Читать книгу Поиски Афродиты - Юрий Сергеевич Аракчеев - Страница 30

Неспешное, медленное, ночное движение поезда. Покачивается, поскрипывает вагон, постукивают колеса на стыках. Еду! Еду неизвестно куда, до незнакомой станции с непривычным названием Кобостово (что это может означать?). И – абсолютно свободен. Счастлив! Джек Лондон, дорогой Джек, друг мой далекий, я еду за «мясом», как ты говорил, – мясом жизни, ее вином ароматным, и да поможет мне Бог… Еду к вам, деревья, солнце, снег, рыбы, люди нормальные, деревенские! И ничего не боюсь.

Кроме армии, правда. Но это – осенью. Пока, думаю, никто не тронет, а там придумаем что-нибудь. Пока лучше не думать, пока я счастлив, а там – что будет…

Ушел я из университета – свершилось! – отчислили с третьего курса «по семейным обстоятельствам», потому что экзамены не сдавал. Но на всякий случай осталась возможность восстановиться, если что (армия!…) – и если принесу «положительные характеристики с места работы». Пока же свободен – свободен! – и не нужно трястись от страха перед Верой Ивановной, сдавать зачеты, ловчить на экзаменах, унижаться перед старостой группы, чтобы не отмечал отсутствие, зевать на лекциях, делать умный вид на практических занятиях, молить Бога, чтобы не вызывали на семинарах, чувствовать себя ничтожеством и мучиться вопросом: как же все-таки поступить? А все эти ленки-миры-тамары – катитесь к черту со своими задвигами!!

И вот лежу я на верхней полке, радуюсь, наслаждаюсь счастьем, а поезд едет себе и едет.

Да, это было для меня, как бунт, как революция. Как прыжок с вышки. Двадцать один год от роду – и что же? Студент МГУ. А толку? Железные рельсы блестят зловеще, уходят в даль – мглистую, мрачную даль. Жить, как все? Так же лгать, подчиняться тупому начальству, делать не то, чего хочет душа, а то, что почему-то кому-то надо? Смиряться с тупостью этих дур, которые тянут в загс и кроме инстинктов самок не имеют ничего за душой? Которые тело свое, это данное Природой сокровище, воспринимают лишь как товар, который хочется подороже продать? Копошиться в навозной куче, словно червяк, а не свободное существо, имеющее столько возможностей…

Нет, хватит. Лучше погибнуть в полете, чем заживо гнить!

Конечно, я еще не умел летать. Конечно, я понятия не имел, как жить честно, весело, правильно.

Но точно знал уже, что не так. Не так, как все они. Которые без конца учат.

…А шел тем временем исторический ХХ съезд партии, Хрущев только что сделал сенсационный доклад, который пока не опубликован. Но уже сказано вполне официально, что Отец Всех Народов это не такой уж и отец, и был при нем, оказывается, «культ личности», и миллионы граждан сидели, оказывается, в лагерях не всегда справедливо, и грядут в государстве нашем, как будто бы, великие перемены. Которые называются так: «возвращение Ленинских норм». И уже выступил на Съезде первый наш писатель Шолохов и по-казацки решительно заявил, что поставил бы к стенке двух «писателей-отщепенцев», Синявского и Даниэля, опубликовавших на Западе свои «пасквильные сочинения». Никто из моих знакомых их пока не читал, слышал я только, что там, якобы, что-то о Пушкине. Литературная общественность забурлила, а в журнале «Новый мир» вышла статья некоего Померанцева – «Об искренности в литературе». Порадовало это, последнее, очень порадовало. Какой же смысл писать неискренне? Никакого!

И вышел я утром на белой от чистейшего снега, пустынной солнечной станции «Кобостово». Ослепительный, морозный простор! Вот же она, настоящая жизнь, Господи!

Но у кого спросить об Алексее Козыреве? Ни одной собаки поблизости, которые, по его словам, все, как одна, знают его. Но – сориентировался и вышел к ближайшей деревне, где и показали прямую дорогу на Малое-Семино.

15 километров по холодку – не расстояние для парня, начитавшегося Джека Лондона. И часа через три я уже входил в избу Алексея Павловича Козырева.

Интересно – все. Я словно вновь открываю мир. Изба впустила меня в себя и приласкала. Она была небольшая, старая, но вполне уютная, чистая: доски пола вымыты, хотя в щелях между ними и чернеет застарелая грязь, как замазка. Темные иконы в углу, лампадка, под ними на маленьком столике книги: «Счастье» Павленко, «Рассказы» Кожевникова, толстый зеленый том избранных новелл Мопассана и фундаментальная, в черном переплете тяжеленная Библия… Жена Алексея, Валентина Александровна – миловидная, но молчаливая, постоянно чем-то недовольная, невысокая – с тонкими, капризно поджатыми губами. И – неожиданно! – две совершенно очаровательные дочки: золотоволосые, голубоглазые, кудрявые, пухленькие, как ангелочки. Совсем не деревенские, как кажется мне, словно прилетевшие с неба. Чистенькие, беленькие. Старшей, Томке, восемь, младшей (забыл, как звали) – шесть. В старшую я тотчас же и влюбился (ну словно цветок бальзамина на широком подоконнике в моей комнате в военные мрачные годы…). «Счастливая, невозвратимая пора – детство…» Я смотрел на Томку, и у меня слезы стояли в глазах: куда делось все это в суетливом, изгаженном, лживом городе?…

С Алексеем выходим на другой день рано утром – с восходом солнца. До «моря» (большого Рыбинского водохранилища) – километра два. И утро первое – это воплощение счастливого сна. Все – ново, воздух и снег чистейшие, даже кружится голова с непривычки: бескрайнее ослепительное пространство. И уже встает пока еще розовое новое огромное солнце…

Я – вернулся! Да, жалко, конечно, былых надежд – я ведь с таким захватывающим, трепещущим интересом читал перед поступлением в Университет «Живи с молнией» Эптона Синклера, я так мечтал путешествовать в глубинах материи, исследовать магию микрочастиц, блаженствовать в настоящем, сущем, природном мире… Лаборатория… Осциллографы, масспектрометры… Спектроскопы… Счетчики Гейгера… Полупроводники… Таинственный мир, полный загадок… Герои книги – Сабина и Эрик – стали близкими мне людьми, в их отношениях я тоже видел естественную, влекущую тайну – там не было лжи… Конечно, я и себя видел исследователем микро-частиц, ученым, открывателем таинственных миров, путешественником в глубины материи. Увы. Это невозможно у нас. Все – отравлено. Тайны материи – ничто перед тупым чванством чиновников, вездесущим сапогом ВЛАСТИ. Самое угнетающее – люди покорно подчиняются всему этому. Даже Пашка Васильев. Какой смысл погружаться в глубины? Да и не позволят. Заставят делать то, что нужно ИМ – для того, чтобы уничтожать других людей, для того, чтобы совсем одуреть от власти. Имбецилы! А девушки? А тайна одного из самых щедрых даров Природы? Нет, этого у нас не существует вообще. То есть «не должно» существовать. А – вот вам, подлые, лживые учителя! Ненавижу предателей! Сами не жили – и нас хотите лишить высшей из радостей? Не выйдет! Все сделаю, чтобы жить! Жить не так, как вы считаете должным, а так, как считаю я. Подавитесь!

И весь этот – первый! – день на Рыбинском море стал для меня возвращением. В жизнь, в природу, в чистоту, в радость. Потом был второй день и третий, потом я вернулся в Москву и продал рыбу на рынке, чтобы «оправдать» свою поездку, потому что денег-то брать было совсем-совсем не откуда. Оправдал. И даже кое-какие деньги остались.

Потом поехал еще, взяв с собой и Пашку Васильева. Который, кстати, как я считаю, многое понимал. И даже пытался писать рассказы. Но уходить из Университета он все же не стал.

А четвертая поездка на Рыбинское море стала для меня и вовсе событием историческим.