Читать книгу БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Белой акации гроздья… - Юрий Киселев - Страница 10

*

Проснулся я, верно, от телесного ликования. В доме все еще спали. Можно было поваляться, но тело пело, рвалось наружу, требовало действий, и я вскочил как по «побудке». Стараясь не скрипнуть половицей, я вышел в сад, вдохнул полной грудью свежий утренний воздух и побежал на залив. Бросился в воду и поплыл размашистыми саженками, как из роду в род плавали все Иевлевы. Плыл ни о чем не думая, упиваясь ощущением рвущейся под гребками воды и, наконец подустав кабельтовый в пяти от берега, лег на спину, как я называл, «в дрейф», и стал вспоминать вчерашний вечер.

Похоже, она осталась довольна. Правда, был конфузный момент, когда мы уже поднялись. Одеваясь, я повернулся к ней спиной, что было совершенно излишне в уже наступившей темноте. Она в это время отряхивала с себя сено. Я хотел сунуть ей деньги, она не взяла. Я слегка смутился, радостно и вместе озабоченно подумав: «Не влюбилась бы, чего доброго! этого не хватало!»

– Почему? Возьми! Купи себе что-нибудь, – настаивал я. – Ты мне доставила несказанное удовольствие!

Она покачала головой, сказала:

– Твоя дед давать.

– Де-ед?! – изумился я, разочарованный и готовый провалиться под землю. – Все равно возьми! Мы же еще придем сюда?

– Она много давать, не надо.

Сейчас, лежа в воде, я покраснел, казалось, всем телом. Черт бы его побрал! Кто его просил? Как будто я маленький, право!

Я поплыл к берегу, с остервенение вонзая руки в воду. Пока доплыл – гнев унялся, а когда подходил к даче, и вовсе улетучился. В конце концов, дед сделал из меня мужчину. Теперь главное – не покраснеть, когда я ее увижу, а то все поймут. Ни в коем случае! А она, интересно, как? Тоже, верно, смутится…

Дома уже встали. Дед сидел на веранде, обложившись газетами. Примечательно, что этот дед в отличие от ораниенбаумскаго никогда прежде газет не читал, правда и теперь смотрел только сводки военных действий.

– Ну что там? – войдя на веранду, кивнул я на газеты.

– Пока не худо. Особо в Галиции. А Колчак-то наш, а?! – Под «наш» имелось в виду, что Колчак тоже выпускник Корпуса. – Они-то рассчитывали войти в Финский, подойти жахнуть по Питеру из всех своих крупповских 12-дюймовых – и конец войне. Ан не вышло: Колчак мины поставил. – Дед хихикнул: – Будешь плавать – гляди заместо бабы мину не облапь! – Знал уже, конечно, небось от Хилмы или сам догадался.

Я испугался, что не дай бог еще начнет расспрашивать, и поспешно сказал:

– Да, коли б не мины, нынче бы здесь уже не мы, а германцы рыбачили.

– И такую свинью им подложить! – хохотнул дед. – Молодцом Колчак…

В это время Хилма внесла поднос с посудой и стала накрывать для завтрака. Я как ни старался, покраснел, возможно, от стараний. Хилма же, как и обычно, мельком улыбнулась, как будто ничего между нами и не было. Даже обидно! Дед заметил мое смущение и, когда она вышла, весело сказал:

– Ты тоже молодцом! Я, грешным делом, стал сомневаться: Иевлев ты или нет. Теперь вижу – Иевлев.

Я, чтобы скрыть, что мне польстило, напустил обиженный вид.

– Что ж ты, дед, меня опозорил? Что я, маленький?..

Дед вскинул брови.

– Дал ей денег! Как будто я сам не знаю.

– Мы с ней уговорились. А то ты ходил вокруг да около, так бы не солоно хлебавши и уехал. А что у тебя 17 августа?

– 17 августа? День рождения имеешь в виду?

– Это мой подарок.

– И что это за подарок? – раздался голос маменьки, и она с Аней вошли на веранду.

– А это, сударыня, наш морской мужской секрет.

– А какой секрет? – полюбопытствовала Аня.

Вошла бабушка, и все шумно стали рассаживаться за столом. Хильма внесла поднос с завтраком. Я встретился с ней глазами и не покраснел.

До самого отъезда я ходил практиковаться в сенник чуть не каждый вечер. И что мне теперь особенно нравилось в Хилме – молчаливость. Поговорили телами и разошлись – она в деревню, я на залив, а уже оттуда – домой. Маменька привыкла, что я вечерами подолгу плаваю и вопросов не задавала.

На мой день рождения приехал отец. Еще утром я сговорился с Хилмой, чтобы днем она под каким-нибудь предлогом отлучилась из дому, и мы встретились в сеннике. Другой возможности проститься не будет: завтра отец перевозит нас в Петербург.