фландрии? – внезапно остановившись, спросила она. Цыган не сдержал улыбки, услышав после довольно продолжительного молчания голос спутницы. Все эти целых три месяца пути она провела в мрачном безмолвии. Жила точно сомнамбула, почти не ела и не спала, чудом держась в седле и неизвестно откуда черпала силы. Под глаза легли темные круги, черты ожесточились. Мадлен походила на ангела скорби, и от прежней ясноглазой и розовощекой пансионерки не осталось и следа, только золотые кудри, которые она прятала под высокий воротник дорожной накидки.

– Это земли провинции Геннегау, – ответил Гарсиласо, натянув поводья. – Французы величают ее ласково и мягко – Эно.

– Значит, здесь начинаются Нижние земли – нидерландские провинции Филиппа Второго, – с задумчивостью произнесла она и вздохнула. – Фландрия…

Горькое предчувствие всколыхнуло ее сердце, которое только-только начало покрываться тонким слоем новой оболочки или, скорее, слоем ороговелости. История этих земель слишком походила на ее собственную, в сердцах этого народа, как и в ее сердце, горело пламя недоверия вещавшим устами призрачных богов. Точно так же, как и предстояло ей, эти земли пылали в руках призрачного монарха. Точно так же гордо подняв головы, пытались они воспротивиться гнету.

– За Эно находится Фландрия и Брабант, – продолжал цыган, – справа расположилась провинция Артуа, слева – Льежское епископство, Намюр и княжество Люксембургское, к северу лежат Голландия, Утрехт, Гельдерн и холодная Фрисландия – прославленная своими озерами, сколь прекрасными, столь же опасными, грозящими покрыть своими водами отнятые людьми пространства. Если ты хочешь увидеть море, то эти земли, как никакие другие принадлежат сей коварной стихии…

Следующим утром путники покинули Кенуа-ле-Конт и двинулись к Монсу, который совсем недавно выдержал тяжелую осаду, но так и не был отбит братом Оранского – ныне покойным Людвигом Нассауским. Не дождавшись помощи Вильгельма, в сентябре позапрошлого года тот бежал с остатками армии на север, а испанцы полностью завладели городом. Стоит ли говорить о печальной участи горожан, которых насчитывалось теперь не более нескольких сотен.

Дорога вела через Бовэ и Женли. Словно грозное предзнаменование под низким, затянутым тучами небом распростерлись опустошенные деревни, безжалостно вытоптанные поля, сожженные церкви, разрушенные фермы. Холодный, гонимый порывистыми ветрами воздух был пропитан порохом и смертью. Земля, где теперь все достояние заключалось в верещатнике и пустынных польдерах у берегов, обагренная кровью и опаленная огнем войны, бушующей здесь уже полсотни лет, земля бургундских фламандцев, некогда цветущая, превратилась в обглоданную кость. Фламандские пейзажи, изображенные на гравюрах множества книг, и каковые Мадлен всегда с наслаждением рассматривала, было не узнать. Старание художников приукрасить родные просторы не могло вознестись столь высоко, что картина становилась противоположностью оригиналу. С тех пор, как император Карл, раздав владения преемникам, покинул залу, опираясь на плечо Вильгельма Оранского, от знатной доли пирога, именуемого былым величием Священной Римской Империи, остались лишь жалкие крохи.

Карл V, чьим воспитателем был фламандец Адриан Флоренц Бойенс – в будущем папа Адриан VI, не мог не испытывать любви к нидерландцам, среди коих провел детство и юность, и более близок был к фламандской и итальянской знати, нежели к испанской. Самые отчаянные его полковники: принцы Оранские – Вильгельм и Людовик, граф Гаврский Ламораль д’Эгмонт, граф Горн – были нидерландцами, а маркиз Пескара и Андреа Дориа – итальянцами. В равной степени он отдавал должное народам других провинций, уважал их права и правителей каждой области и умел находить с ними согласие.

Быть может, в силу того, что реформация не проявляла смелости, или, быть может, оная и не проявляла смелости именно благодаря тому что, император искусно лавировал меж обоими течениями церкви, однако в годы правления «его светлейшего величества» нидерландские провинции пребывали в мире. Император, в чьих владениях никогда не заходило солнце, император – божий знаменоносец, победивший самого Барбароссу и избавивший Атлантику от турецких пиратов, имел дивную способность войной приходить к миру. Но к концу властвования, когда из бравого русоволосого воина он превратился в дряхлого старика, страдающего кашлем и подагрой, когда неуемная жажда расширить границы и без того обширной империи сузилась до желания уединиться в монастыре и насладиться покоем, религиозная оппозиция все чаще давала о себе знать. Императору случалось принимать суровые меры. Доколь он не решился сложить с себя корону, ставшую слишком тяжелой для одного человека. Императорский престол перешел его брату Фердинанду, а испанскую корону получил единственный законный сын Карла  – Филипп.

Филипп Второй Габсбург… О нем говорили, как о крайне жестокосердном, кровожадном, свирепом и даже одержимом самодержце. Будоража Европу, Фама разносила самые страшные слухи об убийствах, чудовищных тюрьмах и безжалостных карах, что король устраивал в борьбе против ереси или, дабы доставить себе удовольствие. А следом приходил в неистовую радость каждый раз, когда докладывали о ежедневных мятежах, каковые тотчас жестоко подавляли его солдаты и служители инквизиции.

Но так ли всегда правдива Фама? Молодой испанский монарх являл собой образ скорее вечного недовольства, чем страстной праведности, был скорее чрезмерным формалистом, чем страдал нервными расстройствами. В глазах многих власть испанского монарха стала  ярчайшим образцом коварства церкви. Филиппа Второго величали «Всекатолическое Величество», перед ним трепетал сам папа, ибо он был большим католиком, чем можно вообразить. Слишком безукоризненный в вопросах веры и закона.

Получив нидерландские провинции в качестве придатка к испанской короне – одного из самых благосостоятельнейших и процветающих придатков, ибо, сверх нидерландских владений, Испания располагала Миланом, Сицилией, Неаполем, обширными землями и сокровищами Америки, лучшей армией и лучшим флотом, – он не испытывал от этого и малой толики удовлетворения. Нидерландская знать, пустившая корни еще при Бургундских герцогах и пригретая некогда на груди Филиппа Доброго, словно гноившая плоть заноза, гордая, кичливая и непреклонная, приводила монарха в крайнюю степень раздражения. В то же время нидерландские земли приносили больше дохода в испанскую казну против всех вместе взятых Милана, Сицилии, Неаполя и призрачной Америки. А уж сколько поглощали лучшая армия и лучший флот!.. Но будучи родоначальником всех испанских предрассудков, будучи кастильцем от каблуков туфлей до кончиков волос, Филипп не желал приемлить тех, кого отец называл опорой империи.

Супротив отцу, Филипп был воспитан испанцем – профессором богословия из Саламанки, Хуан Мартинесом Силисео – благочестивым католиком, благочестивым до безумия. И хоть государь Испанский вырос человеком твердого ума, весьма рациональным, но чрезвычайно односторонним,  упрямым, как все испанцы, и как все испанцы набожным, не приемлющим никакой ереси, кроме католической. Однако тайники его души хранили тонкие струны.  Он боялся и избегал людей, но тем не менее питал тайный интерес к тем, в ком обнаруживал добродетельные качества. Вынужденный нести на плечах тяжкую ношу божьего помазанника и главы Габсбургского дома, он тяготел более к таинствам природы, страстно любил чтение, живопись и музыку, разрываясь между тяжеловесной религиозностью и воздушностью и простотой самой жизни. Читая Эразма Роттердамского, любуясь картинами Босха, он впадал в уныние, искренне сожалея, что страну, столь богатую великими умами, поразила схизма. И всегда недоумевал, как же ересь не убила все великое и прекрасное на этих богом проклятых землях, как не убила и на просторах Востока, Нового Света, как люди жили, творили и создавали мощные цивилизации не будучи при этом католиками. Кто вел их, богом покинутых?

Нидерландские провинции обиловали, в силу территориальной расположенности меж Францией, Швейцарией и Германией, протестантами, кальвинистами и лютеранами. Прыткой скорости роста «новых учений» сдержать было нельзя, зерна их нашли плодородную почву и на просторах нижних земель.

Дон Феллипе не желал мириться с тем, что в царстве своем имеет земли, где еретики в спокойствии проповедовали еретические проповеди, воздвигали еретические храмы и жили согласно еретическим законам. Восхищаясь и одновременно ненавидя Нидерланды, он принялся за беспощадную войну  с инакомыслящими открыто, и с нидерландской знатью втайне, выгодно совместив один путь к двум целям.

Дабы увеличить силу и мощь инквизиционного трибунала, некогда учрежденного Карлом и наделенного безграничными полномочиями, он основал более дюжины епископств и несколько архиепископств, против тех, что уже существовали. Направил множество новых примасов из Испании, а сводную сестру – ярую католичку Маргариту Пармскую – назначил вице-королевой, наказав строго контролировать действия запущенного им механизма. Подобно огромному чудищу, подобно апокалипсическому зверю, тот принялся поглощать обвиненных. Глубоко убежденный, что несчастные, не желающие покаяться, должны предстать перед Судом Божьим, он, однако, не преминул поднять налоги и обанкротить большую часть торговцев, водивших дела с Англией. С Англией, которая была ему тем паче ненавистна из-за неудачного брака с Кровавой Марией – хоть и приверженкой католицизма, но дочерью короля Генриха Восьмого, отрекшегося от католической церкви ради красивых глаз девицы Болейн.

Возродив войну против ереси, король Филипп продолжал сужать петлю на шее нидерландцев, не делая различий меж праведными и неверными. Фламандцы, голландцы и валлонцы оставались для него лишь механизмом, возводившим канал, подведенный к Испании. И дабы по этому каналу не переставая текли потоки золота, он предпринимал самые жестокие и деспотичные меры, но на кои, распетушившись, была готова ответить партия кальвинистов – главенствующая духовная партия, довольно сильная партия, уверенная и решительно настроенная.

В мае 1559 года преобладающее большинство оных в Генеральных Штатах настояло на отказе королю в очередной порции дани, что Нидерланды платили ежегодно. Нидерландцы, на чьих плечах лежало не только ежегодное ассигнование Испанской короне до нескольких миллионов гульденов, но и содержание испанского войска, радостно ликовали, прославляя защитников. Инквизиция отвечала новыми порциями осужденных в ереси. Недовольных, точно множеством подземельных смерчей, затягивало в казематы судов инквизиции, потрошило и сжигало.

Нидерландская знать, увы, предчувствовала – религиозный вопрос – а им лишь умело прикрывались и те, и другие, – мог окончиться весьма плачевно. Инквизиция вела себя привольно, вес штатгальтеров  провинций падал с каждым осужденным и каждым казненным. Наместникам провинций пришлось объединиться – так была образована Лига Господ.

Партия Лиги отправляла одну за другой депутации в Мадрид, послы молили короля сократить права трибунала, созвать Генеральные Штаты и разработать новые законы, более щадящие для реформатов. Его Всекатолическое Величество любезно принимал фламандскую знать, давал обещания, уверял, что рассмотрит все вопросы и примет необходимые меры. Но, когда те удалялись, продолжал действовать в прежнем духе, беспощадный инквизиционный механизм, возглавляемый любовником Пармской – кардиналом Гранвеллой, не сбавлял оборотов.

Спустя три года несколько возмущенных дворян во главе с храбрецом Николя де Гамма отправились к наместнице, дабы призвать ее саму к голосу разума и, быть может, заставить действовать вопреки политике венценосного брата, выставить вон опьяненного властью кардинала. Но и этот шаг не принес повстанцам ничего, кроме клички – гёзы. Маргарита, увы, питала особые чувства к министру короля, и, разумеется, отказала послам, грубо отказала. А придворные вице-королевы обозвали депутацию нищими. Гордо вскинув головы, гёзы приняли эту кличку.

Открытое заявление наместницы возымело действие щелчка огнива у бочки с порохом. Гёзы, потеряв последнюю надежду, принялись собирать тайные отряды, готовясь к ожесточенной войне. Стереть с лица земли католическую церковь – стало единственным желанием, гревшим души несчастных. Но  Лига, – которая в основном состояла из кавалеров ордена Золотого Руна, а те по уставу обязывались сохранять верность католичеству, – во главе с принцами Оранскими и графом д'Эгмонтом отвернулась от мятежников, сочтя разумным не только перед лицом испанской власти, но и Иисусом, вторично произнести вассальную клятву испанскому королю. В дни восстания фламандские штатгальтеры сами пытались усмирить иконоборцев. Те сжигали и грабили католические храмы, уничтожали тюрьмы, склоняя к своим ногам происпанские власти городов, а на награбленные средства создавали фонды для помощи нищим.

Восстание было столь разрушительным, что напугало и восставших. Еще мгновение, пали бы обе церкви, а на руинах возреело бы пламя свободы. Но в августе 1567 года отчаявшаяся наместница опустила руки, и в пылающие огнем мятежа Нидерланды въехал, посланный Филиппом, его светлость Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба. Лучший полководец всех времен и народов ворвался словно шторм, словно ураган и накрыл двадцатитысячной закаленной в боях армией все нижние земли от французской границы до океана. Не было никому пощады, костры инквизиции воспылали еще ярче, головы с эшафотов сыпались еще чаще. Осуждены были и те, кто не имел причастности к иконоборцам и противостоял им – граф Эгмонт, адмирал Горн, шевалье де Блуа, и еще несколько десятков дворян. Их обезглавили на площади в Брюсселе, а имуществом пополнили испанский эрарий. Генерал называл этих людей «корнем зла», задумав расправу еще в пути. Но немногие знали истинную причину подобного поворота событий. Привыкший к войне, аскетизму, лишениям герцог, как и Филипп, всегда недолюбливал «тщеславных и напыщенных фламандских петухов» слишком явно гордившихся благоволением покойного императора, своими многочисленными заслугами и принадлежностью к ордену Золотого Руна.

Филипп двояко принял весть о смертях поклявшихся ему в верности фламандских принцах.  На лице короля едва мелькнуло замешательство и удивление, но помолчав немного, он промолвил со свойственным ему смиренномудрием:

– Герцог чрезмерно жесток, тем не менее, верно, Господь решил, что они того заслуживали.

Фламандцы боготворили своих полководцев, возлагая на них большие надежды и чаяния. А королю, который не желал  явить царственный лик народам непокорных провинций, не в выгоду было оставлять в кольце событий опасных любимчиков волнующихся масс.

К счастью, многим, почуявшим неладное, удалось бежать, прежде чем Альба отдал приказ об аресте, в том числе и Вильгельму и Людовику – они удалились в свои владения в Далленбург, где тотчас вместе с двумя другими братьями Генрихом и Иоганном начали приготовления к войне. Мелкими кучками гёзы пряталась в лесах, изредка нападая на испанские отряды, что было ничтожно мало и походило на противостояние комара с медведем.

На том с мятежом было покончено.

Победным маршем Альба прошелся по городам покоренных провинций Испании: Монс, Мехельн, Хертогенбос, Нимверен, Зютфен, Зволле, Кампен, Гарлем, Алкмар, Лейден. Но каждый шаг ему давался все труднее. Провозглашенная алькабала – налог, созданный по образцу испанских податей, – нисколько себя не оправдала. Напротив, ее объявление послужило закрытию последнего, что оставалось деятельного в Нидерландах. Темная лошадка – фламандские негоцианты, которые вопреки всем невзгодам, крупным убыткам и стеснению продолжали держать торговые связи с Англией, Италией и Востоком, и являли собой солидную партию, спонсирующую в меру выгодности обе враждующие стороны, залегли на самое дно. Ожидание приняло окраску бегства. Разом исчезли торговцы, банкиры, закрылись лавки и мастерские, в порты более не заходили чужеземные торговцы. Дошло до того, что сам Альба во всей стране не мог сыскать и пары отрезов полотна на мундиры для войска. Денежные средства иссякали, солдаты, уже достаточно долгое время не получавшие жалования, отказывались воевать, в то время как население завоеванных городов всеми силами сопротивлялось кровавому герцогу, но голодное и изнеможенное склоняло колени.

Часть повстанцев ушла в леса, другая – в море. Альба, занятый войной на суше и расчетом новых налогов, недооценил силы нараставшего в своей мощи партизанского флота, созданного сплетением усилий нидерландских рыбаков, гонимого фламандского дворянства и беглых английских католиков. Флот нашел пристанище под широкой юбкой английской королевы Елизаветы – родоначальницы английского пиратства, поскольку именно она выпустила в море такого небезызвестного морского волка, как капитан Френсис Дрейк.

Флот морских гёзов долго пополнялся английскими волонтерами, французскими гугенотами, немецкими лютеранами и детьми казненных кальвинистов, пока не вырос и, подобно гигантскому осьминогу, не принялся цепкими щупальцами влачить всякое испанское судно на дно, предварительно его выпотрошив.

Герцог, взволнованный опасностью, что неожиданно принялась грозить ему с моря, решил заставить Венценосную Деву путем угроз и под страхом войны изгнать со своих территорий «проклятых пиратов». Выставленные вон из британских портов нидерландские корабли под предводительством адмирала барона де Люме, капитана ван Треслонга и Эвона Ворта не нашли ничего другого, как приступом брать приморские города Нидерландов.

Без особых усилий был взят Бриль, за ним Флиссинген, бесцеремонно обстрелявший корабли, посланные Альбой, и порт Камп-Веере, в который гёзов, вопреки испанской власти, впустило ополчение местных рыбаков. Морские гёзы одержали верх, удачно обосновались на берегах Голландии, Зеландии и Утрехта, и вернули принцу Вильгельму наместничество этих провинций.

Политика кровавого наместника шла к логическому завершению, исчерпав все бесхитростные возможности, и сильно истощила денежные ресурсы. Филиппу пришлось отозвать Альбу в Мадрид, а на его место отправить герцога Луиса де Рекесенса-и-Суиньга – кастильского вельможу, искусного политика и католика с головы до пят, но гораздо более осторожного и не слишком прямодушного, каким был вояка Альба. Рекесенса в Нидерландах встретили две беды: пустая казна и натянутость и неприязнь в отношениях к небольшому количеству нидерландского дворянства, кто еще остался по законам рыцарства, служить государю, которому присягнули.

Обстоятельства, сложившиеся подобным образом к июлю 1574 года, имели отвратительный баланс – в любую секунду могло произойти непоправимое.

И Мадлен, и Гарсиласо в недоумении оглядывались вокруг, им оставалось лишь догадываться, кого следует опасаться, ступая по этим землям. Дорога через Валансьен только подтвердила эти убеждения.

– Поспешим. К заходу солнца мы должны достигнуть стен города, – окликнул цыган задумавшуюся спутницу. Девушка, едва заметно кивнув, пришпорила лошадь и последовала за ним.

К Монсу они подобрались, когда солнце клонилось к верхушкам деревьев. Внезапно послышался глухой конский топот. Шесть всадников вынырнули неизвестно откуда и, перерезав дорогу, пронеслись мимо. Меж лошадьми по земле влачилось привязанное руками к седлам существо в серой холщевой робе, по виду напоминающее узника, едва увидевшего божий свет с тем, чтобы отправиться к месту казни. Существо не отбивалось, не выказывало никаких признаков сопротивления, видно, потеряв последние силы, лишь надрывно мычало.

Исчезнув за деревьями, всадники остановились неподалеку – стоны жертвы все еще ясно продолжали доноситься до ошеломленной Мадлен. Девушка вопросительно поглядела на Гарсиласо, который, как и она, остановил свою взмыленную кобылицу, чтобы не столкнуться с солдатами лоб в лоб. Николетт тоже не осталась равнодушной, от неожиданности звонко заржав.

– Испанские солдаты, – сказал он тихо, ласково потрепав лошадь по холке. – Сколь же их здесь развелось с тех пор… Эй! Куда?

Проигнорировав возмущенное восклицание цыгана, Мадлен хлестнула лошадь. Негодование, так долго закипавшее в сердце, ударило по вискам, и тотчас, как представился случай, вырвалось наружу. И она ринулась восстанавливать справедливость с наивностью и горячностью юного, пылкого сердца.

Солдаты и их жертва не могли уйти далеко. Осторожно пробираясь меж колючих ветвей, Мадлен шла на нечеловеческий стон, то был рев затравленного животного, и сердце стыло в груди. Она едва не вскрикнула, когда ветви раздвинулись. Действие происходило в шагах пятнадцати. Спешившиеся испанские всадники окружили плотным кольцом молодую светловолосую женщину с бледным, почти прозрачным цветом кожи. Тряпки, в кои она была облачена, запрокинули на лицо, двое солдат прижимали руки и голову к земле, а третий придавил несчастную жертву тяжестью тела.

Мадлен застыла в ужасе. Содрогнувшись в едином порыве гнева, она отстранила ветви кустов, но подоспевший Гарсиласо успел схватить девушку за руку прежде, чем та рванулась вперед.

– Не смей, безумная! – зашипел он в самое ухо. – Идем отсюда, пока нас не настигла та же участь, что и эту несчастную.

Колыхание веток и дыхание лошадей в конце концов привлекли внимание испанцев. Один из них оглянулся на кусты, откуда доносился шорох и, заметив белеющие на фоне густых темно-зеленных ветвей лошадиные бока, нервно зашагал к ним.

Цыган, не раздумывая, резко ударил шпорами.

Его уже и след простыл, едва солдат достиг места. Мадлен и оглянуться не успела – когда испанец с любопытством раздвинул ветки, она стояла одна.

– А-а! Insolente el niño (Дерзкий мальчишка! (исп.)! – гневно прокричал смуглый черноволосый солдат обезображенный шрамом от ожога в пол-лица. Он тут же схватил девушку за ухо и выволок из кустов.

– Решил подглядеть, да? Гляньте-ка, сержант, кто тут у нас в гостях. А у него добрый конь! – испанец протащил Мадлен несколько шагов и швырнул к ногам другого темноволосого офицера: высокого с лицом Ирода и телосложением великана. Ирод оторвался от распятой жертвы.

– Кто ты такой? – спросил он по-испански, застегивая ремни на поясе.

Мадлен немедленно поднялась на ноги, обратив на главаря взор не лишенный гнева. Он усмехнулся и повторил вопрос на фламандском, решив что перед ним один из местных лесных бандитов, уже предвкушая, что, быть может, через мальчишку выйдет на целую шайку.

Фламандский Мадлен не знала. Ее губы скривились в усмешке. Оскалившись, как кошка, она лишь презрительно щелкнула языком, давая понять о чувствах переполнявшего ее омерзения и негодования. Ярость затмила разум и лишила возможности произнести обличительную речь, что уже созрела в мыслях по дороге сюда, пока она ужасалась опустошению и разрухе. Значит вот как выглядят слуги всекатолического величества? Грязные животные с безумными налитыми кровью глазами. Значит вот кто служит святейшему из монархов, кто очищает землю от ереси? Хороша религия, в которую верил Михаль и ради коей погиб!

Солдаты встали подле нее полукругом, нервно сжимая и разжимая кулаки, потирая эфесы клинков; они походили на обозленных быков, выпущенных на арену корриды. Мадлен продолжала усмехаться, перебирая в голове самые нелестные эпитеты, не считая нужным говорить вслух – все равно не поймут, да и взгляд ее был красноречивее всяческих рацей и тирад.

– Ты посмотри, какой смельчак! – солдат, которого назвали сержантом, наотмашь отсадил ей пощечину. Но Мадлен была столь решительно настроена, что чудесным образом устояла на ногах. Она и руки не подняла к обожженной ударом щеке. Взгляд ее стал еще более ненавидящим – у испанцев не осталось никаких сомнений, что перед ними лесной гёз. Только их извечный враг мог смотреть так. Мальчишка не владел никаким другим оружием, кроме сомнительного обличия василиска.

В следующую же минуту она оказалась в пыли. Со всех сторон посыпались грады ударов. Вперемешку с бранью ей задавали вопросы о гёзах, о похищенных аркебузах, о тайных сборищах. Но она ничего не понимала и продолжала молчать, осознав, что молчание единственное, чем может отплатить. Перед глазами мелькали красные и желтые пятна, иногда ее отрывали от земли и перед взором вставал то один, то другой лики служителей преисподней, извергающие каркающие звуки… Сколько бессонных ночей она провела в мыслях о скорейшей смерти. Воистину, если чего-либо желать с надеждой и упорством, то желаемое наконец находит тебя само.

– Довольно! – внезапно прокричал сержант. – Хватит с него.

Мадлен с ужасом поняла, что смерти не видать, и ею обуял страх.

Вместе со страхом, она почувствовала боль, которую прежде не испытывала, находясь в состоянии опьянения близостью избавления. Следом, она обнаружила, что мозг лихорадочно работает, подсчитывая вероятность последующих событий… увы, не слишком радостных.

Съежившись на земле, закрыв руками лицо, она затаила дыхание: сейчас в ней распознают женщину и подвергнут участи той, что, лежала в двух шагах… Неужели Гарсиласо бежал, словно трус? Где он? Где Гарсиласо, всегда готовый уберечь от опасности?

Сержант склонился над Мадлен. Но она не могла этого видеть, она лишь ощущала тяжелое свистящее дыхание у затылка. Питаемая яростью уверенность покинула ее, оставив место отчаянию, готовому вот-вот вырваться наружу.

– Если будешь молчать, мы убьем ее, – смягчив тон, проговорил он. – А потом тебя. Где прячутся твои сообщники, а? Ну говори скорее.

Мадлен поджала губы.

– Немой ты что ли? – Сержант дернул ее за подбородок. – Открой рот, ублюдок. Тебе что язык вырезали?

Мадлен сильнее стиснула зубы и попыталась отвернуться.

– Он монеты прячет во рту, – предположил один.

– Да давно б подавился, – отмахнулся другой и, вынув шпагу, приставил к горлу Мадлен. – Позвольте, сеньор, я его проткну… Надоел, собака!

– Открой рот, мальчишка! – разозлился испанец и с силой сжал ее подбородок, но тотчас отпихнул от себя, обнаружив, что за щеками нет никакого добра, да и язык на месте.

Неожиданно разозлившись, сержант выдернул из ножен Мадлен кинжал Михаля и, издав нечто напоминающее львиный рык, отскочил в сторону. Раздался протяжный вопль.

Это кричала распростертая на земле женщина – над ее грудью в окружении багрового пятна возвышалась рукоятка с высеченным гербом Кердей.

– Грязные негодяи! – вскочив, прокричала Мадлен на отличном испанском, чем немало удивила солдат, ибо они тотчас прекратили смех.

– О! – сержант не смог сдержать улыбки, и, переменившись в лице, взглянул на мнимого гёза с новым интересом. – Какое чистое кастильское наречие! И голосок…

Он сосредоточенно нахмурился и, вновь склонившись над Мадлен, молча оглядывал ее лицо, до самого подбородка сокрытое складками воротника. В его глазах промелькнуло нечто похожее на сомнение.

Все замерли в ожидании. Молчала и дрожала Мадлен.

– Страшно? – осведомился он и поддел кончиком окровавленного ножа застежку на груди девушки. Девушка вновь отпрянула назад. Тогда он отбросил нож в сторону и потянул ее за шиворот. В порыве страшного отчаяния, что ее наконец разоблачили, она изогнулась и закричала, но сержант крепко ухватился за складки воротника – стоит дернуться сильнее, и коса, спрятанная за ним, выпадет наружу.

Но тотчас совсем близко, словно гром небесный, раздался конский топот. «Гарсиласо!» – мелькнуло в ее голове.

Ветви лиственницы дрогнули, и через мгновение перед ними возникли несколько всадников. Четыре испанских офицера гордо восседали в седлах на превосходных скакунах, надменно и спесиво сверкая начищенными латами в последних лучах заката.

– Diablo! Comandante! Comandante!.. – раздалось многоголосое перешептывание среди солдат.

Лошади нетерпеливо постукивали копытами. Офицеры объехали присутствующих кругом, зорко и с любопытством разглядывая убитую узницу и белокурого пажа.

– Что здесь происходит? – повелительным тоном спросил один из них. – Кажется, вам было велено прочесать окрестности. Какого дьявола вы тут делаете?

Сержант тут же поспешил подняться и вытянуться в струнку. Остальные последовали его примеру.

– Сальгадо, отвечай! – сурово прокричал тот, кого называли командиром. Мадлен подняла глаза и окинула его быстрым взглядом: молод, высок и с непокрытой головой, в то время как остальные трое красовались в морионах, украшенных разноцветными пучками перьев.

– Капитан Ромеро… сеньор… – промямлил сержант Сальгадо, удивительно переменившийся в лице. – Одна из осужденных пыталась бежать. Нам пришлось ее убить.

– А этот юнец кто?

– Они оба заговорщики. Щенок – гёз.

Ромеро обратил строгий взгляд коленопреклоненному мальчишке.

– Это правда? Ты – гёз?

– No, señor. Es la mentira descarada (Нет, сеньор. Это наглая ложь), – прошептал мнимый паж, склонив голову под пристальным взором капитана.

Съежившаяся Мадлен походила, наверное, на затравленного зверька. Ее бил озноб, саднило все тело и гудело в ушах. Капитан покачал головой и перевел взгляд на сержанта: тот багровел, но скорее от злости, нежели со стыда и наличия заговорившего чувства совести, ибо знал, ни единому слову его не поверили.

– Es claro. Asquerso! Cabeza de mierda!( Ясно. Сволочь! Мерзавец!) – разгневанно гаркнул командир и, подъехав к Мадлен добавил со вздохом. – El niño pobre! (Бедное дитя!)

Чуть нагнувшись, он протянул руку. Мадлен с самого начала питала к своему спасителю лишь чувство искреннего восхищения. Она вымученно улыбнулась и потянулась к нему точно дитя.

Несмотря на тяжесть железной амуниции, тот легко поднял девушку и усадил впереди себя.

– Наконец закончите, что было приказано, – обратился он к солдатам с гневным упреком. – Следом возвращайтесь в гарнизон. Сальгадо, мы еще побеседуем. Не думайте, что вам сойдет с рук ваше своеволие.

Затем он распорядился, чтобы его спутники – те, чьи восхитительные головные уборы сверкали как алмазы на солнце, – проследили за исполнением, и повернул коня к дороге.

– Благодарю вас, капитан, – с жаром проговорила Мадлен, когда они выбрались из злосчастной рощицы. – Вас послал сам Господь…

Ромеро удивленно приподнял брови, ибо спасенный им мальчик неожиданно заговорил по-французски.

– Э-э, так вы маленький француз? – спросил он – его французский имел легкий валлонский акцент.

– Это преступление? – спросила Мадлен, ругая себя за то, что от радости потеряла осторожность.

– Нет, но все же внушает опасения на ваш счет, мой юный друг.

Капитан, похоже, не привык к многословию, ибо он лишь коротко осведомился кто он, откуда и куда держит путь. Мадлен назвала имя (разумеется, фальшивое, а ей менее всего хотелось сейчас лгать!) и поведала заученную историю о том, что вместе со своим путником мессиром Гарсиласо – купцом – направлялся из Франции в Артуа за товарами.

Ей было так хорошо сидеть в седле коменданта, ощущая затылком горячее дыхание и теплоту рук, крепко сжимающих поводья. Такое чудесное избавление!.. Но которому суждено быстро закончиться.

Капитан остановился у придорожной таверны «Золотые равнины Бергена», соскочил с коня и, обхватив Мадлен за талию, бережно перенес с седла на землю.

– Вы очень добры, – сказала девушка. Серо-голубые глаза его под потемневшими веками глядели устало и вместе с тем… как-то знакомо. Вслед за порывами колкой вьюги, Мадлен словно ощутила дуновение теплого бриза.

Капитан, ничего не подозревая и будучи абсолютно уверенным, что перед ним мальчишка, в ответ добродушно похлопал ее по плечу. Затем передал поводья выбежавшему мальчику-слуге и направился к двери, бросив на ходу:

– Советую, мой юный друг, не останавливаться в городе. Раз вы не здешний, то, верно, и не знаете, что всюду царит смута, сулящая в каждую минуту превратить мирный город в осажденную крепость.

Мадлен поспешила вслед. Поднимаясь на крыльцо, она с тревогой заметила, что конюшня находится далеко от таверны, необходимо было пересечь сад, а коня капитана не повели в стойло.

Хозяином таверны был фламандец – один из немногих, кто потворствовал власти испанцев, дабы избежать лишних затрат, да и приумножить прибыль. Политика таких дельцов не слишком мудрена – чья власть, того и религия, чья власть, тому и почет.

Внутри оказалось пусто – после осады прошло почти два года, но с тех пор единственными посетителями «Равнин Бергена» оставался гарнизон города.

В зале в четыре ряда стояли по четыре деревянных стола, накрытых серыми затертыми скатертями. Под потолком, слегка покачиваясь от небольшого сквозняка, висела чугунная люстра с десятью толстыми чадящими свечами, способными хорошо осветить помещение в час сумерек. Пара слуг и старый бродячий менестрель составляли все здешнее общество. Музыкант наигрывал на виоле старую фламандскую балладу, втакт игре бубня припев.

– Господин граф! – хозяин встретил вошедших приветственным возгласом и почтительным поклоном, но не преминул покоситься на перепачканную в пыли и крови Мадлен. – Добро пожаловать!

– Не сочтите за труд, любезный Мас, – сказал капитан Ромеро, – распорядитесь подготовить комнату этому мальчугану, ужин и горячую воду. Мои люди приняли его за бандита.

Хозяин приподнял брови от удивления, но немедля подозвал слугу.

– А мне, изволь, того чудесного напитка, что варят ваши камбрийские монахи, – добавил капитан.

– Пиво, мессир?

– Поторопись – я спешу.

Господин Мас удалился, чтобы самолично исполнить просьбу дорогого гостя, а обеспокоенная Мадлен не удержалась от вопроса:

– Вы уезжаете?

– Да, юный друг мой де Мер. Рад, что вовремя остановил этих бездельников. Надеюсь, вы в скором времени встретитесь со своим попутчиком и продолжите прерванный путь. А теперь идите, выспитесь, – Ромеро вновь похлопал девушку по плечу и улыбнулся. Затем махом осушил кружку, которую только что ему подали на большом медном подносе и, развернувшись на каблуках, зашагал к двери.

Внезапно девушку охватило столь сильное чувство. Мадлен не знала, что ею двигало в эту минуту, она не отдавала в этом никакого отчета. То был молниеподобный порыв, точно волны разбушевавшегося океана, точно ураганный вихрь, готовый захватить все и вся на своем пути.

Против всяческих правил приличия и осмотрительности она бросилась ему вдогонку:

– Мессир, погодите…

– Что еще?

Вся бледная, изможденная, с выражением глубокого несчастья и отчаяния на лице, с трогательной мольбой она протягивала к нему руки, словно желая крикнуть: «Не оставляйте меня здесь! Заберите с собой! Мне так страшно!».

Но она тяжело вздохнула и выдавила:

– Ваши солдаты отняли у меня лошадь.

– Хорошо. Я тотчас велю ее вам вернуть.

Ромеро спешил. Он почти на лету вскочил на своего скакуна и, стегнув его, умчался прочь с постоялого двора. А девушка еще долго вглядывалась в темноту, не понимая, почему так щемит и ноет сердце, почему вдруг так стало горько, так пусто, так холодно, почему вернулись и боль в усталом и изможденном теле, тревога и страх.

С тягостным ощущением стыда Мадлен вернула себя на землю.

Мальчик-слуга уже ждал ее, чтобы проводить в приготовленную комнату.

– Идемте, – прошептала она.

Поднимаясь по лестнице, что вела на бельэтаж, отгороженный от залы невысокой деревянной балюстрадой, Мадлен спросила мальчика, чинно шествовавшего позади нее:

– Кто этот офицер?

– Мессир граф Хосуэ де Ромеро-и-Гелре – капитан на службе у короля Испании. Нынче командир гарнизона Монса. Хоть я и фламандец, но все бы отдал, чтобы мессир Ромеро взял меня в пажи! Только дядька не пускает. Да и происхождения высокого у меня нет. Говорят, в его жилах течет кровь римских императоров.

Титулы и звания, перечисленные юным созданием, явно питающим огромное восхищение командиром гарнизона и лелеющим надежду, что тоже когда-нибудь станет военным, ничего не сказали Мадлен, но она не удержалась от очередного тягостного вздоха.

– Король Испании может гордиться своими солдатами, – мрачно проговорила она.

Оставшись с собой наедине в небольшой, и совершенно неуютно обставленной комнате, девушка обессилено опустилась на кровать, застланную темно-зеленым штофом. Вокруг царил этот навевающий уныние и скуку цвет, отчего комната выглядела крайне мрачно, как болото, и не делала чести вкусам здешних хозяев. Зеленой была и обивка стен и занавески на обоих маленьких плохо вымытых окошках, которые по неясной причине оказались к тому же закрытыми наглухо. В углу стояла глиняная ваза для умывания, покрытая зеленой глазурью, на стене у вазы висело оловянное зеркало в резной медной оправе – и ее хозяева не пожалели, выкрасив в этот безобразный цвет. Все здесь было ветхим от старости и неопрятным. Одним словом, болото.

Мадлен устало подняла голову и поглядела на свое отражение в зеркале. Довольно жалкий вид она представляла: запутавшиеся и серые от пыли волосы, побитое лицо с потухшим взором, изодранная одежда. Внезапно почувствовав к самой себе отвращение, она принялась с ожесточением приводить в порядок спутанные пряди. Но это показалось ей недостаточным – она сорвала с себя плащ, колет и ослабила шнуровку на сорочке. Высвободила и расплела косу, запустила пальцы в ноющие корни волос и с наслаждением прикрыла веки.

Дверь вдруг отварилась. Мадлен, подумала, что это пришел слуга и, не открывая глаз, попросила принести поскорее воды.

– Да, и откройте, пожалуйста, окна. Здесь очень душно и пахнет старыми тряпками, – добавила она.

– Конечно-конечно, сударыня. А еще мы нарвем в поле цветов, чтобы украсить ими столик у изголовья вашей кровати, – произнес знакомый и пугающий голос.

Девушка тут же отскочила назад на несколько шагов. Это был сержант из злосчастной рощицы – Сальгадо – тот, кого она уже не думала повстречать вновь.

– Что вам здесь нужно? – бросила Мадлен, стараясь не терять самообладания. – Убирайтесь! Или ваш командир неясно дал понять, что к его приказам не стоит относиться с пренебрежением?

– А ты, красотка, осмелела, – Сальгадо шмыгнул носом и затворил дверь. Отвязав портупею, на которой крепились шпага и два пистолета, аккуратно уложил их на столик у вазы, сверху накрыл свое богатство черной широкополой шляпой, затем принялся расстегивать камзол.

– Теперь тебе не отвертеться. Ответишь, кто ты такая – я пощажу тебя. Не будешь послушной – пожалеешь.

Сальгадо угрожающе сжимая и разжимая кулаки и начал приближаться; втакт ему Мадлен, пятясь назад, отдалялась. Внезапно до ее ушей долетел какой-то шум: словно где-то близко шло празднество – застучали стаканами, громко бранились, пели.

– Это наш гарнизон, – пояснил сержант и довольно ухмыльнулся. Мадлен едва могла сдержать радостный возглас. Недолго думая, она перескочила через кровать, наступив на зеленое покрывало пыльными сапогами, и с криком: «Мессир Ромеро!» кинулась к двери. Но Сальгадо оказался гораздо проворнее ее, он раскрыл объятия, и девушка попала в них точно мотылек в паучьи сети. Сержант расхохотался, затем поймал ее метавшуюся в разные стороны голову и попытался поцеловать. Девушка извивалась, как уж, а когда усатый рот сержанта прижался к ее губам, она изловчилась и укусила наглеца.

Тот выругался и ударил ее по лицу.

Мадлен ослабла, когда дверь немного приоткрылась, чтобы пропустить нечто, похожее на тень. Внезапно прогремел выстрел, комнату заволокло дымом и девушка вместе с грузной массой мускул, которую представлял собой великан Сальгадо, повалилась на пол. Но через мгновение кто-то с силой дернул ее за руку, да так, что она мгновенно пришла в себя и оказалась на ногах. Перед ней стоял некто облаченный в широкий темно-серый плащ с капюшоном, надвинутым до самого подбородка.

– Мессир Ромеро? – чуть шатаясь, с полуулыбкой спросила она.

Человек в плаще бросил к ногам убитого еще дымящийся пистолет, приподнял капюшон, и из-под него, точно двойная молния, блеснул взгляд черных глаз. Это был Гарсиласо. Он казался очень рассерженным, но это не помешало бедной и испуганной Мадлен с радостным криком броситься ему на шею.

– Тише, дуреха! – зло прошипел цыган, но улыбки радости и облегчения скрыть не смог. – Надо спешить. Если эти собаки услышали выстрел… Тем не менее они так шумят, что, быть может, нам повезет, и мы сумеем выбраться невредимыми.

Он запихнул второй пистолет сержанта за пояс.

Мадлен тотчас выскочила за дверь на бельэтаж. Через перила с высоты десяти футов можно было разглядеть расположившийся в главной зале гарнизон Монса: мужчины пили вино, погружали острые зубы в жаркое, бранились, смеялись, швыряли друг в друга костями. Мадлен и не помышляла об осторожности, когда почти обнаженная: в одной лишь тоненькой сорочке, с оголенным плечом и распущенными волосами кинулась к балюстраде, чтобы найти взглядом молодого командира гарнизона. Гарсиласо едва не вышел из себя, но ничего не сказав, молча потащил ее к лестнице.

– Убери волосы, – процедил он сквозь зубы, когда они сбегали по ступеням. – Ты точно факел впотьмах.

Но Мадлен не услышала его. Едва поспевая, спотыкалась, семенила, но продолжала оглядываться, в надежде отыскать среди раскрасневшихся пьяных лиц солдат черты ангела в латах и с непокрытой головой, – того, кто лишь на мгновение внезапно явился пред ней, и точно так же стремительно исчез.

– Девка! – прокричал кто-то из-за стола, и солдатня тотчас обернула взоры к беглецам.

– Эй, глядите, они удирают!

– Дьявол, – выругался Гарсиласо. – Вот, доигралась!

Подхватив Мадлен на руки, он исчез в дверном проеме. Следом послышался быстрый топот нескольких подкованных железом сапог – четверым солдатам было приказано последовать за столь странной парочкой, догнать и привести обратно. Испанские солдаты имели абсолютное право подвергнуть допросу каждого, кого посчитают подозрительными личностями, а бедняжка Мадлен и Гарсиласо как раз таковыми и являлись.

Тем временем цыган несся вперед, ища защиты в кромешной тьме за забором постоялого двора.

– Конюшня в другой стороне, – воскликнула Мадлен, заметив, что Гарсиласо выскочил за калитку.

Остановившись, он поставил ее на ноги.

– Вот и отлично, – огрызнулся он, и неожиданно дернул Мадлен за руку так, что та вскрикнула от боли.

– Простите меня, – затрепетала девушка. – Я поступила опрометчиво…

Гарсиласо не ответил, на мгновение задержав полный ярости взгляд на испуганном личике девушки, рванулся в темноту, увлекая за собой и ее.

Беглецы оббежали крепостную стену Монса, и, оказавшись у восточной ее части, достигли большого пруда, образованного разлившимся рвом и питаемый двумя каналами. Во тьме Гарсиласо не нашел моста, по коему можно было бы перебраться на ту сторону, посему пришлось нырнуть в воду прямо в одежде. Тело Мадлен не почувствовало холода, а твердые руки цыгана помогли держаться на плаву. Выбравшись на берег, они вновь устремились вперед, и ни разу не стали, чтобы хоть немного отдышаться, пока не добрались до леса и густых зарослей ежевики, заполонивших неглубокий овраг. Остановившись на мгновение, Гарсиласо оглянулся и задержал прерывистое дыхание, дабы распознать сквозь шум в ушах звуки приближающейся погони. Но их не было. Даже самого ничтожно малого на то намека: вокруг стояла мертвая тишина, едва прерываемая пением местных квакш.

– В кусты, – приказал цыган. – Переждем здесь.

Мадлен закрыла лицо руками и бесстрашно нырнула в колючее облако ежевики, где их обнаружить будет весьма трудно, разве лишь с помощью борзых, а шипы послужат надежной защитой. Падение было мягким, но через секунду Мадлен ощутила сильное жжение: колючки впились в одежду, достигнув кожи. С трудом она подавила стон, по щекам заструились слезы.

Через полчаса где-то недалеко в конце концов все же раздался неясный шум похожий на конский топот и лаянье собак. Она напрягла слух – несколько всадников прочесывали лес.

Спустя некоторое время шум стал яснее, уже слышались голоса. Но следом вдруг ослаб, стал удаляться и, к великому счастью беглецов, замер совсем. Должно быть, испанские солдаты предпочли отложить охоту до утра и вернулись к пьянке.

Прошло не менее получаса, прежде чем Гарсиласо велел вылезти из кустарника.

Поблуждав меж деревьев, они решились выйти к дороге, что вела к небольшой деревушке Рё. Ради безопасности Гарсиласо велел идти, не высовываясь из леса, но напрасно они петляли меж стволов и кустов, рискуя угодить в очередную яму, потому как никто до самых полей не проехал мимо.

Взошла луна, налетел легкий ветерок, внезапно напомнивший Мадлен о том, что наряд насквозь промок, а тело ноет от многочисленных ссадин. Поежившись, она обхватила себя руками и прибавила шаг.

Местечко Рё и Монс разделяло около двух лье: слишком много для пустившихся пешими в путь на ночь глядя после долгого переезда, да еще в мокрой одежде, но слишком мало для того, чтобы убежать от грозящего преследования.

Наконец за плавным поворотом дороги Мадлен увидела тусклый свет фонаря. Это был маленький постоялый двор у окраины деревеньки, гораздо меньше того, что они покинули. Вокруг стояла тишина, хозяева и постояльцы, вероятно, уже спали. Девушка, обрадовавшись, припустилась в бег, и радость ее увеличилась троекратно, когда, она, подбежав к низкому деревянному забору, различила во мгле белую кобылу Гарсиласо, привязанную к сараю.

– Это ваша лошадь! – воскликнула она. – Так вы уже успели здесь побывать?

– Это не моя лошадь, – отрезал Гарсиласо, продолжая, верно, злиться.

– Быть того не может! – возразила с улыбкой Мадлен, решив, что цыган шутит. – Мне ли не знать красавицу Николетт? Смотрите, как она бьет копытом. Она вас узнала.

– Говорю тебе, это не моя лошадь. Теперь. Мне пришлось продать ее одному из постояльцев сей гостиницы, поскольку она – единственная примета, по которой испанцам удалось бы нас отыскать. Будем теперь пешком ходить, как волохи!

Мадлен потупила взор, вновь охваченная чувством стыда. Она не имела права подвергать их обоих такому риску. Само собой разумеется, ее благородный порыв заступиться за несчастную был понятен, являясь искренним побуждением, рожденным природным благодушием и сострадательностью.

Гарсиласо, похоже, так не считал.

– Не соблаговолишь ли теперь разъяснить, какого черта ты полезла к этим ублюдкам?!

Мадлен послушно сложила руки и опустила голову, привыкшая выслушивать нравоучения молча и с должным смирением.

– Я думаю, не стоит к этому возвращаться, – промолвила она, – ведь теперь мы вне опасности.

– Вне опасности?! Святая Энкрасия! Ты так думаешь, глупое и наивное дитя?

Мадлен приняла невинный вид, хотела промолчать, но, не выдержав паузы и гневного взгляда, которым Гарсиласо, вероятно, желал испепелить провинившуюся, возмущенно воскликнула:

– Нельзя же было просто так проехать мимо. Это… это… это не по-христиански!

– О да, вероятно как раз именно по-христиански бросаться смерти в пасть, – передернул плечами Гарсиласо.

– Вы бросились бежать, оставив меня им на растерзание, – сердито заметила она.

– Я отправился искать… кого-нибудь, кто мог бы нам помочь. Разве вам не явился на помощь сам командир гарнизона?

– Можно подумать, это вы его привели?

– А кто же, барышня разлюбезная? – Гарсиласо шутливо потрепал ее за подбородок. При воспоминании о Ромеро Мадлен потупила взор и покраснела, заставив Гарсиласо нахмурить брови.

– Вы его знаете? – спросила она тихо.

– Вашего спасителя? – с какой-то странной нервической насмешливостью осведомился цыган. – Ну, разумеется! Мы знакомы… в некотором роде.

– Тогда почему мы бежали, точно преступники? Нужно было дождаться его там, в гостинице мессира Маса…

– Барышня! – резко прервал Гарсиласо. Гримаса омерзения молниеподобной судорогой пронеслась по его лицу. – Вы в своем уме? Чтобы подать себя испанским отродиям, точно дичь на блюде? Мы знакомы с капитаном, но не в той степени, которая позволила бы мне показаться ему на глаза. Кроме того, я только что убил одного из его сержантов, вызволяя вас.

– Значит, вы опять преследуемы, и мы должны скрываться, – задумчиво констатировала девушка. Гарсиласо хорошо умел читать по лицам, а черты Мадлен не скрывали сожаления.

– Да. Не я, а мы преследуемы. Осталось немного – мой табор встал у Суаньского леса. Поторопимся.