Читать книгу БЕДНАЯ ДЕВУШКА - ЮЛЯ БЕЛОМЛИНСКАЯ - Страница 9

Ясное дело, Ирка опять ругалась. Тот факт, что меня охватывает ужас, когда вода льется сверху на голову, впоследствии явился важным аргументом для официального признания меня сумасшедшей и выдачи мне пенсии. Но если психиатру все это можно как то объяснить, (фрустрации детства: слишком рано прочитанные «Записки сумасшедшего» – там ему льют воду на голову, и нежелание взрослеть – сменить детскую ванну на взрослый душ), то обыкновенному человеку – невозможно, даже если он – Ирка.

– Ты сумасшедшая! Понимаешь, сумасшедшая.

– Америку открыла! Что сумасшедшим ебаться не положено?

– Нет, не положено! Им положено в психушке сидеть. Там – санитары и они…

– Трахают! Это у меня бывает каждый раз, когда я замуж выхожу за хорошего человека – полное ощущение дорогой психушки с заботливым санитаром, в обязанности которого входит еще и сексуальное обслуживание. Последний раз проходила лечение три года по адресу город Блюмингтон, Мид-вест Идиана!

У самой Ирки дела матримониальные дела двигались неплохо. Вчера Лудмер впервые взял ее с собой в синагогу на Аппер Ист-сайд. Что такое Аппер Ист-сайд вы уже примерно представляете, после главы о Яппи, а что такое нью-йоркская синагога (так же как мечеть, кирха, православная церковь или костел) – я вам сейчас разьясню.

Это вовсе не то, чем вы привыкли считать все подобные заведения – то есть место, где собираются люди, для того, чтобы под руководством должностных священных лиц, совершать общение с Богом, выражаюшееся в пении ему псалмов, просьбе о прощении и передачи разного рода других просьб и поручений. Так может быть, и заведено во всем остальном мире, но Нью-Йорку, аэропорт которого, каждый день выплевывает из своего чрева сотни растерянных новорожденных американцев с младенцами, бабушками и запасом мыла на три года вперед – такая роскошь просто не по карману. У нас

– Не до жиру – быть бы живу

и опять же

Люди женятся – гребутся, а нам не во что обуться.

У нас во всех вышеуказанных учреждениях – непрерывно идет раздача одеял, ботинок, ортопедических матрасов и прочих атрибутов материального благополучия. Традиция Первых Поселенцев – не умирает, СТАРЕНЬКИЕ экипируют НОВЕНЬКИХ. При этом каждое религиозное заведение обслуживает только СВОИХ, (или тех, кто, по крайней мере, удачно притворяется таковыми.) Помимо материальных благ, в культовых учреждениях выдают и духовные – дружеские, любовные и деловые связи, наколки на черную работу для нелегалов, на дешевое жилье и т. д. Храмы и синагоги стоят в спальных районах через каждые десять улиц и всюду одно и тоже. Разница только в том, что если в маленькой русской церкви, которую я стала посещать впоследствии, вам выдадут табуретку или пару носок и пристроят на мытье полов, то скажем, в синагоге на Аппер Ист-сайд – вам могут выдать роскошный гарнитур в стиле Людовика 14-го или пристроить вашего ребенка в Гарвард. Но система – общая.

Все это – не про Церковь. Но никогда не повернется у меня язык, сказать, что все это – не про Бога.

Отчего ж не про Бога – если Бог и есть – самый Главный Маклер, самая Главная Сваха на свете? Он – Творец, Созидатель, Соединитель всех и вся. Он – главный на хлеборезке – раздаче одеял, и все эти суетные люди в храмах – разве не первые ему помощники? Изобрели эту систему наверное древние евреи, а подхватили – здешние Первые Поселенцы – протестанты – потому что, вот мы и вот голый берег – и надо пережить первую зиму, да, мы приплыли сюда во имя и во славу Господа нашего, но если не пережить первую зиму – то некому будет его славить. А следующей весной – пришел новый пароход, и для следующей партии настала ПЕРВАЯ ЗИМА.

Нынче уж прошло около трехсот лет, а ПЕРВАЯ ЗИМА в Америке все не кончается – для кого-то она всегда существует.

А церковная служба? Служба идет… но как что-то очень неглавное в этом месте – типа, «Солдат спит – служба идет…»

Одним словом Эмиль Лудмер – посещал синагогу на Аппер Ист-сайд и возлагал на нее большие надежды. Ирку он, признаться, честно любил и собирался, пока суть да дело, перевести ее в иудаизм – ну на всякий случай – может и придется на ней жениться – любовь все-таки, а не придется – так тоже не беда – «не приедет тетя – останешься как дурак с чистой шеей» и только.

Из книги «Руфь» всем нам хорошо известно, что переход в иудаизм из другого вероисповедания по причине желания вступить в брак с иудеем – невозможен. Это считается вроде как нечестно. Но – Аппер Ист-сайд… это все же Аппер Ист-сайд. Однажды, в первый свой американский год, мы шли с мамой по Третьей авеню, рассматривали витрины и ужасно радовались, что в мире так много всякой красивой всячины. И мама сказала:

– Какое счастье, что в нашей семье никто не знает зависти, из копилки пороков – этого Господь никому из нас не отсыпал, даже на грамм – будь по-другому, нам было бы трудно в этом городе. Тут есть все и со всего света. Завистник тут сойдет с ума, а нам просто кажется, что живем в огромном музее…

Мне приходилось видеть холодных англичанок из старинных семей, или ретивых католичек итальянок, которые старательно готовились к сдаче экзамена по иудаизму, делая вид, что наконец то им открылся истинный Бог, и клянясь во врожденной любви к евреям, (ну а где ж, как не в закрытом английском клубе учат жидолюбию!) и все это ради того чтобы, замуж туда – на вожделенный Аппер Ист-сайд. И я всегда удивлялась этой привычке моих богатых соплеменников – обязательно перед свадьбой перевести «шиксу» в иудаизм, как будто перед тем как войти в молодую жену и впустить ее в себя, Аппер Ист-сайд проверяет – способна ли эта женщина на предательство, обман и отречение. Если способна – экзамен пройден успешно и вперед – под хупу!

И все это в Нью-Йорке, который решил и эту вечную проблему человечества, воспетую в народных песнях многих народов – любовь к иноверцу.

В ранней прозе Горького, молодая казачка-вдова, живущая (потихоньку, под кустом!) с работником – татарином, жалуется автору:

– То, что у людей – Бог разный нам, бабам, очень мешает… нам, бабам, вообще многое мешает…

Мне кажется, что яростное увлечение атеизмом в 20-м веке – это и был ответ неразумного людского племени, на Разного Бога, на ситуацию, в которой люди живут рядом, встречаются каждый день, у них есть общий язык для общения, и им дозволено дружить, и вести дела совместно, и вместе выпивать иногда, а вот любиться – не дозволено, ни в коем случае. Какой это, однако, ужас!

И вспоминается отец-араб, виденный мною, в маленькой йеменской деревушке, сидящий на крыльце рядом с собственноручно отрубленной головой младшей дочери (согрешила с английским лейтенантом!) и горько плачущим – дочь все-таки, не хрен собачий. Не спрашивайте, когда и при каких обстоятельствах мне довелось посетить Йемен – печальное это зрелище перешло в мои глаза из ушей, а туда попало из уст Пети Грязневича – старого питерского арабиста, встреченного мною в Мид-вест Индиане.

Мир устал от Разного Бога, мешающего бабам, и к началу 20-го века был уже почти готов и вовсе всякого Бога отменить. Но по причине того, что Бога отменить не проще, чем его ближайших родственников – таракана, например или еврея, (а их можно только временно выморить, и с Богом это отлично получилось в России, в какой то момент), все же в конце века стало ясно, что атеизм – занятие бесполезное, и изобретательная Америка изобрела экуменизм – специально в помощь «нам бабам». Больше то он ни для чего не нужен – просто не бить любого иноверца при встрече СРАЗУ палкой по голове – мир, скрипя сердцем, согласился уж пару веков назад, где-то сразу после Варфоломеевской ночи («Ой как неудобно…») На Балканах все еще пошаливают, но их явно испортил квартирный вопрос. А экуменизм – он для нас, для баб – и под лютую ненависть священнослужителей всего мира (а баб среди них – вроде как нету), он расцвел в Нью-Йорке пышным, цветом.

Каждый день в этом городе увеличивается колличество счастливых младенцев, имеющий право на получение матрасов и ботинок – не в одном, а сразу в двух религиозных учреждениях, а Бедные девушки больше не обязаны во имя любви предавать веру своих предков. Но такие девушки требуются не всем и недаром придумано обтекаемое слово «гибкость» – можно делать вид, что оно вовсе не является антонимом звонкого слова «верность», а так просто – само по себе.

Ирка с Лудмером – хоть и явились поводом для сего назидательного отступления, но хорошей иллюстрацией к нему не являются, оба они – выходцы из страны, где Бога морили сильнодействующими средствами, и если Эмиль – правильно разглядел в нем Великого Мага-Маклера, то для Ирки, Бог оставался местом, где пахнет ладаном и шипят злые церковные старушки – они всегда на тебя шипят в детстве, что ты не крестишься или крестишься не так, или встала не туда – не ставлю кавычек – это не только цитата из Ирки, но и мои собственные воспоминания. В общем, – никакого Бога она не любила, а любила Лудмера и с радостью научилась зажигать для него пятничные свечи, которые принято называть субботними. Что касается денег, то вся история их любви сводится к известному лирическому стихотворению:

Удивляется народ – в темном переулочке

Нищий нищего гребет, за кусочек булочки!

А проще говоря, регулярные посещения синагоги на Аппер Ист-сайд проходили для Лудмера, который почему-то бросил играть на рояле и возмечтал стать успешным маклером (не хуже самого Творца), столь безрезультатно, что он решил подключить Ирку к этим посещениям. Накануне она со мной советовалась – как ей там себя следует вести.

– Говори, что еврейка и все тут. Ври спокойно. Ты столько спала с евреями, что я тебя лично, без экзамена принимаю в иудаизм за заслуги перед еврейским народом.

– Что надеть то туда? Вроде надо что-то скромное… И вроде миллионеры все вокруг.

– Надо что-то закрытое, но роскошное. Есть? В церковь ты в чем ходишь?

– ???????????????????????????????????????????????????????????????????????

– Понятно. Мы с тобой похожи на героев комической книжки Кунина «Иванов и Рабинович». Да на них, пожалуй, похожи две трети всего русского комьюнити…

– Закрыто-роскошное я сошью. Тряпка у меня есть – дорогой кашемир. Серо-бордовые цветы.

Это платье еще долго потом служило Ирке, а потом еще и мне. Дальше его подарили куда-то следующим Бедным девушкам.

– Ну и как там было?

– Врать ничего не пришлось. Спросили, как моя фамилия, я честно сказала «БЛАУ» и они мне сразу объяснили, что это древний раввинский род, и я должна гордиться такой фамилией. А я честно сказала, что горжусь. Прадедушка был из остзейских немцев, держал часовую лавку на Петроградской на Большом. При этом он почему-то иногда выступал в Мариинке.

– Пел?

– Вроде не пел. Но остались его фотографии в оперных костюмах.

– Значит в массовке.

– Нет в маленьких ролях… Ну, в любом случае, я им горжусь. А вообще там – ничего… Ну скушно, конешно, но зато нет этих злобных старух. Все пьют. Бабы все быстро становятся пьяными – смеются. Я им понравилась. Дурак он, что раньше меня не брал…

…В маленькую, непарадную синагогу на Лермонтовском, я впервые приехала в тринадцать лет, (как раз в возрасте еврейского совершеннолетия – когда мальчику положено иметь Бар-митцву, а девочке Бат-митцву: выйти перед всем народом и сказать речь, о том, чему ты собираешься посвятить всю дальнейшую жизнь. Я надеюсь, что когда-нибудь у всего мира будет одна религия, созданная из всего лучшего, что есть в разных – тогда, пожалуйста, обязательно не забудьте про Бар-митцву!)

Большая парадная синагога всегда была закрыта, а когда открыта – то полна иностранцами и стукачами, иностранцы давали зеленые деньги,

стукачи и менты, с большим энтузиазмом, нежели в других местах, играли в «казаки-разбойники», а я старалась держаться от всего этого подальше, потому что мама мне однажды сказала:

– Я уверена, что ТАМ до сих пор пытают. Я уверена, что у них есть методы,

чтобы сломать почти каждого. Сломают, и станешь предателем. Самое лучшее – не маячить у них перед глазами, не давать им повода вообще обратить на тебя внимание.

Идея была хорошая. Она не вполне удалась – ни мне, ни маме. Да и героизма в нас оказалось, хоть и не намного, но больше, чем мы предполагали. Однако совет не лезть зазря на рожон – я старалась выполнить и от Большой синагоги, открытой по праздникам, держалась подальше.

А тут, в маленькой, всегда прямо от дверей сильно пахло старческой мочой – и первое, что встречало тебя – была огромных размеров буква «М» на дверях мужского туалета. Женского не было вовсе. Женщинам нужно было идти наверх, и я шла. Наверху было уютно и можно было спокойно наблюдать за стариками.

Сначала они молились, а потом все садились за длинный стол, пили лимонад из зеленых бутылок и закусывали селедкой! И все хором пели – ужасно красиво:

Ло мир алэ, а нейнэм, а нейнэм,

тринкене глэсэлэ ван…

Я учила английский и догадалась, что «ТРИНКЕНЕ ГЛЭСЭЛЕ ВАН» – значит «выпьем стаканчик винца». А остальных слов не понимала. Мой двоюродный дедушка с папиной стороны – был старостой в этой маленькой синагоге. Никаких больше слов я не понимала и через некоторое время уходила по лужам к Николе Морскому, где так понятно, до слез – как колыбельная (и на том же языке) пели:

Господи, помилуй…

С Богом надо говорить на том языке, на котором ты поешь своему ребенку колыбельную, или на котором ее пели тебе, а колыбельные мне пели папа и дедушка – больше никто. Потому что им было положено меня укладывать – для моего счастья. Дедушка пел:

Доля матросская, жизнь разбитая,

Как ты горька и трудна,

Потом и кровью, копейка добытая,

Долгие ночи без сна…

(Я думаю, в партии «Митьков» имею полное право на партбилет №0 – еще перед Шагиным), а папа – пел уже про Последний Троллейбус, про Леньку Королева, а иногда и прямо про Бога:

Господи, мой Боже, зеленоглазый мой….

Пока земля еще вертится и это ей странно самой,

Пока ей еще хватает, времени и огня,

Дай же ты всем понемногу и не забудь про меня…

Ирка, стало быть, побывала в Аппер Ист-сайдской синагоге, а я в ту пору на вопрос, куда я хожу – в церковь или в синагогу, честно отвечала, что в таких случаях (то есть, когда душа тоскует и просит ее куда-нибудь сводить – где есть другие души) хожу в кабак.

И в этот вечер я решила отправиться именно туда. Ну не совсем в кабак, а в маленькое русское кафе «Энивэй», что значит – «В любом случае», тайно надеясь, что уж там-то я, в любом случае, подцеплю какого-нибудь кавалера, а если повезет, то можно и на Большое Светлое Чувство наткнуться ненароком.

В «Энивэе» сидел Ося Чурбаков.

Настоящее имя, этническая принадлежность, вероисповедание, возраст и пол Оси – были загадкой для всей русской общины. Осины рассказы о себе – содержали информацию туманную и невероятную. Считалось, что родился он в Англии в семье шпиона, но какой страны – неизвестно. Говорили что-то странное типа – Румынии или Албании… Некоторые москвичи помнили Осю в качестве золотого московского мальчика. Усы у него точно росли – но это не являлось доказательством того, что он мужчина – голос его тонкий и визгливый – как раз доказывал обратное. Евреев он не любил, но деньги зарабатывал, вот уже двадцать лет ведя в газете «Новое Русское Слово» рубрику: «Протяни руку брату!» – писал статьи для Хеаса по сбору благотворительных средств, (в общем, вполне трогательно участвовал, как мог, в раздаче одеял). На вид ему было в ту пору лет пятьдесят пять, но в его рассказах о себе часто мелькала странная фраза: «Помню, лежим мы в окопах…». В каких на хрен окопах? Непонятно… Может в Африке? Иностранный легион? Некоторые считали, что Ося – англичанин. (Это считали самые глупые и доверчивые). Другие сходились на том, что Ося обыкновенный еврей, продолжающий семейный бизнес, то есть, работающий шпионом, как и его отец. В общем, – очередная легенда Русского Нью-Йорка – эдакая истеричная полубаба с толстым задом, туманно намекающая на военно-героическое прошлое. Меня Ося терпеть не мог – неизвестно за что. Он был когда- то влюблен в мою маму – красавицу – не хуже Ирки, но мама его отвергла. Я тут во всех случаях была не причем.

Чурбаков сидел за столиком с каким-то незнакомым мужиком, был весел и, не проявив обычной ненависти, даже предложил мне с ними выпить. Я решила, что все это хороший знак, развеселилась, несла какую-то веселую хренотень и смешила их обоих. Неожиданно мужик (его звали Андрей) сказал:

– ЭТА – лучше всех. Однозначно. Из всего, что ты мне показывал – эта самая лучшая. И все выйдет. Спасибо, что привел меня сюда.

– Вот именно, а ты еще упирался. Хотя я бы на твоем месте посидел еще. Юля все-таки ИЗВЕСТНАЯ ГОРОДСКАЯ СУМАСШЕДШАЯ.

Ося все же не удержался и сказал мне гадость! Да еще и при Андрее, которому я явно понравилась. Я встала:

– Все, ребята, я пошла на хрен и там подожду, пока вы подойдете!

На углу Второй и Второй Андрей меня догнал и мы как то сразу – без предисловий начали целоваться. Ну, так бывает иногда, когда уж очень давно никого не было, и нет сил на разговоры. Потом он опять сказал, что я – лучше всех, и кажется, ему крупно повезло. Мы еще немножко поцеловались на улице, а потом он сказал, что живет рядом и можно пойти к нему и у него дома есть курнуть немного.

Мы пошли. По дороге он спросил, останусь ли я ночевать?

– Конешно, я могу остаться, но только если ты думаешь со мной трахнуться, то знай, что ничего не выйдет.

(Кажется, мне впервые в жизни пришлось произнести такие слова, достойные Поистине Порядочной Женщины).

– А я думал, что понравился тебе. Ты то мне зверски понравилась.

– Да нет, не из-за меня. Просто НЕ ВЫЙДЕТ. СО МНОЙ ЧТО-ТО ПРОИСХОДИТ…

– Ист-инфекшн? Ну не эйтс же у тебя?

– Не со здоровьем! Меня бесы крутят. Мелкие…

– Мелкие все таки лучше крупных. А с брильянтами наоборот почему-то… ну давай рассказывай, чего происходит.

Шли мы минут десять, и я успела вполне подробно изложить всю историю с Ярмолой и всю историю с Колей. Конешно, он их обоих хорошо знал! По тем – лимоновским донашим временам.

– Ярмола – старый хрен! Рюмин – старый мудила! Ну ты даешь! Вот дурища то! Ах ты – глупое чучело… Хули ж ты ходишь к разным козлам?

У него был точно такой же слэнг, как у Ярмолы и Коли. К этому времени мы уже перешли границу Ист-Вилледжа с более респектабельным Вест-Вилледжем, поднялись на 25 этаж хорошего дома и вошли в квартиру. В гостинной ОПЯТЬ стояла ТОЧНО ТАКАЯ ЖЕ мебель. И ТОЧНО ТАКАЯ ЖЕ лапма! МЕЛКИЕ БЕСЫ ЯЗВИТЕЛЬНО ЗАХОХОТАЛИ И ПРИГОТОВИЛИСЬ К ПРЫЖКУ.

– Ничего не выйдет… дурища! Я не Ярмола и не Рюмин! Ты мне охуенно нравишься, понимаешь. ВСЕ у нас с тобой выйдет. Хочешь, хоть все тут разгроми. Вот тебе эта гребаная лампа, вот – эта гребаная раковина. Засовывай свои ноги, куда хочешь, бей, круши! Мне по фигу. Ты – самая лучшая, и я клянусь, что мы сейчас покурим с тобой траву, а потом ляжем в койку и все получиться, как твоим козлам и не снилось!

Все это звучало замечательно, я успокоилась. Андрей достал кальян – какой то специальный – навороченный и начался привычно нью-йоркский предлюбовный ритуал.

Я иногда годами не курю траву, так же как годами обхожусь без кино, но ничего против использования изредка и того и другого не имею. Хотя ни по траве, ни по кино никогда не скучаю. В общем, оба эти явления могут доставить мне радость своим присутствием, но никогда – не причиняют тоску и боль своим отсутствием, в то время как отними у меня книги или кабацкое хмельное веселье – я буду сильно горевать.

Кальян закурился, конопля – «Божья шалость» запахла сразу отовсюду, мы опять целовались, и я успела подумать, что вот вся эта хрень с бесами кончилась, и вообще все это мне показалось, а потом я уже и думать ничего не хотела, а только чувствовала его губы и руки везде-везде, и его запах, очень резкий – запах возбужденного зверя.

У молодых народов это проявляется сильнее, чем у древних – потому что они меньше прошли по дороге от животного к ангелу. Этот запах с непривычки пугает, но ничего в нем плохого нет, и он бесследно исчезает, когда наступает «пост коитус тристиа». Тогда любой человек уже просто пахнет сам собою – своею душой, после тридцати, каждый уж пахнет душой через все поры. Вот такой портрет Дориана Грея. Через запах можно узнать о человеке – хороший он или плохой.

Я – всегда пахну мятным молоком – ну которым в детстве лечат кашель. Володя Рекшан – лимоном (и кто бы мог подумать – такой нордический мужественный человек), Захар Михалыч – тревогой и мирской суетой, а Хвост – сухой стружкой и мокрым птенцом. Недавно мне довелось прыгнуть в оркестровую яму, на концерте «Аукцыона» – лето, танцующие полуголые детки – это был настоящий суп из запаха – наверное, о таком и мечтал Гренуй – запах счастливого благодатного язычества. Потому что это была паства «Аукциона».

Чем пахнут плохие люди – я не могу сказать – никогда не приходиться к ним подходить и их нюхать.

Но вот этот запах – совсем другая история – от него страшно и сразу чувствуешь себя ведьмой на Лысой горе, закрываешь глаза и думаешь что это волк или козел. Не какой-нибудь там СЕРЕНЬКИЙ ВОЛЧЕК, который тебя схватит за бочек, или СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК, который жил-был у тебя – бабушки, а НАСТОЯЩИЙ – ГОЛЫЙ ВОЛГЛЫЙ КОЗЛО-ВОЛК ИЗ ВАЛЬПУРГИЕВОЙ НОЧИ, из Брюсова, Белого, Кузьминского, Тиля Уленшпигеля, Испанского сапога, Маски голода, Капризов Гойи и прочего замечательного УЖАСА.

И вот этот сладкий ужас уже смешался с запахом травы, и последнее сознание стало улетучиваться…. И РАЗДАЛСЯ ЗВОНОК.

ПРЯМО В ДВЕРЬ – не с улицы, из домофона.

Мы оба посмотрели на часы – было полтретьего ночи.

Андрей подошел к дверям, и, спросив, «Ху из ит?», видимо остался удовлетворен ответом, ибо дверь открыл.

В квартиру вошла молодая негритянка-островитянка ослепительной красоты. Она толкала перед собой коляску, в которой сидел мальчик лет двух, чуть смуглый, светлокудрый и голубоглазый, но с ярко-выраженными негритянскими чертами лица.

Родословная этого прелестного ребенка, на фоне всего происходящего, не оставляла ни малейших сомнений.

– Лилька!

Потрясенно выдохнул Андрей и продолжил по-русски:

– Фантастика. Я уж год как сюда съехал. Она никогда не приходит без звонка. Ночью! Что все это значит? У тебя вправду бесы, что ли?

Я, как всегда в подобных ситуациях, решила, что хуже всего сейчас Лильке и утешать надо именно ее. Вид у нее был растерянный – на вопрос, что случилось, она сказала, что просто решила прогуляться с ребенком перед сном и незаметно дошла вот сюда. Ну и решила заскочить. А что?

– Незаметно дошла сюда? С 96-й улицы? Сколько ж ты шла?

– Часа два, наверное. А что?

– Я ее год назад бросил. Хату ей оставил. Все оплачиваю… да я и не сплю с ней уже месяцев шесть! У нее жених – храбрый капитан Марио… Блин – что ж такое делается?

Я не буду объяснять, что говорится по-английски, а что по-русски, ладно? Почему то считается хорошим тоном видеть в невидимом читателе полного идиота, да я в общем, то и не против, в конце концов, каждый из нас мечтает о больших тиражах, выступлениях перед стадионами, в шахтах и на ткацких фабриках, но если поразмыслить, (а это мое любимое занятие – праздные размышления «щелканье мудростью» – так звучит английская идиома), то становиться ясно, что ни на стадионе, ни на ткацкой фабрике, ни в шахте – идиот ЭТУ книжку в руки не возьмет, ни при каких обстоятельствах. Для обслуживанья его культурного досуга есть – разные газеты, журналы, кинофильмы и телепрограммы. Так что мне – при всем желании, рассчитывать на него нечего. Я вот лучше напишу для ребят с понятием, а уж как прославлюсь, да попаду в передачу «О бедных и знаменитых» – там я буду проще и доступнее.

В общем, я стала бедную Лильку утешать, на ходу сочинив историю, о том, что мы с Андреем – друзья детства, и я – гелфренд нашего 3-го друга детства, с которым поссорилась и пришла к Андрею посоветоваться. История о подлеце

бойфренде, друге детства, вышла длинной и совершенно достоверной. Я наделила его именем, внешностью и душевными качествами Ярмолы, (что-то в нем было и от Коли Рюмина). Постепенно мифический бойфренд ожил до такой степени, что я заторопилась к нему – мириться, (якобы по мудрому дружескому совету Андрея). Напрасно Андрей цедил сквозь зубы, думая, что так незаметно, что он говорит, (конешно было бы незаметно, если бы Лилька была глухой, зрячей, но ГЛУХОЙ, но она – не была!)

– Сиди, глупое чучело. Я ее сейчас выведу на улицу, и все будет нормально.

Нет, дело уже близилось к 4-м утра, я уже ничего не хотела, кроме как оказаться в родном Квинсе и уснуть. Мы вызвали такси, я опять получила от благородного почитателя пятнаху, (Коля мне тоже тогда после РАКОВИНЫ дал эту пятнаху) и уехала домой бедной нетоптаной курочкой. И опять вслед мне неслось:

– Звони!

Но звонить хотелось все меньше и меньше. Любви хотелось все больше и больше – но всякой вот такой мистической хуеты с раковинами, лампами и негритянками – все меньше и меньше, поэтому я решила никогда больше этому Андрею не звонить, хотя он точно был хороший, еще лучше, чем те два предыдущих. А следующий мужчина, с которым свела меня судьба – был не ничем не хуже, но история с ним вышла – ЕЩЕ ХУЖЕ. Тут уж впервые к любовным неприятностям начали присоединяться финансовые.