Читать книгу Поиски Афродиты - Юрий Сергеевич Аракчеев - Страница 33

Воскресенье, 12 мая. Погожий вечер в Центральном парке имени А.М.Горького. Мы с закадычным другом детства из подвальной квартиры Славкой, прогуливаемся по аллее и видим двух девушек лет двадцати, сидящих на одной из скамеек.

– Девушки, вы кого-нибудь ждете?

– Мы никого не ждем.

Нет, они ждали. Это меня, наконец, ждала судьба. Она была в простеньком, ситцевом, что ли, платьице – тепло ведь, почти летний вечер. Ничего особенного: милая симпатичная девушка, не темненькая и не светленькая – так, что-то среднее. Аккуратная стройная фигурка, лицо приятное, но без особо запоминающихся черт. Тоня.

Было во всем ее облике что-то провинциальное, мягкое и обволакивающее. Сердце привычно заколотилось, в голове застучал барабан, я с трудом управлял механизмами своего тела – сдержанно двигался, улыбался, что-то говорил, шутил.

Мы немного посидели, потом погуляли по аллеям все вчетвером, потом вместе ехали в метро, они к себе домой, мы со Славкой к себе, и она дала телефон на работу. Тут-то я и узнал ее фамилию: Волкова.

На другой же день позвонил. Встретились после работы – я подъехал туда, где она работала и жила поблизости, снимала «угол» у старушки. Сама она действительно из другого города, не помню какого.

Погода по-настоящему летняя, душно, надвигается гроза. Мы идем по шоссе, потом через мост. Нас догоняют тучи. Кокетничая, она говорит, что дождя не будет.

– Мы же вместе, а поэтому дождь обойдет стороной, правда ведь?

Как-то мгновенно между нами возникла близость. Мягкость, легкая податливость в ней. Она сама берет меня под руку. Бурные процессы во мне кипят.

За мостом начало капать. Взявшись за руки, как дети, мы добежали до каких-то ворот. Дождь чуть крапает и не усиливается. Но молнии уже сверкают, и громыхает вдали. Сначала заходим в телефонную будку, крошечную тесную будку, в которой стоим совсем-совсем близко. Я чувствую ее тепло и запах то ли крема, то ли духов. Ее дыхание. Ее тело под материей платья. Голова у меня кружится. Дождь так и не начинается по-настоящему, мы выходим из будки и переходим на другую сторону улицы – там маленький бульварчик и пустая скамейка. Подстилаем газету, садимся рядом, плечом к плечу. Молнии сверкают, гром урчит почти беспрерывно. Пугаясь этого и смеясь, она все теснее прижимается ко мне. Наконец, я обнимаю ее. Голова моя – словно пустой железный ящик, по которому кто-то колотит молотом. Кажется, чувствую толчки ее сердца под платьем. Почему-то глаза у меня на мокром месте, хочется плакать, словно ребенку.

Стемнело почти. Сзади сквозь листья тускло светит фонарь, перед нами на асфальте тень – как треугольник: головы наши соединились. Я целую ее наконец и чуть не теряю сознание. От ее губ, от ее дыхания я буквально пьянею. Дождь действительно так и не разошелся, молнии отсверкали и гром затих – гроза ушла, оставила нас в покое. Уже двенадцать, полночь, а она не хочет меня отпускать. Но и ей, и мне на работу завтра. А метро до часу. Без чего-то час приходится расставаться. Мы с трудом отрываемся друг от друга, но все равно я чувствую ее рядом с собой, мы словно слились.

До метро бежал бегом, чуть не сшиб парапет. Уже закрыли дверь вестибюля, но милиционер пропустил меня. Я ехал один в позднем вагоне, но был не один, абсолютно: она была внутри меня, я обнимал, целовал ее, говорил какие-то ласковые слова.

Такое я переживал, пожалуй, впервые.

Эта первая наша встреча была в понедельник. А потом – среда, пятница, воскресенье… В среду встретились у метро, ближе ко мне. Ветер играл ее тоненьким платьицем, облепляя стройные ноги. Немного посидели в сквере. Ничего кроме ее тела, скрытого платьицем, ее волос, губ, ее глаз, ее сбивчивого дыхания, ее ласковых, нежных слов в мире не было.

– Пойдем ко мне? – сказал я, наконец решившись.

– Пойдем, – согласилась она легко.

После университета, после поездок на Рыбинское море, после чуда на медкомиссии в военкомате изменилось многое в моей жизни. Несколько месяцев уже проработал в «почтовом ящике» – закрытом НИИ, куда «по-блату» устроил отец одного из моих приятелей, директор этого «почтового ящика». Фактически это был завод по производству химического оружия, как я понял в конце концов, хотя лаборатория, в которой я работал старшим лаборантом, занималась вполне безобидным занятием – спектральным анализом хлорфенолов… Еще научился зарабатывать фотографированием детей в детских садах – опыт свадебных и «персональных» съемок на Рыбинском море не прошел даром. Разумеется, продолжал учиться писать рассказы, хотя это удавалось с трудом, потому что эмоции переполняли, и все сводилось в конце концов к откровениям и самоанализу в дневнике. В сущности я пока что проходил «школу жизни» и не считал возможным писать о том, чего не знаю – сочинять что-то «из головы» казалось мне нечестным и никому не нужным. Писатель имеет право делиться только тем, что пережил сам, есть смысл писать лишь о том, о чем не писали раньше, сочинение «просто так» – ради игры, ради пустого словотворчества и уж тем более ради денег – казалось не только нечестным и никому не нужным, но даже преступным. Для меня хорошая книга всегда была учебником жизни, а в учебниках нельзя врать, это великий грех. Не даром и в Библии сказано, что один из величайших грехов – «совращение малых сих». Я Библию тогда еще не читал, но как-то генетически, что ли, был убежден: ничто так не губит жизнь человека, как ложь. Фотографированием в детских садах я не злоупотреблял – зарабатывал ровно столько, сколько нужно на самое необходимое, тем более, что и на писание в дневнике, и на чтение множества книг, на поездки за город, встречи с друзьями, работу в НИИ уходило немало времени. И в комнате у меня пока еще жили двое жильцов – художники. Один из них недавно уехал домой на лето – родом он из Молдавии, – а второй остался. Звали его Арон. Парень неплохой. Даже если он дома, он поймет. И скорее всего сможет уйти куда-нибудь, когда мы с Тоней придем. Хоть ненадолго.

Дома Арона не оказалось, слава Тебе, Господи. Хотя, конечно, он вот-вот может прийти.

Посидели чуть-чуть, поговорили о чем-то. Я опять был как в чаду. Я же понимал, что, возможно, решительный момент наступает. Серьезнейший в моей жизни экзамен. Это вам не Университет.

Я поймал музыку по приемнику – ни магнитофона, ни радиолы у меня пока что не было. Потом начали целоваться. Похоже на страх высоты. Легли на кровать. Не раздеваясь, конечно. Время исчезло, наши поцелуи тянутся бесконечно, мы сливаемся, что-то происходит в наших разгоряченных организмах, нужно как-то переходить к новому, неизвестному мне. Необходимому, но потому, может быть, и особо пугающему. Как? Я не знаю.

Стемнело совсем. Но вот шаги Арона по коридору и стук в дверь. Встаю, выхожу в коридор, не пуская его.

– Арон, ты знаешь, я… Я не один. Там девушка. Ты не мог бы куда-нибудь?

– Понимаю. Но некуда мне, ты знаешь. Поздно уже, да и кисти надо помыть, а то засохнут кисти до завтра. Ты вот что, скажи ей, что я войду потихоньку и лягу. Вы свет не зажигайте, вот и все. Усну быстро, устал сегодня. Только ты сначала кисти вынеси и скипидар.

Нахожу в полумраке комнаты кисти, бутылку, банку, выношу ему, пока она молча, настороженно ждет. Возвращаюсь.

– Послушай, ему некуда пойти. Он войдет и ляжет, не зажигая света, ладно? Ты не бойся, он хороший парень, свой. Он скоро уснет, он устал.

– Ладно…

Она согласилась легко, я не ожидал. Сердце колотится сумасшедше.

Во мраке он вошел, разобрал постель, стал раздеваться. Когда снимал брюки, с грохотом на пол посыпалась мелочь, мы вздрогнули испуганно оба. Она засмеялась тихонько.

Не спали почти всю ночь. Целовались, обнимались. И только. Изредка, в перерывах дремали. В отличие от Ленки она позволила касаться ее груди. Но не ниже. Да я и не решался ниже. Ни платья, ни чего другого из белья она так и не сняла. Мы лежали тесно, мы целовались без счета, но я опять почувствовал что-то не то. Что-то замедлилось. Мы словно взлетали, а потом внезапно остановились. И начали падать.

Ей позже на работу, чем мне, поэтому я ушел первый, оставив ее и предварительно попросив у соседки утюг, чтобы она погладила платье. Своего утюга у меня пока что не было, как и многого другого впрочем. Она гладила, стоя у стола в моей длинной рубашке, когда я уходил, а Арон еще спал.

Болела голова, возникло стойкое ощущение привычной тоски.

В пятницу встретились опять у метро, вместе пошли в «Кафе» – мрачноватую забегаловку на нашей улице. С «самообслуживанием». Мой знакомый – Геныч, высокий, здоровый, стеснительный парень – и его брат Юрка сели за один стол с нами. Меня удивило, что она их ничуть не стеснялась, была как-то очень раскованна и странно смотрела на Геныча. Может быть, ей нравилось, что не она, а он стесняется и отводит глаза? Позже он сказал мне, что когда я пошел за ложками, она как-то запросто поведала им, что я ее муж.

После кафе мы решили прокатиться на водном трамвайчике по Москве-реке. Когда шли по набережной, мимо прощелкал военный невысокого роста.

– Фу, не люблю маленьких военных! – заявила вдруг она и поморщилась.

Мне не понравилось это.

– Не всем же быть высокими…

– Ну, уж нет. – Она взяла меня под руку и, лукаво заглядывая мне в глаза, продолжала: – Военный должен быть высоким, стройным, подтянутым. Вот тебе бы пошло быть военным.

Но я-то не такой уж высокий, подумал я. Но ничего не сказал.

Сидели на набережной, ждали трамвайчика. Что-то начало раздражать меня в ней, как ни странно. На миг показалось, что у нее какое-то старое, некрасивое лицо, совсем чужое. Нет-нет, не может быть, – что это я? – просто не в настроении…

Дождались трамвайчика, сели. Мимо поплыли знакомые каменные берега, задул холодный ветер. Доплыли до Ленинских гор, вышли, походили около здания Университета. Уже цвели яблони. Но холодно. Сели в автобус. От метро я позвонил Арону. Он дома, не может уйти.

– Нет, я не поеду, – сказала она. – Мне неудобно, ты ж понимаешь. Прошлый раз так стыдно было.

Ну, что ж… В метро меня вдруг прорвало, я начал говорить о себе – о писательстве, об уходе из университета, о сиротском прошлом. Я хотел вернуть прежнее – когда сидели на лавочке на бульварчике во время грозы. Я думал, что и она о себе расскажет, и вернется близость. Но она только слушала. Она просто впитывала глазами, кажется, и так близко стояла ко мне, прислонялась грудью, обволакивала меня своим телом, своим жарким вниманием. В груди у меня что-то сжималось, было почему-то страшно тоскливо, я ощущал себя ребенком.

– Может быть все-таки поедем, – пробормотал я вдруг, с трудом проглатывая комок.

– Нет-нет, что ты. Я и так уже… Поздно.

Однако не уходила никак, не оставляла меня. Уехала чуть ли не с последним поездом и сказала потом, что от метро шла пешком, потому что автобусы уже не ходили.

Договорились ехать на Истринское водохранилище с последним поездом завтра – на весь день воскресенье. И чтобы идти от поезда ночью и ранним утром – там от станции около восьми километров. А ведь сейчас июнь, поют соловьи… Но она позвонила поздно, сказала, что не очень хорошо чувствует себя, не хочет ночью, и лучше если завтра с утра просто поедем на пляж – ведь жарко, температура под тридцать.

– У нас тут пляж рядом, ты приезжай, хорошо?

Солнце, жара. Паруса яхт, купальщики. Песок, хилая молодая травка. Купальник ее желтого цвета, она, как маленькая девочка, хнычет, что он велик, мельком оголяет грудь, поправляя его, я чувствую себя скованно. В горле ком, и голова кружится. Я впервые в жизни вижу вот так, на свету, на солнце женские груди, они у нее очень красивые. У меня кружится голова, а плавки просто трещат, кажется. «Запружены реки мои» – приходят в голову слова Уитмена. У нее вообще великолепная фигурка, очень складная, и движения мягкие, кошачьи, и кожа гладкая, нежная. Я просто таю. Учу ее плавать, в воде поднимаю на руки, гладкую, мокрую, скользкую. Трепещущую словно рыба. Потом мы загораем, лежа на горячем песке. Она давно заметила мою скованность, издевается шутливо, поглядывая на мои плавки, нарочно задевает то плечом, то рукой, то грудью. Плетет у меня на груди венок, ласково прикасаясь пальцами.

– У тебя красивые ноги, – говорит вдруг. – И вообще ты отлично сложен.

Я молчу.

Довольно рано собрались, решили идти домой. Я, естественно, предложил поехать ко мне. Она поупрямилась немного.

– Ну, ладно, – сказала наконец. – Только зайдем ко мне сначала, я переоденусь. Ты меня подождешь на улице, ладно? Чтобы зря бабушку не волновать.

Маленький, почти деревенский домик. Душистая «глухая» крапива у изгороди – яснотка белая: белые сладкие цветочки, пряный, приторный аромат. Минут сорок жду, она выходит, наконец, благоухающая и нарядная. Я в тумане.

– Завтра ты так и пойдешь на работу? – спрашиваю.

– А почему ты думаешь, что я у тебя останусь? – смотрит сбоку, но не кокетливо, а неприятно как-то.

Молчим оба. Едем в троллейбусе, потом в метро.

– А что мы будем делать у тебя? – спрашивает серьезно.

Меня обдает холодом.

– Как что? Музыку слушать, например…

Молчит.

По магазинам накупаем разной мелочи. Как муж и жена, думаю почему-то. Звоним Арону. Нет дома, слава Тебе, Господи. Идем задним двором – во дворе много народу. В коридоре встречается Вадик, сосед по квартире.

– Привет, как жизнь? – он.

– Нормально, привет, – я.

Он словно из другого мира.

Духота. Ранне-вечерний свет в комнате. На лавочке под окном тетки и старики. Правильно сделали, что пошли задним двором.

Приемник. Какой-то концерт.

Сухое вино, горьковатое, терпкое.

– Знаешь, я немного опьянела… – говорит растерянно.

– Я тоже.

Витаю в облаках. Ничего не соображаю. Да, собственно, пьян с полудня, с пляжа. Так и не трезвел вообще-то. Движения скованные, в голове и в глазах туман.

– Поставь какую-нибудь пластинку хорошую. Ну его, этот концерт, – говорит капризно.

– Сейчас…

На днях купил дешевенькую радиолу – хоть какая-то музыка есть теперь. Мы все еще не целовались, я никак не решусь.

Стемнело.

– Я уеду в половине двенадцатого, не позже, – говорит вдруг с вызовом.

– Да? – поднимаю брови. – А почему не в одиннадцать? Может, прямо сейчас?

Она встает со стула, подходит к окну. Смотрит во двор. Я ложусь на кровать.

– Ты хочешь, чтобы я осталась? – спрашивает, не поворачиваясь.

Молчу. Меня начинает трясти. Опять ложь. Господи, ну зачем же все время ложь.

Зовут к телефону из коридора. Иду. Арон. Никак не может не приходить совсем – самое большее погулять где-нибудь и прийти позже. Но не долго. Возвращаюсь в комнату.

– Звонил Арон. Ему деваться некуда. Но он пьяный совсем, он ляжет и уснет. Ты как, остаешься?

Она обрадовалась, непонятно чему. Облегченно вздыхает:

– Ладно. Я останусь, если ты хочешь. Пусть приходит. Только ты не зажигай свет…

И все повторилось. Это ужасно, я понимал, но все повторилось. Причем на этот раз мы все же разделись оба – жара! – еще до прихода Арона. Но… Такого у меня еще не было. Нет, у нее не сомкнуты ноги железно, как с другими уже бывало, – я даже чувствовал мимоходом густую – слишком густую! – растительность в широкой расщелине между ног, но… Но она неизменно делает ловкий финт, едва я пытаюсь сделать то, что знаю пока лишь теоретически, из разговоров и книг. И еще эта чаща волос, черт бы ее побрал. Джунгли какие-то. Она, похоже, великолепно владеет собой, у меня даже ощущение, что она потихоньку улыбается в темноте. Надо мной смеется, над моими неуклюжими попытками. В памяти проносится: «А ты спичку зажги…» Периодически вздрагиваю от волнения, досады, чуть ли не ненависти. Может быть, я что-то не так делаю? Конечно, не так, но как надо-то, как? Это такая игра у нас получается: догонялки-пряталки. Я лишь прикасаюсь – а она ускользает. Духота страшная, мы оба мокры, мои руки скользят по ее телу, и она выскальзывает, словно рыба. Финты ловкие, изгибы. У меня кожа тонкая в том самом месте, и я кажется уже поцарапался сильно об эти заросли. Больно, черт возьми. Не рыба, может быть, а русалка. Такая игра русалочья. Только не в воде, а среди скомканных простыней. И в поту. Желание у меня пропадает совсем. Я не хочу ее, она мне неприятна. Грубо, нечестно, противно…

Соскальзываю с нее, ложусь рядом. В голове звенящая боль. Гулкая пустота. Отчаяние. Это я виноват. Я не от мира сего.

– Скажи что-нибудь, – говорю зачем-то.

– Я жду, когда ты отдышишься.

Все взрывается во мне. Странно: как мгновенно может все измениться. Я ненавижу ее активно. Мы рядом, но мы чужие. Абсолютно. Ничего общего! В ее словах презрение и безжалостность. Неужели я мог испытывать нежность к ней? Ненавижу!

Наконец, засыпаем оба.

Это было в ночь с 19-го на 20-е. А 21-го вечером сижу дома и жду ее звонка. Все-таки жду. Ну не может же быть такой лжи, не может. Мы ведь так близки были… Я сам виноват, наверное. Делал что-то не так… Она обещала позвонить в семь, но не звонит. Я в отчаянье, у меня наворачиваются слезы, это уж совсем не к чему. Ни черта не понимаю. Ненавижу себя.

Позвонила в половине десятого:

– Как ты себя чувствуешь?

Издевается? Но тон хороший. Нет, шутка просто… И ведь позвонила все-таки…

И – опять суббота, 25-го… Такая же. Арон пришел на этот раз только утром, дружище. Но ночью опять ничего не получилось у нас – те же финты, та же дурь. Я не выдержал, разрядился прямо в трусы. Стыд-то какой… А потом мы оба уснули.

При Ароне умывались, отправились завтракать в забегаловку. Потом я провожал ее до метро. Какая-то тихая истерика у меня началась. Я вдруг вздумал позвонить Пашке Васильеву в общежитие Университета, сам не знаю, зачем.

– На, вызови, – сказал ей, набрав номер и давая трубку. – Скажи: 24-я, правая.

Она вызвала. Пашка подошел. Она не отдавала мне трубку. Она сказала, что говорит, якобы, Лена, так я ей подсказал. Зачем? Потом все-таки взял у нее трубку. Но потом, по просьбе Пашки, опять передал ей. Она начала кокетничать, а Пашка, естественно, дал ей свой телефон и просил обязательно позвонить сегодня же, в пять вечера, обязательно. Чтобы подразнить меня, как сказал потом. А еще он думал, что я ее ему по-дружески уступаю.

Стояли в метро, наверное, не меньше часа. Я опять был в чаду – несмотря ни на что, – а она опять не хотела меня отпускать.

– Мне хочется поцеловать тебя прямо сейчас, при всех, прямо в губы… – пылко говорила она и так смотрела!

Хотя за всю прошедшую ночь был только один поцелуй, и до конца мы так и не раздевались. После разрядки трусы были мокрые, липкие, они так и высохли на мне – я чувствовал себя ужасно. Мне показалось, что она была рада моей безобразной разрядке, странное удовлетворение я почувствовал в ней. Теперь, в метро смотрела в мои глаза, не отрываясь, и прижималась ко мне. И конечно же, чувствовала, что брюки и трусы стали мне тесны… По-моему, она хотела, чтобы я прямо тут, в метро разрядился.

– Ты мне очень нравишься, даже больше, – с придыханием говорила она. – Откуда ты взялся такой хороший? Я ни на кого тебя не променяю: твои глаза, твои губы, твой волос…

Она всегда говорила не волосы, а волос, и это меня раздражало. Многое уже раздражало в ней. Я сказал, что если будет продолжаться так, как сейчас у нас, то я найду себе другую. И скоро!

– Ты всегда усталый в субботу, – не слушая, продолжала она, напряженно и часто дыша, чувственно глядя. – За неделю, наверное, устаешь от разных?

Дура, подумал я, или садистка просто. Издевается, что ли…

– Знаешь, в следующую субботу я буду твоей, совсем-совсем твоей. Совсем-совсем. И чтобы через девять месяцев у нас был ребенок. Ты согласен? Ты хочешь? У нас с тобой будет два мальчика, да?

– Нет, двадцать.

– Ты только ни с кем не встречайся до субботы, ладно?

И все прислонялась ко мне, все смотрела – так, что даже неудобно было перед людьми в метро.

Расстались наконец. Дома я не знал, чем заняться, не находил себе места. А вечером, что-нибудь в начале шестого – Пашкин звонок.

– Чего делаешь? Слушай, давай посидим в парке, в ресторане. Давай? Поболтаем, пива попьем. Если хочешь, возьми с собой девушку какую-нибудь. У меня есть, я договорился. Не хочешь? Ну, приходи один. Денег нет? Это хуже. Но все равно приезжай, немного у меня есть.

И вот парк, ресторан. Смотрю сквозь стеклянную стену и сначала не вижу Пашки. Но все равно вхожу – и вижу, наконец. Иду направо, подхожу к столику. Она. Сидит рядом с ним – праздничная, напомаженная, в элегантном плащике, которого раньше я у нее не видел. И явно из парикмахерской только-только – такой прически тоже не было у нее. И маникюр свежий. Для меня она ни разу так не прихорашивалась.

Перед ней и Пашкой пустые кружки от пива, закуска. Она вся трепещет от возбуждения, глазки блестят.

Первая мысль – уйти. Но перед Пашкой все-таки неудобно. Пришел, чего ж. Можно и посмотреть.

Пиво было очень холодным. Пашка даже на коньяк разорился. Но был он, друг мой давний, все же скучный какой-то. Я сделал бы все куда веселее. Что-то не заладилось у них, явно. Сволочь. Какая же она сволочь.

Посидели, попили пива. Потом холодные аллеи. Вот тут-то можно было уйти. Но я не уходил. Я наращивал шкуру. Наивный мальчик двадцати двух лет, воспринимающий жизнь как сказку, верящий всем подряд. Ей-богу, мне жалко его сейчас. Но, возвращаясь, по ленте времени в прошлое, ощущаю все то же самое. И теперь чувствовал бы и поступал так же. Или как следует, или никак. Я не хочу плавать в дерьме.

Наконец, направились к выходу из парка.

Пашка:

– Слушай, у тебя Арон дома? Я бы поехал с ней к тебе, а ты бы у меня в общежитии переночевал. Я тебе пропуск дам. Годится?

– Арон дома.

– Только поэтому? – внимательно, испытующе смотрит. Ни в одном глазу!

– Считай, что только.

Простился сдержанно, отошел от них. Сел в троллейбус. В ней появилось чуть-чуть растерянности, но за мной не пошла.

Приехал домой. Арон действительно дома. Рисует.

– Ты что грустный такой? – вопрос мне. – Случилось что-нибудь?

– Да нет, ничего, все как и должно быть. Что рисуешь? Опять своих рыбаков?

Он был недавно в Сибири, в творческой командировке, и теперь рисует тружеников моря и села.

Я изо всех сил стараюсь казаться обычным. Раскрывать душу Арону не хочется. Грустная музыка по радио – как специально. Стал слушать. Арон закончил этюд, кисти моет, ложится. Одиннадцать уже – ночь. Тоже раздеваюсь, ложусь.

«Знаешь, для меня это на последнем месте, лучше вообще не надо, ты не расстраивайся, – так говорила она ночью, когда стыдная разрядка у меня состоялась. – Я тебя и так люблю, без этого, понимаешь. Ну, не получается у нас пока, ну и ладно. Разве мы только из-за этого встречаемся? Ведь нет же? Ведь нет? Тебе ведь не только это надо, правда ведь? Ведь так даже лучше, без этого. Конечно, если бы ты захотел… Чтобы мы стали с тобой вместе совсем. Совсем-совсем… Все бы и здесь наладилось, я уверена. Все будет у нас хорошо, я тебя вылечу…» При последних словах она хихикнула чуть-чуть, но так, почти незаметно… Это было сегодняшней ночью – Арон не ночевал, и можно было поговорить. Но говорила она, я молчал. Я просто не знал, что сказать, как выразить, чтобы она поняла. Разве так не понятно? Это ужасно – то, что она говорила, это дикая ложь, но как объяснить ей это, я не знал. И вот инцидент с Пашкой. Дальше просто некуда. Куда я попал, что за мир? Неужели и тут так же, как с «Купальщицей», «Нимфой»? Они – прекрасны, но они – это всего лишь фантазия гениальных художников, а в реальной действительности – пляж: толстые, некрасивые, вонючие тела на грязном песке…

Телефонный звонок раздался в коридоре внезапно. Я вздрогнул. Поздно, ведь все спят в квартире, так поздно нам никто не звонит. Встаю, иду. Она.

– Прости. Мне нужно с тобой поговорить немедленно, сейчас же. Ну, пожалуйста. Арон дома?

– Дома.

– Жалко… Я хотела бы приехать. Очень. Может, можно, а?

– Откуда звонишь?

– С Киевской.

– Почему с Киевской?

– Я тебе все объясню…

– Приезжай.

Я ждал в парадном, на лестнице, чтобы дверным звонком не разбудила соседей. Приехала, торопящаяся появилась из темноты внизу. Прошли потихоньку по коридору, тихо вошли в комнату, чтобы не разбудить Арона. Сняла с шорохом платье. Только платье, отметил я. Легла рядом со мной – в белье залезла под одеяло. Шепотом, волнуясь, рассказывала, как ехала с Пашкой до Университета, как он уговаривал зайти к нему, а она устояла геройски. «Что ты в нем нашла?» – якобы говорил он про меня, какие-то гадости нес, карикатурно описывал мою внешность…

Она была очень возбуждена, никак не могла успокоиться, все рассказывала – как с трудом отбилась от него и на автобусе добралась до Киевской. От нее пахло и коньяком, и пивом. И не только…

– Он не друг тебе, зря ты считаешь его другом, – продолжала она о Пашке. – Он подлый…

Перевела дух и добавила, как резюме:

– У нас ничего не было, правда. Мы не целовались даже по-настоящему. Я тебя люблю, только тебя…

Это «по-настоящему» резануло меня, но я сдержался.

– Неужели так ничего и не было, неужели ты устояла? Ах, какая ты молодец. Героиня просто!

– Прости. Я ведь не знала, что так получится, что ты так скоро уйдешь. Мне просто хотелось тебя разыграть. Ну правда же. Пожалуйста прости! – горячо шептала она под храп Арона и прижималась ко мне. Почти одетая. И ничего снимать, похоже, не собиралась.

И эта ночь прошла так же, как все. Я ждал от нее чего-нибудь, мне унизительным казалось сейчас «действовать» самому. Но не дождался.

Рано утром она ушла. На работу.

В те дни я стал замечать, что со мною что-то неладно. Может быть причина – жара? Весь июль было под тридцать. А может быть моя работа в лаборатории с хлорфенолами? Или ртутные пары, может быть: мы находили лужицы ртути под столами, за шкафами… Внешне, правда, все казалось нормальным, однако я чувствовал себя, как арбуз, блестящий и крепкий снаружи, но иссохший внутри. Порой ловил себя на мысли, что голос, мой собственный голос кажется мне чужим, и я со странным интересом прислушиваюсь к тому, что говорю. Ночами снились кошмары, я просыпался внезапно, и сердце мучительно колотилось. С горечью наблюдал за собой. Наконец, решился: выпросил два дня за свой счет в лаборатории и уехал на Истринское водохранилище.

Дремал под солнцем на берегу или в лодке, купался каждые полчаса. Вода сильно спала по сравнению с тем, что было в прошлую поездку. И мой любимый остров теперь весь показался из воды. Один заливчик среди высоких кустов с чуть вогнутым песчаным берегом, прозрачной водой и камешками на дне напомнил даже Гавайские острова, описанные Хейердалом – розовая мечта юности. В этом заливчике я и купался. Один раз заплыл довольно далеко, а возвращаясь, сбился с дыхания и от минутной паники наглотался воды. Дремал, купался, опять дремал – словно кто-то укачивал меня в лодке, как в люльке. Потом принялся бегать голышом вдоль острова, продираясь сквозь заросли. Листья ласково гладили мое тело, солнце целовало его…

Увидел парочку на той стороне пролива. Они приехали на мотоцикле, который стоял в тени деревьев, склоненный на один бок. Мужчина в очках сосредоточенно сидел над своими удочками, а молоденькая она, с интересом оглядываясь по сторонам, неуверенно плескалась у берега. Я поглядывал на нее и чувствовал, что выздоравливаю. Купальник ее был тоненький, узенький, она была отлично сложена и красива…

Ночевал в избушке у доброй старушки, пил отличное молоко. На другой день рано утром плыл на лодке в сторону пролива с романтическим названием Дарданеллы и на берегу вдруг увидел обнаженную женщину. Она стояла, глубоко дыша полной высокой грудью, слегка потягиваясь. На песке пласталось небрежно брошенное полотенце. Солнце только-только всходило. Картина, вполне сравнимая с теми… Может быть, это галлюцинация?

В тот же день вечером я уже был в Москве.

Она позвонила на другой день, утром.

– Если ты можешь, то… Давай в субботу?

– Хорошо. Ладно, – сказал я холодно.

Встречаться с ней не хотелось, но надо ведь что-то решить наконец. Встретились и ходили по улицам. Я предложил зайти ко мне…

– Нет, ты знаешь, – ответила она на мое приглашение. – Сегодня я не могу. Я обещала бабушке, что…

– Хорошо, – сказал я спокойно. – Можешь мне больше не звонить. Ты играешь со мной. Ты пользуешься тем, что я… Это не честно. Ты лжешь. Ну, в общем будь здорова. Пока. Не звони больше.

Она растерялась и ничего не успела ответить: привыкла к моей послушности, не ожидала! Я ушел.

Она не звонила, но вскоре я получил письмо. Она писала, что любит меня. И что «верит», что я, мол, с ней встречался «с полезной для нас обоих целью». Я на всю жизнь запомнил знаменательные эти слова: «с полезной для нас обоих целью». Вот, оказывается, что такое любовь. «Полезная цель»! А я-то…

В конце письма она умоляла ответить «как можно скорее». «Наверное, бабушка отказала в квартире», – подумал я. Ответил через неделю. Написал то, что думал. То есть, что не понимаю, как можно считать целью то, что должно быть лишь следствием. И что хватит с меня всей этой дури и издевательства.

Ее второе письмо было совсем не такое, как первое. Что я и ожидал впрочем. Запомнилась фраза: «Если и ты такого пошиба…» «Пошиба»… Это в ее духе. И еще запомнилось, что мне, по ее мнению, нужно, оказывается, «только это». «Только»!

Я еще не знал тогда – Арон рассказал чуть позже, – что, оказывается, она была знакома с его приятелем, москвичом, у которого шикарная мастерская – кстати, совсем не так далеко от моего дома. Он, Арон, увидел ее там однажды, но мне не говорил нарочно, чтобы не огорчать. Оказывается, в один из вечеров, когда она ждала меня у метро и приехала чуть раньше, а я опаздывал, этот художник познакомился с ней и дал ей свой телефон. Она звонила ему, а потом и бывала в его мастерской.

– Ну… И что же? – спросил я, с трудом проглатывая ком в горле.

– Честно?

– Разумеется, честно. Не бойся меня огорчить. Даже наоборот.

– Ну, в общем, он сказал, что она неплохая девушка, но слишком развращена. Что-то ему не понравилось в ней, он пару раз был с ней в близости, а потом не стал. И это было в то время, когда она бывала у тебя, вот в чем фокус. Как у тебя-то с ней?

– Нормально, – сказал я с трудом. – У меня нормально.

– Хочешь, познакомлю тебя с ним, сходим в его мастерскую? Может, он ее рисовал?

– Не надо.

Но это после, позже. В период переписки нашей я еще об этом не знал.

Тогда, в то лето поехал в Медвежью-Пустынь, когда получил отпуск. Старался не вспоминать о ней – как когда-то об Алле, – продолжал пытаться писать рассказы. Один как бы даже и получился: я назвал его «Запах берез», он потом – через много лет – был опубликован в «толстом» журнале, а потом вошел и в самую первую книгу. Это описание той самой поездки на Истринское водохранилище – правда, без упоминания Тони. Ходил по лесу, ловил рыбу. Вспоминал о романтической – сказочной! – встрече с девушкой Раей в то счастливое лето перед началом учебы в Университете: она ведь как-то звонила, и встречи с ней в Москве были, там тоже есть о чем вспомнить, но это чуть позже… В Пустыни был недолго – нужно было фотографировать детей в детских садах, зарабатывать деньги: я ведь собирался уходить из лаборатории, всерьез заняться писательством. Как Мартин Иден. Эта книга, кстати, меня потрясла, прочитал ее как раз приблизительно в это время.

Отпуск кончился. Я пока ходил в лабораторию. Слава Богу, уехал Арон. Совсем. Наконец-то я остался один в своей комнате.

Однажды случайно прочел ее первое письмо. И вспомнил, как все начиналось. Эта скамейка под дождем, первые встречи, первое купанье в жару… Может быть, виноват все-таки я? Не сумел ведь. Да, финты, да игра, но я-то что же… И ведь молчал все больше, не говорил толком даже. Не умею ведь. В том и дело.

И – написал ей. Как бы так, между прочим.

Она немедленно позвонила. Мы встретились.

Она опять нравилась мне, и я был скован. Сели на водный трамвайчик, доплыли до Ленинских гор, потом обратно. Уже были поздние сумерки. Дул ветер – в свете береговых фонарей сверкали неспокойные волны. Только на обратном пути я обнял ее, податливую. От ее ногтей пахло свежим лаком. Она молчала, я тоже.

Медленно и молча шли с пристани. Наконец, все же предложил зайти ко мне.

– Арон уехал, – сказал я. – Совсем. Я теперь, наконец-то, один в комнате.

Но она покачала головой. Отрицательно. И сказала, что обещала своей хозяйке быть дома в половине двенадцатого. У нее теперь другая хозяйка, очень строгая, старенькая, нельзя ее волновать.

– Ну, что ж, – сказал я. – Как знаешь…

У метро мы холодно простились.

Однако она позвонила на другой же день, утром. И очень просила о встрече.

Сразу пошли ко мне. Все началось, как раньше.

– В таком случае уходи, – сказал я. – Или, может быть мне уйти? Ночевать на вокзале? Зачем же ты ложишься со мной, если так ведешь себя? Это издевательство, ты не находишь?

– Не надо…

Под утро она не выдержала.

Великое, историческое событие в моей жизни произошло как-то буднично и почти незаметно. Я сначала даже не понял, не осознал, что это именно ТО. Просто, у меня опять неуместная разрядка – мы были без всякой одежды оба, – и она, очевидно, решила, что все, я иссяк. И расслабилась. Я действительно иссяк, но, как оказалось, не совсем, кое-что у меня еще топорщилось напоследок – оно-то вдруг и проникло. В нежность и теплоту. И вдруг я понял: это – ТО САМОЕ. Свершилось! Я чуть не заплакал. От обиды, досады, от безнадежной печали. Ведь так просто оказывается! Так просто! А она столько мучила. Почему?! Зачем?! Кому от этого лучше? Господи, делов-то… Они что, все ненормальные? Господи, делов-то… Зачем же она так мучила? Зачем Ленка, Мира, другие… О, Господи, что же это за мир…

И она, думаю, поняла. Расслабилась тотчас. Но не от удовольствия, нет. Не от нежности вовсе. А от усталости. Но главное – главное все же другое. С холодным ужасом я вдруг осознал: она поняла, что ПРОИГРАЛА! Потому что противник – противник, а не друг – противник!! – занял неожиданно и коварно давно осаждаемую неприступную крепость. Занял, конечно, не полностью, не так, чтобы победно и основательно, но все же – проник. Раскрыта страшная тайна! Дальнейшее сопротивление бессмысленно, ворота распахнуты. Конец войне.

Я лежал в полном трансе. Не крепость разочаровала меня – другое. Конечно, это таинственный, волшебный цветок, подаренный ей Природой, конечно. Но он ведь предан ею, унижен. Горечь, отчаяние, жалость просто затопили меня. Мне хотелось рыдать, как ребенку. Это теплое, ласковое, нежное чудо, этот родник Жизни и Радости, был оболган и оскорблен. Она прятала от меня теплые недра, она относилась к ним как к товару и хотела продать подороже. Потому и ускользала упорно. Какая любовь?! Торговля, схватка, военные действия и борьба! Бесстыдно она отдавалась другим – тем, кого завоевать было трудно, но с которыми зато можно побаловать тело – физиология ведь, для здоровья! О, я слышал о подобных историях: за деньги, за блага, за карьеру – пожалуйста (но, конечно, так, чтобы никто не знал)! А вот по любви… Это надо еще заслужить, заработать! И каким трудом!… «Я не такая». «Вам лишь бы одно»…

Проигрыш, поражение просто вопили в ней. Безвольное, усталое тело, печальные глаза. Вместо великого праздника у нас получились поминки.

Расстались, естественно, как чужие. Как будто я украл у нее что-то. А она проворонила.

Она долго не звонила. А я все свободное время опять писал и переписывал свои рассказы. Этакие зарисовки о природе получались пока – о рыбной ловле, об Алексее Козыреве, о Рыбинском море… По фразам, по словам разбирал рассказы Бунина, Чехова, Хемингуэя. Разумеется, я не собирался им подражать. Просто интересно было, на чем держится конструкция, как «работают» слова, почему такая музыка в рассказах Бунина, мерный, многозначительный ритм у Хемингуэя, глубокая, таинственная печаль у Чехова. Как избавиться от повторов, неясностей, нарушения ритма, занудства. Появился и второй рассказ у меня, «Зимняя сказка» – просто о том, как мы с Гаврилычем ходили на рыбную ловлю, один только день: волшебство зимней природы, леса, восхода солнца, подледной ловли… Он тоже потом, через много лет, был напечатан в «толстом» журнале, его хвалили… Но это потом. А пока был труд, мучительный труд, потому что очень нелегко увидеть себя со стороны – и вообще себя, и то, что ты пишешь.

Я тоже не звонил ей.

Прошло после нашей встречи месяца полтора. Она позвонила. И сказала, что у нее «большое несчастье».

– Что случилось? – спросил я.

– Не по телефону. Давай увидимся.

– Приходи, конечно.

Пришла. Я сидел на кровати, она на стуле, далеко от меня. Показала справку – направление на аборт. Боже мой, я-то причем? Конечно, проникновение было, могло, наверное, попасть что-то, но вероятность настолько мала… Ведь я едва-едва проник… Ничего нельзя гарантировать, верно, но я опять упорно чувствовал ложь. И сейчас думаю: неужели? А тогда тотчас вспомнилось, что мне рассказала Рита, сестра. Тоня видела ее как-то, знала, кем она мне приходится, и однажды подошла к ней на улице.

– Юре давно пора создать семью, подскажите ему, ведь это ему только поможет, – попросила она.

Ничего себе! Рита удивилась и, естественно, отказалась:

– Это его личное дело, он взрослый человек, пусть сам и решает.

Пообещала, что не скажет мне, но недавно, когда я признался, что мы фактически с Тоней расстались, сказала. Теперь это и вспомнилось. Я подумал, что теперь новый шантаж. И сейчас думаю: так, пожалуй, и было. Тем более, если вспомнить, что мне перед отъездом сказал Арон.

Тем не менее, с несчастным, траурным видом первая в моей жизни женщина говорила, что все последние дни думала о смерти. Почему?! – думал я. Ребенок от любимого человека, пусть даже вне брака, пусть даже без собственной квартиры, пусть даже у не очень богатой девушки… Трудно – да! Но причем же тут смерть?

Может быть я и не прав, понимаю, но я чувствовал махровую ложь. Мне стыдно было смотреть ей в глаза не из-за себя – из-за нее. Все-таки я вздыхал, соглашался, что да, это ужасно, но что же делать, раз так получилось. Причем же тут смерть?

– Ну, ладно, хватит об этом, – вдруг сказала она и придвинулась ко мне боком.

Я обнял ее – жалко ведь все-таки. Теперь она вела себя по-другому. Любви-нежности не было, но она по крайней мере сразу разделась и не делала никаких финтов. Совсем по-другому, я изумился.

Но я изумился не только этому. Стыдно об этом писать, но слишком большой отпечаток это наложило на всю мою последующую жизнь. Раньше санитарное состояние ее тела было как-то на уровне, во всяком случае отвращения на этой почве у меня не возникало. Но в этот раз… Я не чаял, как все закончить быстрее. Меня начало тошнить. Только из уважения к ее человеческому, женскому достоинству (несмотря ни на что!) я все-таки продолжал. Это было ужасно. Она что, нарочно решила мне так отомстить?

Когда она ушла, я согрел чайник, принес таз и тщательно отмывался. Я чувствовал себя униженным и оплеванным. Господи, за что это? Какая «Нимфа», какая «Купальщица»… Уже чувствовал, что долго не захочу ни с кем иметь дело.

Вскоре она позвонила и сказала, что «все в порядке» и опять попросила о встрече. Встретились. В последний раз. Наконец-то честно сказала, что не хочет «так», а хочет замуж, что ей «вообще надоело так», а меня она любит и очень хотела бы, чтобы… Разумеется, я сказал, что это исключено.

И теперь она уже точно ушла. Из моей жизни совсем, слава Богу. Первая моя женщина – после романтики с Лорой, с Аллой, после снов и фантазий… Увы.

Единственная из всех, к которой я не испытываю благодарности.