Читать книгу БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Белой акации гроздья… - Юрий Киселев - Страница 17

*

Описывая сейчас наш первый боевой день, пожалуй, не вспомню во всей моей жизни дня более долгого. Возможно, оттого, что день этот слился в памяти с остальными днями Московских боев в один бесконечный, почти без сна.

Весь первый день прошел в обтирании стен домов, перебежках под пулями, беготне по лестницам и перестрелках, порой довольно ожесточенных. Сведения о домах мы получали с юнкерских постов и от патрулей, или нас находил связной. По счастию, в отряде были Петр и ботаник, знавшие район как пять пальцев, и нам не приходилось блуждать в замысловатых лабиринтах Никитских переулков.

Поначалу я считал дома, но вскоре стало не до того. Большевики стреляли скверно, но патроны не жалели, а почувствовав, что наша берет, уходили по крышам, а когда невозможно – легко сдавались. К исходу дня мы арестовали человек восемьдесят, коих передавали конвойному отряду студентов. Ботаник поглядывал на них чуть свысока, и не только оттого, что он в ударном отряде, но за день он стал стреляным воробьем, как, впрочем, и все мы, не имевшие опыта уличной войны. Большевики тоже поднаторели, стали метче, и в одной перестрелке сбили с головы Карпыча фуражку.

В училище возвращались за полночь, подгоняемые голодом, промозглым ветром, зябким туманом и моросью, отчего ботиночки ботаника насквозь отсырели.

– Знал бы, обулся в отцовские болотные, – сокрушался он.

– Много б ты в болотных набегал по этажам, – утешил я.

– И то верно, – подхватил Аникеич. – В их за куликом по болоту лазать, а не за большевиком по крышам.

Несмотря на поздний час, у электротеатра толпились пришедшие записаться в сопротивление большевикам, пожалуй, даже больше, чем вчера и утром. Переходя Знаменку, мы поравнялись со студенческой ротой, которую также вели в училище. Из строя ботаника окликнул знакомый, и они успели перекинуться парой слов.

Петров сразу завел нас в столовую, гудящую сотней голосов – кормили пополнение. С утра мы всего-то пожевали сухарей с сыром из сухого пайка, что выдали за завтраком, а тут поставили дымящую с духом мясных консервов кашу, кажется, в жизни ничего вкуснее не ел. Петров с нами не сел и куда-то ушел. Мы уже допивали чай, к которому дали по три печеньица и по кусочку сахара, когда прапорщик вернулся с сапогами для ботаника и солдатским мешком, куда велел ему положить ботинки. Не успел, бедняга, взять ложку, как посыльный из электротеатра, где Трескин расположил свой штаб, передал, что полковник срочно вызывает его к себе.

Допив чай и оставив некурящего ботаника караулить порцию прапорщика, мы вышли из училища и закурили, гадая, на какой предмет полковнику понадобился Петров. Особо гадать было нечего: или получить распоряжение на завтра, или, не приведи боже, снова куда-то бежать. Прапорщика увидали, когда тот выскочил из двора электротеатра и через Знаменку бегом направился к нам. Значит, снова бежать стрелять. Бросив на ходу: «Курите, курите», он скрылся в училище, и к нам, сдавши ему кашу, вышел ботаник. И почти следом, дожевывая на ходу, вышел прапорщик. Стало быть, бежать. Однако команды «Становись!» не последовало, и по тому, как неспешно он достал папиросу, мы поняли, что пронесло. Сделав пару затяжек, прапорщик заговорил:

– По донесениям разведчиков, на завтра большевики готовят массированную атаку на Никитские ворота, чтобы выйти к Арбатской площади и ударить по училищу…

– Дык уж нынче завтра, – вставил кто-то.

– Нынче и начнут. Ночевать приказано в электротеатре, чтобы быть под рукой.

Для ночевки нам отвели курительную комнату, где по указанию Трескина поставили «сороконожки», походные офицерские кровати, понятно, не о сорока ногах, но о восьми или десяти, не меньше. Спали не раздеваясь, прикрывшись шинелями. Я едва донес голову до подушки, как провалился и проспал бы невесть сколько, если б не топот и выкрики команд в вестибюле. Продрав глаза, я обнаружил, что проснулись почти все и осовело сидят на койках, не понимая день или еще ночь: окон в курительной комнате не было, и свет доходил только из вестибюля.

– А прапорщик так и не ложился? – спросил ботаник, спавший на койке рядом со мной.

Я поглядел. Койка Петрова аккуратно заправлена, а самого нет. Достав из-под подушки часы, я откинул крышку и поднес к свету. Шесть с четвертью.

– Который сейчас? – спросил ботаник.

– Тсс! Тихо! – прикрикнул Карпыч, к чему-то прислушиваясь. – Слышьте? Началось.

Теперь и мы услыхали пробивающуюся сквозь стены стрельбу. Я привстал и принялся теребить спавшего по другую руку от меня Петьку – вроде я упоминал о его способности спать даже под залпами корабельных орудий.

– Мартынов! – заорал я над его ухом. – Полундра! Большевики!

– А? Что? – вскочив прямо на ноги, тупо озирался он.

Все заржали. В эту минуту в курительную вошел Петров:

– Встали? Живо заправить койки и в ружье. Выпадет минута – позавтракаем.

Когда выпадет эта минута, и выпадет ли она тебе? Верно, у всех шевелились такие мысли, и когда Карпыч достал из мешка сухари и сыр, мы последовали его примеру. По счастию, за ужином мы наполнили фляги чаем, что оказалось как нельзя кстати. Жуя и прихлебывая из фляжек, мы направились к выходу, где приостановились, пропуская на выход студенческую роту. Ботаник окликнул вчерашнего знакомого универсанта. Тот оглянулся, вскинул руку и браво прокричал строчку из Блока:

Пропустив роту, мы вышли, и Петров разрешил покурить. Винтовочная трескотня и пулеметные очереди неслись со стороны Никитского бульвара, казалось, совсем близко.

– У Никитских ворот, – определил Петр.

– Не у Никитских, а на Страстной! – оспорил ботаник, не упускавший случая показать, что знает Москву лучше.

– Помилуйте, до Страстной полторы версты, огонь гораздо ближе.

– До Страстной – полторы?! – полез в бутылку ботаник.

– А то все две, если угодно, – вяло заметил Петька.

– Ну, разве на кривом извозчике, – ядовито сострил ботаник.

Петр, которому осточертели эти препирательства, только отмахнулся. Ботаника это не удовлетворило, но сказать ему не дал прапорщик, подтвердив, что стреляют у Никитских ворот, и нам приказано туда выступить. По его словам, ночью большевики в обход наших постов вышли переулками к бульвару и атаковали дом, что стоит в торце. Несколько оставленных в доме юнкеров не смогли продержаться, и нам предстоит этот дом вернуть, особенно ввиду его крайне важного военного значения.

– Дом Гагарина, что ли? – уточнил у прапорщика Петр.

– Отчего непременно Гагарина? – встрял ботаник. – Дом Колокольцева тоже в торце! – И уточнил у прапорщика: – В торце чего, Тверского или Никитского?

– Дом Гагарина, – отрезал Петров, спорщик и его донял.

Петр присвистнул.

– Что? – насторожился прапорщик.

– Не дом, а домина, нам не удержать.

– Мы вчера мимо раз двадцать проходили, – поспешил вставить ботаник. – Где кофейня, помните? А на углу аптека, она на две стороны выходит: на Большую Ник…

В эту минуту рядом бабахнуло, где-то зазвенели стекла, и все невольно пригнулись. Оказалось, выстрелила одна из двух трехдюймовых пушечек, что обманным манером удалось заполучить у большевиков и поставить на Арбатской площади.

– Нас сменят, как только выбьем их, – сказал Петров и повел нас.

Мы перешли Воздвиженку и пошли цепью во всю ширину бульвара на случай, если из какого-то дома откроют огонь. Уже рассвело, и было ужасно холодно, жухлую траву газонов покрывал иней. Руки коченели до ломоты. Шли с винтовками на изготовку, но я приспособился совать приклад под мышку и греть то одну, то другую руку в кармане. Мы приближались к трехэтажному зданию, которое стояло поперек бульвара, фасадом на Большую Никитскую, и до поры до времени защищало нас от обстрела.

– Дом Колокольцева, – показал мне ботаник. – А слева из-за него видите высовывается? Дом князя Гагарина, это уже на той стороне Никитской, но…

И в эту минуту слева от нас засвистели, зачмокали пули, вонзаясь в стволы лип, срывая кору, со звяком рикошетя от чугунной ограды и зарываясь в землю.

– Принять вправо! – запоздало скомандовал прапорщик, так как левый фланг сам уже метнулся под прикрывающий нас дом Колокольцева. Навстречу нам вышел патруль.

– Ударники? – прыгающими от холода губами выговорил юнкер. – Ждем не дождемся. Пробовали сами – четырех потеряли. У них во втором этаже пулемет, косит направо и налево. Как вы его брать будете – не представляю.

– Как другие, так и этот, – снисходительно обронил ботаник.

– А с Тверского как? – спросил прапорщик.

– С Тверского тоже пулемет, наших до половины бульвара отогнал. И Страстная за ними, так что наши под перекрестным огнем.

Прапорщик покачал головой и спросил, кто старший.

– Поручик Бачинский.

– Он, верно, еще в трактире, мы его там видели, – подсказал другой юнкер.

Петров тряхнул головой, не поверив своим ушам. Юнкера засмеялись и пояснили, что туда притащили буржуйку, и там у них грелка, можно и кипятку согреть… Мы вошли в здание и тут же даже поверх стрельбы услышали обрадованные возгласы: «Ударники! Ударники!..» Ботаника распирало от гордости. Он почувствовал мой взгляд и смутился.

– Мне б шинельку как у вас, – пробормотал он, – а то я как белая ворона.

– Успокойтесь, – сказал я, понимая, что он стесняется своей черной студенческой шинели среди наших солдатских. – Это встречают по одежке.

– Постараюсь, чтоб провожали по выстрелам, – сказал он.

К нам подошел фельдфебель и лестницей повел во второй этаж. Едва он отворил дверь в трактир, как на нас пахнуло жаром, или так показалось с промозглой улицы. Опять раздались голоса: «Ударники! Ударники!..»

Юнкера жевали за столиками, заставленными консервными банками, кемарили сидя на полу и притулившись к стене. Несколько человек облепили буржуйку, протягивая к ней руки. Поручик сидел к нам спиной и, похоже, дремал над картой.

– Господин поручик!.. – кашлянув, обратился фельдфебель.

Поручик встрепенулся и встал, улыбаясь нам, думаю, из вежливости:

– Наконец-то! – И обратился к фельдфебелю: – Пулемет подвезли?

– Никак нет, господин поручик!

– Погано-с! – прицокнул тот языком, поглядел какими-то грустными глазами на нас и обратился к прапорщику, как бы извиняясь: – Прикрыть вас не имею возможности, одни винтовочки. – И спохватилшись, протянул Петрову руку: – Поручик Бачинский.

Не знаю почему, но его фамилию я вспомнил не заглядывая в записи, что сделал по свежим следам после того, как все закончилось, и чем пользуюсь работая над книгой.

– Не будем терять время, господа, – сказал Бачинский. – Во всякий момент они могут выступить, и, если дом Гагарина не взять, Никитскую не удержим. Вот мы, – обратился он к карте, – вот дом Гагарина. Слева на нашей стороне трехэтажный – пока наш…

– Дом Соколова, – вставил ботаник.

– Дом Соколова, – повторил поручик. – Угловой на той стороне – пока за нами…

– Где молочная Бландовых? – уточнил ботаник, за что схлопотал тычок от Карпыча.

– … пока наш, – продолжал поручик. Однако ж… – И обрисовал обстановку: – Слева к дому Гагарина не подойти. – По моему разумению, попытать счастья можно справа. – Он жестом пригласил нас к окну. – Наша сторона до угла не простреливается. Аптеку на той стороне видите? Вход с бульвара. Если броском пересечь Никитскую – через аптеку их возьмете. Стрелки они говеные. Но пулеметчик, верно, армейский.

– А если дальше по Никитской обойти? – спросил Петров.

– Он до Газетного все простреливает, – покачал головой Бачинский. – Единственно… Второго номера юнкера, должно быть, сняли. Больше тратит на перезарядку. Если использовать эту паузу…

– Уже дело, – повеселел Петров.

– Да как угадаешь? Мы попытались, а он, сволочь, просто примолк. Мы выскочили… – Лицо поручика дернулось. – Четырех оставил, так и лежат – не дает вынести. Далее: синематограф «Унион» пока наш. Двухэтажный через Никитскую – пока наш. За ним, видите шестиэтажный? Брандмауэром к нам, с угловой башней? Пока наш…

– Дом Коробковой, – не удержался ботаник, за что схлопотал подзатыльник.

– И дом за ним, отсюда не видно, тоже пока наш…

– Позвольте полюбопытствовать, господин поручик, – с задиристыми нотками заговорил Петр, – отчего вы все повторяете: «пока», «пока»…

Бачинский поглядел на него и, решив по шинели, что солдат, отвечал на «ты»:

– Оттого, голубчик, что я не знаю: что с нами будет через день, через час…

– Вы не верите в нашу победу? – уже с вызовом спросил Петр.

– Я… – Бачинский глянул на нас, потом на юнкеров, что прислушивались к разговору, и отвечал Петру ровным, бесстрастным голосом: – После отречения Помазаника я не верю уж ни в Бога, ни в черта, ни в Россию – ни-во-что. – И замолчал.

Последовало обескураженное молчание. И все разом заговорили.

– Господин поручик, отчего ж вы с нами? – крикнул кто-то из юнкеров.

– Я не с вами, господа, я с собой, – ответил Бачинский бесстрастным, ровным голосом, отчего последующее прозвучало не трескучими словами, а как бы шло от его сердца. – Хочу умереть с сознанием, что сделал для Отечества, которое безмерно люблю, все, что в моих силах. Долг перед собой, если угодно.

Как это было созвучно с тем, что испытывали мы с Петькой, когда ушли из Корпуса и подались на фронт. Помню, в ту минуту я подумал про отца. Ведь оба, и он, и поручик, были прозорливы и наперед знали, чем все закончится. Но отец по отречении Государя подал в отставку и увез семью в Сербию, а Бачинский, понимая всю бессмыслицу и безнадежность, пришел к нам. Умирал ли отец с сознанием, что сделал для России все, что в его силах? Или же в отличие от поручика слишком любил жизнь и себя.