Читать книгу Государева крестница - Юрий Слепухин - Страница 10

Андрей боролся с собой, не зная, что делать. Его и тянуло навестить Фрязиных, и в то же время что-то останавливало – словно предчувствие, что ничего доброго из этого не выйдет. Собственно, сам Фрязин интереса не представлял – оружейник как оружейник, а что искусный и что у государя в милости, так ему-то не все ли равно. Это вон боярин Годунов сразу навострил уши! А если бы дознался про тот приезд Иоанна Васильевича да про тайные подземелья… Все-таки учуял что-то, старый хитрован, если уговаривает войти к мастеру в доверие. Войти-то можно, отчего не войти – ежели пустят. Никита Михалыч, похоже, и сам не лыком шит.

Что неудержимо тянуло к фрязинскому двору, так это память о тех немногих словах, коими успел перекинуться с Настей, о ее заливистом – словно колокольчик – смехе, о быстрых, бьющих без промаха взорах из-под ресниц. Так бы и сидел рядом, не отходя. Только дальше-то что? Жениться на ней, что ли? Эта мысль – жениться – до сих пор не приходила в голову сотнику Лобанову, а если иногда и наведывалась, то он отмахивался от нее как от нелепицы. Куда ему обзаводиться семьей!

Юсупыч, мудрый старик, тоже говаривал ему, что с этим торопиться не след. Потом, позже – да, может быть; но, вообще, женитьба – дело сомнительное и опасное. На вопрос, бывал ли он женат сам, арап принимался сердито бормотать себе под нос, пофыркивая, как рассерженный кот. Воспоминания о семейной жизни, похоже, старика не согревали.

Нынче Андрей снова спросил Юсупыча, много ли тот имел жен и верно ли, что ихний мухамедский закон дозволяет брать по нескольку зараз – хоть дюжину, хоть десять дюжин.

– Благодарение Аллаху, нет, – ответил тот, – четырех более чем достаточно.

– Как это четырех? Ты ж сам состоял при том гареме Ямгурчеевом, что мы имали под Азовом. Там сколь женок тех было – не мене сотни!

– Сказываю тебе, у хана было четыре жены, прочие же – наложницы, – раздраженно объяснил Юсупыч.

– Ну, хрен редьки не слаще. А с наложницей, значит, дозволяется иметь блуд при живой жене?

– При четырех!

– Ишь ты, – Андрей усмехнулся, покрутил головой, – ловки вы, как я погляжу, устраиваться с этим делом… Оно конешно, удобно… хотя и грешно. А на том свете не спросится?

– О чем спрашиваешь, безрассудный? Кто может знать, что будет на том свете? Потерпи немного, сам узришь.

– Типун тебе на язык, мне спешить некуда. Ты, чай, скорее это узришь, а, Юсупыч?

– Сие не нам решать!

– Понятно, не нам. Мне вон кобыленка та загвоздила б копытом по башке, и кончено – отдал бы Богу душу посреди родной Москвы, не надо ни татар, ни ливонцев.

– Особенно утешительно было бы тебе думать, испуская дух, что помираешь ради спасения распутницы.

– Ну, ты, старый! – Андрей грохнул по столу кулаком. – Ты ври, да не завирайся! Какая она те распутница?

– Гнев не есть свидетельство правоты. Хотя признаю, что выразился неосмотрительно, – вкрадчиво сказал Юсупыч, поглаживая бороденку. – Ты не так изволил понять, о великодушный! Истинный смысл моих слов в том, что женщины – порождение Иблиса – вообще распутны по своей природе, распутны и лживы. Хотя и среди них, никто сего отрицать не может, изредка встречаются жемчужины добродетели. Но они редки, клянусь бородой пророка, чрезвычайно редки! Некий юноша пришел к мудрецу и спросил, разумно ли поступает, собравшись жениться. Мудрый велел ему прийти за ответом на следующий день, а сам послал слугу наловить змей – одного ужа и полсотни гадюк. Слуга принес змей в кожаном мешке, и когда юноша пришел за ответом, мудрец протянул ему мешок и, сказав, что внутри, предложил не глядя запустить туда руку и достать ужа. «Помилуй, – возопил юноша, – как же я угадаю?» – «Тогда не женись», – сказал мудрый.

– Оно конешно, – подумав, сказал Андрей. – Верно говорят: все девки хороши, отколь же берутся злые женки? Да только, Юсупыч, коли все были б такие разумные, так и роду человеческого давно уж не стало бы. Зачем же тогда Господь заповедал: плодитеся, мол, и размножайтесь? Ваш – как ты его там зовешь, не хочу повторять на ночь глядя – тоже небось не претит детей-то рожать. А бабу, говоришь, нечистик породил?

– Да, тут есть контроверза, – согласился Юсупыч. – Для продолжения рода жениться необходимо, ты прав. Но, Аллах, как сие тягомотно!

– Да тебе и не предлагают, чего вздыхаешь. – Андрей зачерпнул из братины, налил себе и Юсупычу.

Фряжских вин старик не пил, соблюдал запрет, водку находил слишком крепкой, зато к медам пристрастился. Особенно любил ставленный вишневый – про этот напиток в Коране не говорилось.

– Ты мне аки сын, могу ли взирать равнодушно на твои безумства?

– Нет пока никаких безумств, – с досадой сказал Андрей. – Начал бы безумствовать, так не сидел бы тут с тобой, не слушал твоего карканья…

Вечером он твердо решил пренебречь советом Годунова и не ездить больше к оружейнику, а наутро – благо день был свободный от караульной службы – собрался и поехал.

Фрязин, извещенный работником, встретил его на нижних ступенях крыльца, оказывая вежество как уважаемому гостю, осведомился о здоровье.

– Жив, спаси Бог, – ответил Андрей. – А ты как, Никита Михалыч?

– А что мне сдеется. Проходи, Андрей Романыч, гостем будешь. Время-то к обеду, может, останешься сей раз?

– Отчего ж не остаться, коли хозяин приглашает. Благодарствую, Никита Михалыч. – Андрей склонил голову. – Настасья Никитишна здорова ли?

– Сам увидишь, – ответил Фрязин и, заметив удивление в глазах гостя, продолжал: – Мы ведь, господине, народ простой, посадской… да и обед не званый, так что за стол садимся вместе. Это бояре пущай жен да дочерей взаперти держат… у нас по-другому.

– Оно и лучше, – согласился Андрей, сразу почувствовав какое-то странное облегчение, будто до сей минуты все сомневался, надо ли было приезжать, а тут вдруг разом осенило – да, надо было, хорошо что приехал. – Я уж тогда… как впервой довелось увидеть Настасью Никитишну… подумал, что, верно, не из боярышень девица-то, если так вольно ездит.

– Нет, не из боярышень, упаси Бог, – усмехнулся Фрязин. – А ты пистоль немецкую, что ли, принес?

– Пистоль? – изумился Андрей. – Да, только… откуда те про нее ведомо?

– А я, вишь, постельничего Годунова днями повстречал, а он говорит: есть-де у сотника Лобанова хитрая пистоль немецкой работы, да он ее изломал, и я дал совет, чтоб к тебе снес, так ты уж не откажи, глянь там, в чем беда…

– Да, он… говорил мне, верно. Принес и пистоль, только думаю, – может, не надо было, ты, чай, и так без работы не сидишь?

– Не сижу, верно. Ну, пойдем ко мне, гляну на твою цацку, что там за чудо такое…

В работной Фрязин подошел к непривычно большому окну, перед которым еще висел налитый водой стеклянный шар, и стал разглядывать протянутое гостем оружие.

– Да-а, – сказал он, – изрядно сработано… Видал я у них такие – в баварской, помню, земле. Они их «револьверными» зовут… Оно конешно, сподручно – сразу, вишь, шесть зарядов, и знай только бочонок прокручивай. Ан его-то и не прокрутить…

– В том и поломка, – сказал Андрей.

– Ну какая это поломка. Бывает, раздует ствол – вот это уж беда… коли трубка была худо прокована, аль трещину какую недоглядели, так Боже упаси при заряжании пороху пересыпать сверх меры. А иной и пересыплет, чтобы, значит, бой был дальше. Дуракам-то закон не писан. Ладно, налажу я твою пистоль, пущай полежит покамест, мешкать не стану.

– Да мне, Никита Михалыч, не к спеху.

– Тебе не к спеху, а у царя свои расчеты – а ну как опять воевать кого пойдет, крымцев там, литовцев… В походе пистоль-то пригодится.

– Покуда литовцы с крымцами нас воюют, не мы их, – заметил Андрей. – Вон как под Оршей получилось: князь Петр Шуйский, Плещеев с Охлябиным, князья Палецкие, пять тысяч войска, конница, огневой наряд – все сгинуло в одночасье, попались как слепые кутята! – Он скрипнул зубами, с маху ударив кулаком по стене.

– Слыхал я, будто Курбский там был с Радзивиллом? Этот воевать свычен, – сказал Фрязин.

– Кто, Радзивилл?

– Тот тоже… а я про Курбского говорю, про твоего тезку. Он ведь, как Полоцк ходили брать, был воеводой сторожевого полка?

– Да, впереди шел, – неохотно сказал Андрей.

Ему не хотелось говорить о князе Курбском, измена прославленного полководца до сих пор язвила его, словно отравленная заноза. Он ни разу и словом не перекинулся с самим князем; но с той поры, как впервые – мальчишкой – увидел его в казанском походе, Курбский был для него примером истинного воина – бесстрашного, умного, умеющего не только лихо рубиться, но и водить за собой тысячные рати. Весть о том, что Курбский – всесильный наместник Ливонии – прельстился литовским золотом и порушил крепкое целование, воровски перебежав к Жигимонту, была для него как удар по голове. Сперва даже не поверил, думал – облыжно говорят или перепутали с кем иным. К польскому королю последнее время съезжали многие (кому удавалось), но чтобы Курбский?

– И чего ему не хватало, – продолжал Фрязин, как бы раздумывая вслух, – может, обиделся, что в Юрьев на воеводство посадили… Адашева-то, помнится, тож туда сослали, как царь на него опалился. Может, и князь Андрей чего чуял…

– Да нет, говорят, в милости пребывал.

– Царская милость, она, знаешь… больно уж переменчива. На пиру-то в Грановитой, как войско вернулось из Литвы, Курбского не было… Не позвали, мыслишь, аль сам не пришел?

– Сам не прийти не мог…

– Вот то-то.

– Ладно, не хочу я про него, – сказал Андрей, – изменил так изменил, ему перед Богом ответ держать.

– И то. Сказано: не судите, да не судимы будете. Нам в этих делах не разобраться…

За спиной у Андрея лязгнула дверная щеколда, скрипнули петли, опахнуло прохладным – из сеней – воздухом.

– Тятенька, обе-е-едать, – звонко пропел голос, который так часто звучал в его ушах последние две недели. Он быстро обернулся, она ахнула и вскинула ладошку к губам, заливаясь нежным румянцем. – Ой, Господи…

Андрей, тоже чувствуя, что щекам становится жарко, поклонился в пояс, коснувшись пальцами половицы:

– Здравствуй, Настасья Никитишна, прости, коли напугал.

– Да нет… чего пугаться-то, – шепнула она одним дыханием. – Здрав и ты будь, Андрей… Романович…

– Срамишь меня, Настена, – сказал Фрязин, – гость в дому, а ты вламываешься, будто со своими девками в салки играешь.

– А мне не довели, – она покраснела еще пуще, – думала, один ты…

– Такая вот у меня, Андрей Романович, дщерь невежа, учишь ее, учишь, а все без толку. Ну то пошли за стол… глянь там, Настя, чтоб рушник при рукомойнике был чистый…

Фрязины обедали по-простому: за столом кроме хозяина с дочкой было еще четверо – мамка или ключница, которую Андрей видел уже в прошлый раз, и еще трое – приказчики, то ли старшие работники. День был постный, стряпуха принесла в деревянном корытце холодного налима отварного, блюдо квашеной капусты. Мужчины выпили по чарке, закусили круто посоленным хлебом. После налима подали обжигающую уху, прямо из печи, да еще щедро сдобренную чесноком и красным перцем. Андрей сидел справа от хозяина, первым за длинной стороной стола, слева – напротив него – то же место занимала Настя, сидела, не поднимая глаз от тарелки. Разговоров за столом не было, обменивались только редкими словами – просьбами передать солонку, уксус. После ухи ели карасей, пряженных в сметане (пост, видно, соблюдался у Фрязиных не слишком сурово), потом подали грушевый взвар. Когда вставали из-за стола, в горницу заглянул дворник, сказал, что пришел кузнец и спрашивает хозяина. Фрязин вышел, ушли и остальные обедавшие, Настя с Онуфревной стали собирать посуду.

– Отнеси сама, мамушка, – сказала Настя замирающим голосом, – чтой-то мне худо…

– Да Господь с тобой, – старуха перепугалась, – уж не расхворалась ли!

– Нет… с чего хворать, так чего-то… вроде в жар бросает. Мне бы клюквенного морсу с ледника – страсть хочется, ты бы сходила принесла?

Старуха поспешно заковыляла к двери, Андрей в нерешительности стоял у стола, не зная, выйти тоже или дожидаться хозяина здесь.

– Я… пойду, наверное, – сказал он, – тебе, вишь, неможется, так уж не до гостей…

– Что ты! – отозвалась она с неожиданной живостью. – Сиди, коли пришел. А я думала…

– Что думала, Настасья Никитишна? – спросил он, не дождавшись продолжения.

– Думала, не придешь больше, – шепнула она, не поднимая глаз и водя пальцем по узорам синей камчатной скатерти. – Думала, скушно тебе со мной, Андрей… Романович.

– Где ж скушно-то. – Он рассмеялся. – Не до скуки тут, коли чуть голову не прошибли!

– А и ехал бы тогда своей дорогой, может, и без тебя Зорьку б словили. Я, што ль, просила тебя под колеса кидаться! Небось ни одной девицы на улице не пропускаешь?

– Да где мне, – сказал Андрей. – Я, Настасья Никитишна, с девицами… необходительный.

– Что так? – спросила она лукаво, коротко взмахнув ресницами.

– А некогда было… обходительности учиться. Я ведь больше уж десяти лет в походах все да в походах. Да, двенадцать лет – с Казани.

– Страшно, поди, на войне-то?

– Да обыкновенно. – Он пожал плечами. – Бывает и страшно, не без того. А куда денешься!

В казанском походе я новиком был, мальчишкой еще совсем… Там, на первый приступ когда шли, там… страшно было. По сей день помнится. Да и теперь… вот Полоцк брали тою зимой… тоже лютое было дело. Или когда громили Ливонию, тому шесть лет… не приведи Господь увидеть, что там делалось. Татарву на них напустили, Шигалеевых сыроядцев, так уж они себя показали…

– А теперь никуда тебя не ушлют? – В голосе Насти послышалось беспокойство, и это было ему отрадно.

– Кто ж его знает. – Он улыбнулся. – Вроде пока замирились… конечно, надолго ли? Послы вот приехали, значит, договориться хотят. А там как Бог даст. Ты что же, вовсе со двора боле не выезжаешь?

– Ой, что ты, тятя не велит. А знаешь, тебе коли случится быть неподалеку в погожий день… а то ведь, глядишь, и дожди скоро начнутся… ты как-нибудь с той стороны подъезжай, где сад. У меня там качели, а тын невысокий – твоему коню как раз будет по холку… Повидаться можно… поговорить. А то сиди тут одна, будто в темнице! Нет, правда… чего смеешься? К подружкам и то не выйти…