Читать книгу Государева крестница - Юрий Слепухин - Страница 11

К Воздвижению мурольные работы в тайных государевых покоях были завершены. Столяры навесили двери и крышку подземной ляды, Никита поставил запоры и потайные тяги, коими их отпирать. Осталось приладить замки – чтобы нельзя было открыть, даже если кто невзначай и обнаружит отпорный рычаг. Иоанн, осмотрев все, остался, по обыкновению, доволен.

– С замками надо решить, государь, – сказал Никита. – Две двери здесь, да третья на выходе. Как делать прикажешь – три разных ключа аль один на все три?

– Мыслю, три разных лучше?

– Вот не знаю. Оно вроде надежнее, да только…

– Ну, говори!

– К каждому ключу должен быть запасной, и те оба надо иметь при себе, на случай если один обронишь да утеряешь. Выходит, шесть ключей, а ну как в спешке да в темноте с ними разбираться – какой куда? Так что, может, сделаем так, чтобы единым ключом любую дверь отомкнуть…

Государь подумал:

– Верно говоришь. Делай единый на все, только запасных чтоб два было, не един. Мало ли…

– Тогда, государь, погляди вот этот. – Никита достал из сумы бережно завернутый в промасленную кожу врезной замок с торчащим ключом. – Сделал на пробу, понравится – еще два сработаю.

Иоанн пощелкал ключом, вынул из скважины и осмотрел бородку, хитроумно прорезанную сквозными пазами.

– Изрядно, изрядно.. Одно скажу, Никита, – больно уж велик да тяжел ключ-то. Поменьше нельзя сделать?

– Поменьше… – Никита почесал в затылке. – Оно бы и можно… да бородку, вишь, трогать бы не хотелось – тогда все внутри перелаживать придется, а там чем дробнее, тем сумнительнее, как ни хитри. А можно что сделать, государь, – стебель укоротить, кольцо вовсе убрать, стебель же распилю вот тут да на вертлюжен поставлю… Тогда, вишь, откинул его на сторону – вот эдак – и поворачивай. Он и короче станет, и легше.

– То так и делай, – одобрил Иоанн. – Три чтоб было – один при себе, два в запасе…

На обратном пути Никита зашел получить деньги за сданную скобяную работу – восемь рублей три алтына; казначей долго искал в платежной росписи, поверх очков поглядывая на него, будто сомневаясь – не тать ли; потом, раскладывая кучками по сорок, отсчитывал легкие серебряные копейки, видом и размером подобные лузге от тыквенных семечек; ссыпав в кошель, не отдал – держал в кулаке, пока Никита старательно выводил подпись. На крыльце приказной избы его окликнули.

– Чего тебе? – спросил Никита подбежавшего ярыжку.

– Боярин Годунов велел спытать, досужен ли ты, Никита Фрязин, зайти к нему для малого разговора.

– Зайду, коли боярин кличет. Тут уж, досужен аль не досужен, кобениться не станешь! Веди, показывай путь…

Постельничий принял его в богато убранной небольшой горнице с затянутыми узорчатой тканью стенами, где не было никакой утвари, кроме лавки у одной стены и малого столика у другой, между окошек. Полавочник и наоконники были расшиты цветными птицами и травами, на выложенной рыбьим зубом столешнице стояли золоченые часы, пол покрывал багряный шамаханский ковер. Муравленая печь в углу блестела зелеными изразцами.

– Я, Никитушко, чего хотел спросить, – сказал Годунов, – ты часовое дело знаешь ли?

– Так смотря каки часы, боярин. Эти, што ль, неисправны?

– Нет, а есть у меня зепные9, тож аглицкой работы. И стали те часы гораздо вперед забегать противу иных, так я подумал, может, ты глянешь?

Никита развел руками:

– Уволь, боярин, зепные чинить пасусь – уж больно мелкая работа. Эти б я поглядел, тут проще, а зепные… не, не обессудь. А ты б их немчину Ягану показал, ну, который государевы часы обихаживает. Тот сильный мастер!

– Яган, говоришь? И то! Ну, спаси Бог, что надоумил, так, пожалуй, и сделаю.

– Коли они б медлили, оно проще было. Может, в том все и дело, что почистить надо да смазать, – объяснил Фрязин. – А как вперед бегут, то хуже. Оно оттого бывает, что оси износятся и у колес ход станет посвободней, а то наладить не просто.

– Добро, немцу отдам, ты прав… Да, а сотник тот – приходил ли к тебе с пистолью?

– Приходил, боярин, только изладить я ее не поспел еще. Там и работы-то вроде не много, а все руки не доходят.

– Ладно, спешить некуда. Познакомился, значит, с Андрюшкой Лобановым… Я его тож хорошо знаю, и люб он мне – без криводушия малый, а ныне таких немного. Лживый пошел народ, двоеличный… Кстати, Никитушко, я чего еще хотел спросить: у тебя с государевым лекарем, Елисеем этим, не было ли какой брани?

Никита, сразу насторожившись, недоуменно пожал плечами:

– Не припомню… пошто мне с ним браниться? Дорожки наши, слава Богу, не пересекаются, и делить вроде бы нечего.

– Оно так, да только я тут днями один разговор случайно услышал – мимо проходил… и так понял, что про тебя шла речь. С кем Елисей был, того не видел, а сказал он, что-де мастер тот, может, и преискусный розмысл, но только держаться от него надо подале: продаст, мол, ни за грош, такая, дескать, у него душа – влезет в доверие, да и продаст… Вот такую я слышал его речь и мыслю, что слова те были про тебя… понеже иных розмыслов тут нет.

– Может, и про меня. Да мне-то что, боярин… собака лает, ветер разносит. А кому он то говорил, не сведал?

– За дверью неприкрытой был разговор, заглядывать я не стал.

– А и ни к чему, пущай его. Мне-то что, – повторил Никита деланно беззаботным тоном, хотя на душе у него стало тревожно. Вот оно – чуял ведь, что гнуснец в долгу не останется…

– Оно конешно, – согласился Годунов, – пущай лает. Однако человек он опасный, того для и почел нужным тебе сказать.

– Благодарствую, боярин, впредь буду остерегаться.

– Впредь? Допрежь, выходит, не стерегся…

– Да оно ведь как… я уж и забыл, а теперь припомнилось: верно, был случай. Повздорили по- пустому, а я и расскажи ему про то давнее любекское дело…

– Мне про «любекское дело» не ведомо, тем боле давнее.

Никита, вздохнув, начал рассказывать. Годунов сидел на лавке с ним рядом, как с равным, хотя и поодаль. Слушал внимательно, прикрыв глаза, перебирал четки в унизанных перстнями пальцах. Когда Фрязин кончил рассказ, он еще некоторое время молчал, глядя на большой, мерцающий жемчужным окладом образ Божией Матери Одигитрии в красном углу.

– Кому еще про то говорил? – спросил он.

– Окстись, боярин, и в мыслях не было!

– И не надо. Дело давнее, к тому ж и сумнительное – он ли, не он…

– Был бы не он, так небось не всполошился бы.

– Верно, – кивнул Годунов. – Я тож мыслю, что он, однако ворошить это ни к чему. Что с Елисеем не удержался – то худо, нажил себе врага.

– Я уж, боярин, и так сам себя корю – пошто не смолчал.

– Да, истинно: язык мой – враг мой. Ну да что теперь, после драки кулаками не машут. Ведомый враг не столь опасен, как неведомый, так что остерегайся впредь и – буде вновь сойдешься с Елисеем – постарайся уж быть с ним пообходительнее.

– А что он мне может сделать? Дорогу перед государем перебежать – так ведь я, боярин, чинов да почестей не ищу, а работы на мой век хватит. Мне все едино – у государя ли в опочивальне замок приладить аль у купца в лавке… в лавке-то оно и повольготнее – во дворце больно уж глаз много, за каждым твоим шагом приглядывать…

– Оно так, только ты не больно тешь себя тем, что «мне, дескать, Елисей ничего не сделает». Сделать он может много чего, это крепко держи в уме. И вот еще что… Сказал тебе, чтобы ты про то дело с опойным зельем не сказывал, а теперь иначе мыслю. Поведай про то Андрею Лобанову.

Фрязин изумился:

– Ему-то пошто, боярин?

– А чтоб тоже стерегся. Мыслишь, Елисею неведомо, что он к тебе в дом зачастил?

– Ну уж и зачастил…

– Да зачастил, чего отпираться. Я так мыслю, приглянулась ему твоя дочка, а? Что ж, чем не жених. Ну, то сами решать будете, а только лучше ему сказать… раз уж он не вовсе для тебя чужой. Ты в шахматы играть обучен ли?

– Не горазд, боярин. Игрывал, да поп стал притеснять – грех, говорит, бесовская то игра…

Годунов улыбнулся, встал. Поспешно вскочил и Никита.

– Ну, раз игрывал, то должен знать, как иной раз бьют по коню, чтобы добраться до ладьи… коли та стала помехой. Вот и смекай!

Фрязин ушел, Годунов погрел ладони о печные изразцы, поправил огонек в зеленого стекла лампаде перед иконой Путеводительницы, потом вернулся к лавке и лег. Спину ломило, – верно, к дождю. Экая все же орясина этот Никита – руки золотые, а умом Господь обделил… хотя в своем деле и мозговит, скудоумному не измыслить всех тех хитростей механических. В ином же – дурак дураком. Ну кто его за язык тянул лаяться с этой заморской образиной… Заварил кашу, а расхлебывать теперь иным.

Ему и расхлебывать, Димитрию Годунову, а боле некому! Оставлять же того дела нельзя. Оно и можно б – дескать, моя хата с краю, – да не выйдет. Будешь потом локти себе кусать, ежели отстраниться, дать Елисею исполнить задуманное. Что он задумал – пока неведомо, но задумка уже есть, можно не сомневаться. Разговор за приоткрытой дверью Годунов и впрямь слышал, и разговор тот был с государем, правда не совсем такой, как он пересказал Никите, хотя смысл был тот же: в мастере-де есть что-то неявное, чего он Бомелий – пока разгадать не может, и посему лучше бы… Что он хотел посоветовать, осталось тоже неявным, царь гневно оборвал лекаря и велел ему замолчать. Годунов, однако, хорошо знал, что лекарь так просто от своих замыслов не отступается. Не вышло с одного разу – выйдет с десятого. А надо, чтобы не вышло. Что бы ни задумал Бомелий против этого дуболома Никиты Фрязина, тому нельзя дать свершиться.

Здесь, как это обычно и бывало у Димитрия Ивановича, расчет переплетался с чувствами иного рода. Постельничий никогда не забывал о собственной выгоде, делал все, чтобы упрочить свое положение при государе, для чего лучшим способом полагал окружить себя нужными людьми; но этих нужных людей предпочитал удерживать добром, а не страхом иль подкупом. И еще такое было у него правило: однажды помог тебе человек – пусть знает, что и ты не откажешь ему в помощи, когда понадобится. Вот согласно этому-то правилу Годунов и не мог сейчас оставить без помощи сотника Лобанова, ибо понимал: пострадает через Бомелиевы козни сам Никита – худо придется и его дочке, а значит, и Лобанову. То, что девица уже сотника приворожила, было ему ведомо, хотя сам Андрей об этом не говорил, – достаточно было кое-кому из годуновской челяди поболтать кое с кем на фрязинском дворе.

Расчет же тут состоял еще и в том, что был среди живших в Москве иноземцев некий искусный лекарь, англичанин Вилим Дженсен, к услугам которого не раз прибегал сам Годунов, и он того лекаря Вилима надеялся протолкнуть на место чернокнижника Елисея – буде удастся его убрать. В этом случае Вилим был бы обязан Годунову по гроб жизни, а это открывало возможности поистине безграничные. Вот как убрать чернокнижника, придумать пока не удавалось, понятно было одно: что бы тот ни затевал, следовало всячески ему в том делать помехи. Авось и допрыгается наконец, сломит себе шею, паскудник.