Читать книгу БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Белой акации гроздья… - Юрий Киселев - Страница 16

*

На плацу шли занятия. Отряд Трескина разбили на роты и взводы, а взводными были назначены юнкера, коих полковнику все-таки удалось добыть. Повзводно студентов подводили к нам, и мы знакомили их с устройством гранат. Народ оказался дотошный, и нам пришлось повертеться, дабы не осрамиться перед их юнкером, кто не в пример нам не только знал теорию, но и упражнялся в метании на лагерных сборах.

Один универсант, тот самый, что сострил по поводу «красного» борща, забавлялся:

– А что, если она рядом упадет?

– У вас есть три-четыре секунды укрыться, – сухо отвечал я.

– А если не за что? – не унимался он.

– Падай на землю и закрывай голову, – в тон мне сухо ответил Петр.

– Поможет? – изгалялся студент.

– Иначе до кладбища не доползешь, – с серьезной миной заверил Петька.

Студенты грохнули, а я позавидовал его находчивости. В эту минуту мы услышали:

– А, вот они где, мои гардемарины!

К нам спешил прапорщик Петров и с ним унтер-офицер. Петров сказал, что мы, с разрешения полковника Трескина, поступаем в его распоряжение. Мы передали гранаты унтер-офицеру и пошли. Дорогой Петров сообщил, что по предложению Трескина им сформирован особый отряд. Еще накануне были случаи обстрела юнкерских патрулей с крыш, и в нашу задачу входит очистка домов от просочившихся туда большевиков.

Мы переглянулись, гордые сознанием, что нам, как фронтовикам, поручают истинно боевое дело. Однако наша самонадеянность мгновенно исчезла, едва Петров подвел нас к отряду. Тот состоял из одних солдат-ударников, оказавшихся в эти дни в Москве, а два бородача, с черно-красными погонами, из Корниловского ударного полка, один с лычками унтер-офицера. Этих двух корниловцев мне надобно будет упоминать не один раз, посему сразу скажу, что унтера называли в отряде Карпычем, а его товарища – Аникеичем. У всех ударников на борту шинелей красовались Георгиевские ленточки.

Впервые ударный отряд сформировали в 8-ой Армии генерала Корнилова. Идея была в том, чтобы на фоне царивших в войсках пораженческих настроений создать из готовых сражаться за Россию солдат и офицеров особые части, которые бы примером побудили разваливающуюся армию воевать. Корнилов взял личное шефство над отрядом, на основе которого вскоре был сформирован Ударный полк. По примеру Корниловского начали формироваться другие ударные части, под разными названиям: «ударный батальон», «батальон смерти» и прочая, но на одном принципе – добровольности и готовности умереть за Родину. Недостатка в добровольцах не было, однако принимали не всех, а после строгого отбора; к примеру, имевших судимость в ударники не брали.

Наряду с участием в боях добровольцы жесткими мерами наводили дисциплину в соседних частях, и будь ударники на участке фронта, где были мы с Петькой, судьба нашего комполка полковника Брагина скорей всего была бы иной. Но добровольцы стремились попасть именно на Юго-Западный фронт, к Корнилову, решительность которого завоевывала генералу все большую популярность в войсках.

Представив нас отряду, прапорщик под одобрительные усмешки поведал, как мы обезоружили пятерых юнкеров. Помню, я испытал неловкость: ну какие, право, мы молодцы для этих гренадеров, которых направляли в самое пекло боев.

– Не дрейфь! – шепнул Петька, и мне стало легче, оттого что и он дрейфит.

Прапорщик принял строгий вид и обратился к нам:

– Подтвердите, что вы вступаете в отряд совершенно добровольно.

– Так точно, – ответили мы.

– Карпыч, – сказал он унтеру, – приведи добровольцев к присяге.

Мы переглянулись: какая еще присяга! Если Временному правительству – откажемся. Карпыч вышел из строя и остановился перед нами.

– Обещайте: приказы сполнять без разговорчиков.

Мы обещали.

– Пособлять товарищу… Наступать вперед всех… Не драпать… Не сдаваться в плен живым… Не пьянствовать.

Последнее нас несколько удивило, но мы обещали все.

– За несполнение энтой присяги погоним в шею, – заключил унтер.

От возмущения кровь бросилась мне в лицо: за пацанов нас принимает? Я глянул на лица ударников и ни у одного не увидел ухмылку. Они были серьезны, если не суровы.

– Встать в строй! – скомандовал прапорщик.

Тут мы разошлись: длинный Петр занял место на правом фланге, а я ближе к левому. Из строя я увидел, что студенческий отряд распустили, и один студент спешит к нам. Это был тот самый универсант. Подбежав, он по-штатски обратился к прапорщику:

– Можно мне тоже с гардемаринами?

– Знакомые, что ли? – спросил Петров, но ни я, ни Петька ответить не успели.

– До некоторой степени, – опередил нас универсант.

Что он имел в виду: что ехидничал по поводу борща или валял дурака с гранатой?

– Вы его знаете? – спросил у нас прапорщик.

– До некоторой степени, – усмехнулся я.

– Дело-то у нас опасное, – глядя на студента, сказал Петров.

– Потому и прошусь, – ответил тот с подкупающей простотой. – Я хорошо стреляю.

Я не сомневался, что прапорщик даст ему от ворот поворот, и меня кольнуло, когда Петров повернулся к строю и весело спросил:

– Ну, что с ним делать?

– Можно спытать, – отозвался кто-то.

Выходило, нас, гардемаринов, побывавших на войне, ставят с ним на одну доску?

– Готов за свободную Россию отдать жизнь? – спросил Петров.

– Коли со смыслом – отчего ж, – ответил тот просто.

Искренность его подкупила, даже меня. И что меня порадовало – что его не привели к присяге, как нас, а стало быть, не подводили под один знаменатель.

Распустив строй, прапорщик пошел получить задание, а мы закурили. Я предложил студенту портсигар, и по тому, как тот взял папиросу и прикуривал, понял, что это первая в его жизни. Понятно, он тут же закашлялся и признался, что не курит.

– И не кури, – сказал кто-то, забрав у него папиросу и затягиваясь. – Курево у нас на вес патронов, а патроны на вес золота. На кого учишься-то?

Студент почему-то смутился.

– На ботаника, – сказал он.

– Каво-каво? – переспросили ударники.

– Ну… – собрался он объяснить, но тут Петька расхохотался:

– А, вот почему вас красный цвет борща заинтересовал!

Студент обиженно глянул и вслед сам засмеялся:

– А без бетаина были бы щи, верно? – уел Петьку познаниями «ботаник», прозвище, что за ним закрепилось в отряде, и иначе его не называли.

Подошел Петров. Разбив нас на два отделения, – мы с Петькой в разных, – прапорщик вывел отряд из училища. Мы пересекли Арбатскую площадь, где юнкера сооружали баррикаду, дошли до Никитских ворот и разделились. Прапорщик повел свое отделение по Большой Никитской направо, а мы под командой Карпыча налево, полуотделениями по обе стороны. Старшим у нас унтер назначил Аникеича, напомню, второго корниловца.

Шли держась домов, что показалось мне излишним. Извозчиков на улице не было, трамваи не ходили, но народу было довольно. Все шли торопливо, верно, дела выгнали из дому. Праздных я не увидел, не считая ребятни, толкущейся возле юнкерских постов.

Чем руководствовался Аникеич, выбирая, какие дома осматривать, я так и не понял, верно, интуицией. Чаще заходили со двора, поднимались по черной лестнице на чердак, заглядывали на крышу. В одном месте обнаружили у слухового окна стреляные гильзы. Ботаник сострил, что они там с девятьсот пятого года, но гильзы были свежие.

Спустя несколько часов мы дошли до последнего юнкерского поста у баррикады из ящиков, я с ходу плюхнулся на один и вытянул ноги, гудящие от бесконечного взбирания по лестницам. Так ноги не уставали даже в Корпусе, когда гоняли по вантам.

Перекурив, мы двинули обратно. В училище пришли – было совсем темно. Отделение, где был Петька, также никого не обнаружило, даже стреляных гильз. Петров повел всех в столовую, а мы отпросились сбегать домой за моим Кодаком. Ботаника отпустили тоже, и до Пречистенских ворот мы шли вместе – он жил в двух шагах от Петра, на Волхонке. Дорогой выяснили, отчего, попросясь в отряд, он сослался на нас. Оказалось, его товарищ после второго класса гимназии уехал и поступил в Морской корпус – мы его знали он шел годом младше. Ботаник тоже хотел, но его не отпустили родители.

Дома мы навернули «большевистского» борща, повеселив всех рассказом, но без подробностей нашего геройства, чтобы понапрасну не волновать Анну Ивановну. Она поставила перед нами графинчик с водкой, но мы, памятуя данное ударникам обещание, сказали, что выпьем, когда побьем большевиков.

Спали мы в гимнастическом зале училища на матах. Среди ночи нас разбудил крик:

– Господа, Кремль за нами!

Спросонок на юнкера окрысились, но затем стали расспрашивать. По его словам, Кремль взяли почти без боя. Какой-то прапорщик, знавший там все ходы и выходы, провел взвод александровцев через потайной вход у Боровицких ворот. Сняв караульного, открыли ворота, затем Никольские. На пути к Спасским по ним открыли огонь и кого-то ранило, но ворота открыли, и в Кремль вошли юнкера с Красной площади.

Все снова улеглись, а ботаник еще продолжал расспрашивать юнкера про ранения, и я догадался, что он не то чтобы дрейфил, но впервые почувствовал, что пришел не на практику по сбору гербария.

Когда Петров привел нас на завтрак, столовая полнилась противоречивыми слухами о том, что произошло этой ночью в Кремле. Ни тогда, ни в гражданскую, ни будучи уже в эмиграции и встречая участников того боя, я так и не смог узнать, что же было на самом деле, и что, по моему убеждению, послужило толчком к ожесточению инертной до этого солдатской массы.

Одни говорили, что у Арсенала митинговали, и когда вошли юнкера, солдаты открыли по ним огонь. Другие утверждали, что солдаты начали разоружаться, но увидев, что юнкеров всего две роты, снова похватали винтовки, но по ним от Троицких ворот ударил пулемет. По словам третьих, пулемет стрелял не от Троицких, а с крыши Думы, но там нашли только пулемет, пулеметчик сбежал. Еще рассказывали, будто стрелять начали рабочие Арсенала. В это время появились два кремлевских броневика, солдаты решили, что это свои, но броневики открыли огонь по ним. Менялось и число убитых, начиная с полсотни и доходя до пятисот.

Ударники событие не обсуждали, но по их мрачным лицам я догадался, что расстрел солдат, таких же, как они, крестьян, не одобряли. Тут некстати выступил ботаник:

– И поделом! Сидят в тылу, их кормят, одевают! Живут за Кремлевской стеной как у Христа за пазухой! Так бунтовать! В юнкеров стрелять!..

На него глянули из-под насупленных бровей, а один недобро спросил:

– В тебя стреляли?

– В меня? Меня там не было, а то бы… Будут еще и в меня!

– Тогда и скажешь.

– Погоди, братцы, давайте разберемся. – Я обвел глазами стол и остановил взгляд на оппоненте ботаника. – Коли солдаты складывали оружие, с какой радости стрелять в них? Вот ты на войне с самого начала, так?

– Ну, – не понимая, куда я клоню, насторожился ударник.

– Во всю войну ты хоть одного офицера видел, кто в пленных стрелял? Не то что в своих – даже в германцев! Видел?

– Я уж запамятовал, когда пленного германца видал, – выкрутился ударник.

– Ну как же, – возразил Карпыч, – а австрияков?

– Так австрияков, – вяло отбрехался тот.

– Погоди, дай досказать! – повысил я голос, решив донести свою мысль. – Так вот, офицер в безоружного стрелять не станет, даже если хочется. Честь не позволит. А юнкер – будущий офицер, его в офицерской чести воспитывают. Мы с Мартыновым тоже, считай, юнкера, только морские. Отсюда, братцы, и вывод: стреляли не юнкера.

– А кто ж, ежли не юнкера? – возразил кто-то.

– А ты пораскинь мозгой, – догадавшись, к чему я веду, вступил Петр. – Кому на руку?

– Не большевикам же?

– Отчего ж не большевикам?

– Ну раз они к ним примкнули – какой резон?

– А резон такой: они полста положили или сколько, зато остальные – что?

– Зверовать начнут.

– И молву разнесут! Дескать, юнкерам не сдавайся, все одно прикончат.

– Большевистская провокация! – ободренный нашей поддержкой, вставил ботаник.

– Почему пулеметчика не нашли? – продолжал я. – А потому и не нашли, что стреляли не юнкера, но чтоб на юнкеров подумали.

– И стоко наруду положить? – с сомнением сказал кто-то.

– Да большевик за свою поганую идею мать родную не пожалеет! – подытожил я и принялся за почти остывшую кашу.

– Можа и так, можа и провокаца, – согласился кто-то. – А что, сказал, у их за идея?

– А идея у них, – с полным ртом каши отвечал я, – чтобы все всем поровну.

– По справедливости, значица. Чем погана?

– А поганая тем, что… – вступил Петька, видя, что иначе мне не дадут поесть, – вот ты, к примеру. Рано-поздно – войне конец, так? Домой вернешься. Что станешь делать?

– Коли ворочусь… – расплылся ударник. – Первее всего хозяйство выправлю, бабе-то не в подъем. Коровенка, можа, еще и цела, а то съели – письма-то за мной не поспевают. Коняка был добрый, что броневик. Реквизовали на войну. На себе пахать буду, можа, с первого урожаю не куплю, а уж со второго беспременно. До работы я охоч…

– А сосед у тебя – тоже охоч?

– Степка-то? Справный мужик!

– А другие?

– Всякий люд водится. Кто – хозяин, а кто и по горькой.

Петька демонстративно расхохотался:

– Ты, стало быть, на себе пахать будешь, а другой горькую глушить…

– Яво дело.

– Не-е! – замотал головой Петр. – При большевиках все общее. Ты урожай собрал – поделись с ним…

– Поровну, «по справедливости», – не удержался и вставил я.

– Как это? – не поверил ударник. – Я горбатился, а он последние портки пропил…

– И портками поделишься, – усмехнулся Петр.

– А что, и бабы обчие? – гоготнул кто-то.

– Ну раз все, – подтвердил я.

Ударники развеселились, что случалось редко, а кто-то спросил:

– А что ж эти, дурачье, к ним примкнули?

– Большевички им мозгу засрали… – принялся было объяснять Петр.

В эту минуту подошел наш прапорщик, вернувшийся от полковника Трескина. За ночь большевики просочились в район Поварской улицы и ведут обстрел юнкерских постов и патрулей. Наша задача – очистить от них дома.

На улице до нас долетела ружейная стрельба, где-то бахнуло орудие. Ботаник беспокойно поглядел на меня. Я подмигнул – не дрейфь. Перейдя Арбатскую площадь, мы почти бегом вышли к Поварской и пошли, как и вчера, по противоположным сторонам. То там, то там, и уже близко, раздавались выстрелы, и мы не в пример вчерашнему невольно жались к стенам. Прохожих нынче не было и в помине.

Ботаник шел за мной, видно, страх подгонял его, и он то и дело наступал мне на ноги, беспрестанно извиняясь. В очередной раз я недовольно обернулся.

– Извините, – со смущенной улыбкой сказал он.

– Страшно? – спросил я.

– Мне, э… несколько, – признался он и издал нервный смешок.

По совести сказать, я тоже нервничал. Одно дело на фронте, когда занешь, где враг и откуда ждать пулю, а тут неизвестно из какого окна, с какого чердака.

Выстрелы раздались совсем рядом. Из переулка перед нами выбежал патруль и показал нам дом, из которого их только что обстреляли. Прапорщик со своими шел по той стороне Поварской, и они не видели, что мы задержались с патрулем.

– Сбегать за остальными? – вызвался ботаник.

– Сами с усами, – буркнул Карпыч.

Мы свернули в переулок к указанному дому, но едва приблизились, как по нам начали стрелять из дома напротив. Карпыч мгновенно сориентировался и нырнул в нишу перед парадным, куда мы все набились. Юнкера шли по той стороне, и их обстреляли с нашей, так что они не могли знать, что в доме, мимо которого они идут, тоже большевики.

– Какой вперед берем? – спросил унтер Аникеича.

– Мне сдается, надоть оба, – сказал Аникеич. – Я с двумя перебегем на ту сторону в вороты, они по нам пулять, а вы поспеете до угла добегти.

Без Аникеича и двух ударников нас оставалось четверо, а дом, что нам предстояло взять, был довольно большой, и выходил боковым фасадом в другой переулок.

– Вчетвером – такой дом?.. – шепнул ботаник мне, но Карпыч услышал и обронил:

– Ударников, ботаник, мало не бывает.

Аникеич с двумя изготовились к броску, а мы бежать за унтером. Последнее, что я видел, как Аникеич и его двое выпрыгнули чуть не на середину переулка и бросились во двор напротив, а мы рванули за Карпычем к углу. Ботаник нещадно наступал мне на пятки, но было не до того, чтобы выговаривать, а ему не до извинений. Из обоих домов трещали выстрелы, но пули били в мостовую позади нас: стреляли по Аникеичу, а по нам, когда мы уже свернули за угол и были в безопасности. Почти сразу стрельба оборвалась, и лишь из дома напротив еще с минуту пуляла винтовка. Унтер осторожно заглянул за угол и сообщил, что наших никто не полег.

Мы свернули в подворотню и побежали к черному ходу. Дверь пришлось вышибить, и мы бросились наверх. Обследовали чердак, поднялись на крышу – одни гильзы.

– Утекли гады! – сокрушился Карпыч. – А ну в подвал глянем!

Подвал также оказался запертым, но едва начали долбать прикладами, как дверь отворилась, и в полутьме мы увидели перепуганное лицо пожилого мужчины.

– Большевики есть? – рявкнул Карпыч.

Мужчина замотал головой и дрожащим голосом сказал, что одни жильцы. На всякий случай мы спустились проверить. В свете двух керосиновых ламп (правдами-неправдами, а керосин москвичи еще добывали) я увидел человек двадцать, большей частью женщины и дети, испуганно жавшиеся к мамкам. У всех на лицах испуг. Мы спросили, не прячутся ли здесь большевики. Тут как плотину прорвало: все ожили, разом стали сообщать, что большевики сидят на чердаке. Мы сказали, что уже не сидят, и можно возвращаться в квартиры. Вздох облегчения. Кто перекрестился, кто принялся собирать взятые в подвал пожитки, а один старичок предложил нам чайку, правда холодного. За ним и остальные стали предлагать, что у кого было. Мы сказали, что вот покончим с большевиками и непременно заглянем на горячий чаек. С этим мы вышли во двор, и я увидел, что к нам бегут Петька и двое ударников из его отделения. Как оказалось, они услышали стрельбу.

Когда мы подошли к остальным, Аникеич держал за ухо пацана лет двенадцати.

– Не, не, дяденька, – плаксиво канючил тот, – в Бутырки не надо…

– Взрослые сбегли, а энтот еще в нас пулял, – пояснил Аникеич.

– Так вы ж противу трудового народу! – вставил мальчуган.

– Господи Боже мой! – вырвалось у Петра. – Вот подлецы! И мальцу мозги засрали!