Читать книгу Государева крестница - Юрий Слепухин - Страница 3

В эту субботу под вечер Никита Фрязин возвращался от кузнеца, которому носил закалить несколько готовых пружин: сам в тонком искусстве закалки был не силен и, случалось, ошибался. Что ж, каждому свое! Пружины кузнец закалил на славу, тут же испытали их и на сгиб, и на излом, и Никита не отказался от приглашения отобедать. За обедом вместе с кузнечихой незаметно усидели втроем сулею крепкого меду, и шел теперь оружейник в веселом расположении духа, сбив шапку набекрень и выпевая себе под нос «Богородице Дево, радуйся». Настя, поди, уже дома – с утра отпросилась погулять с подружками, поглядеть на проезд ливонских послов. А чего ими, нехристями, любоваться? Ладно, дело молодое, успеет еще в четырех стенах насидеться, как станет мужней женой…

Он уже подходил к своему переулку, как услышал голос, истошно окликавший его по имени. Фрязин оглянулся – соседский мужичонка со всего духу пылил лаптями, спотыкаясь и путаясь в полах однорядки.

– Бяда, Михалыч! – крикнул, подбегая. – Ой, бяда! Дочка твоя стрельца насмерть зашибла, уже везут!

Хмель вмиг улетучился, хотя Никита и не поверил услышанному – мелет такое, сам небось допился до зеленых чертей…

– Ты чего ревешь несуразное, – спросил он ослабшим вдруг голосом, – спьяну, што ль, приснилось…

– Какое приснилось, Михалыч, тверезый я ноне, вот те крест! Убила, говорю, лошадка-то ейная на Тверской спужалась да понесла, где спуск к Неглинке, там ить круто книзу, она и запузырила, а стрелец ездовой тут случись – догнал, хотел, видно, остановить, так ему бы ее с седла поймать, а он сдуру и спешись – так кобыленка его и сшибла к едреной матери, прям под колесо! Во

бяда-то…

Дальше Никита не слушал. Добежав до угла, он увидел ворота своего двора настежь, кучу любопытных, незнакомого вороного коня – рослого кабардинца, как определил он с первого взгляда, хорошо разбираясь в лошадях. Настину упряжку как раз вводили в ворота, держа с обеих сторон под уздцы, сама виновница шла следом, рыдая в голос, утешаемая женками, а на двуколке полулежал кто-то в стрелецком, брусничного цвета, кафтане, схватившись за голову. Живой, слава Те Господи.

Хозяин подоспел, когда пострадавший уже слез на землю и рукавом утирал со лба кровь. Размазавши ее по лицу и окровавив даже усы и коротко подстриженную русую бороду, он сделался страшен – Настя, узрев его в таком виде, заголосила еще пуще.

– Цыть, дура! – прикрикнул отец. – Онуфревна, уведи, чтоб духу ее тут не было! Да сама не зашиблась ли, упаси Господь?

Настя отрицательно замотала головой и дала себя увести. Стрельцу принесли бадейку воды, он стал мыться, покряхтывая, но кровь не унималась.

– Голова цела ли? – спросил уже успокоенно Никита, всматриваясь в нечаянного гостя.

– Цела, что ей сделается… Рассадил порядком, вот и хлещет. Вели, хозяин, паутины добыть погуще да тряпицу дай какую ни есть…

Никита послал работника в амбар добывать паутину, велел принесть чистой ветошки. Перевязанный, стрелец поклонился:

– Ну, спаси Бог, поеду я. Скажи хоть, как тебя звать-то, за кого свечку поставить – что не дал кровью истечь, – добавил он с белозубой улыбкой.

– Фрязины мы, – со сдержанным достоинством отозвался Никита. – Слыхал, может.

– Фрязин, оружейник? Как не слыхать, не ты ли нонешним летом полковнику нашему самострел ладил?

– Я много чего ладил, и не только полковникам.

– По батюшке-то как звать?

– Никита Михайлов сын.

– Спаси Бог, Никита Михалыч, – повторил стрелец. – А я Лобанов Андрей, сотник Кашкаровского приказа. Дочке, слышь, не давай каурую запрягать – лошаденка видная, да с норовом, ненадежная…

Морщась, он потрогал голову и пошел к своему коню, но вдруг замер и, пошатываясь, привалился к стене.

– Да куды тебе ехать, – с досадой проговорил Никита. – Эй, отведите-ка сотника в повалушку, что с работной рядом, пущай отлежится…

Велев еще расседлать и поставить в конюшню сотникова аргамака, он ушел ко всенощной, не заглянув в светелку к Насте, дабы прочувствовала, что гневен. После службы, выйдя на паперть, не удержался – пожаловался попу на свои огорчения.

– Разбаловал ты чадо, Михалыч, а сие – грех. За чадо ты в ответе перед Господом, – наставительно сказал поп.

– Да что ты мне, батька, пустое долдонишь, – в сердцах огрызнулся Никита. – Сам, што ль, того не понимаю? Посоветуй лучше, как с этаким чадом управиться, я уж и так в строгости держу.

– Знаю я твою «строгость». А управиться просто: потачки не давай. Сказано убо: язви дщерь в юности, да не уязвит тя в старости.

– Легко сказать, «язви», – пробормотал Фрязин. – Такую уязвишь, черт ли с ней сладит.

– Кого в храме Божием поминаешь, кощунник! – прикрикнул на него поп, огрев по лбу тяжелым, литой меди, наперсным крестом. – Да еще под праздник, песий ты сын!

– Прости, он же и попутал… – виновато отозвался Никита, потирая лоб.

Придя домой, велел собирать ужинать и кликнуть дочь. Та вошла с виноватым видом, приласкалась несмело.

– Буде ластиться-то, – сказал он сурово. – Чует кошка, чье мясо съела… Сотник живой еще?

– Живой, тятенька, спит вроде.

– Пущай спит, будить не надо. Теперь вот что, Настасья. Я тебе сколь раз говорил – каурую в упряжку не брать?

– Да выезжала я на ней и ране, ничего не приключалось. Ныне-то ведь как вышло? Скоморохов этих с литаврами нечистик принес, а тут еще и поводырь, – они в литавры как бухнут, миша как заревет – испугалась Зорька, еще б не испугаться! А я, как назло, вожжи еще упустила.

– Да что вожжи! Голова твоя где была – в толпищу такую лезть? Одно дело – в поле прокатиться, где тихо, дак не в толпу же! Зорька кобыла норовистая, пужливая, и сотник этот то же сказал, – с первого взгляда увидел, что с норовом. В общем, Настасья, такое дело: будешь и дале своевольничать – пеняй на себя, велю Онуфревне маленько посечь тебя вицами. Берез на дворе довольно.

– Меня-то за что? – изумленно спросила дщерь. – Зорьку пусть и секут, не я стрельца зашибла! Тять, а тять?

– Ну, чего тебе?

– А стрелец пригожий, правда?

Отец не нашелся что сказать, только крякнул.

– Тятенька, как звать-то его, не сказал?

– Тебе это ненадобно, – сказал отец твердо. – Теперь припоминаю – видал я его раз- другой в кремле, он там караулы обходил. Лобанов Андрюшка, Кашкаровского полку сотник. Любопытно, из боярских ли детей аль дворянин? Хотя теперь все едино, службой всех поравняли…

– Андрюшка, – мечтательно проговорила дщерь, щурясь на огонь свечи.

Отужинав, Никита отправился к себе в работную, чтобы перед сном отдохнуть за любимым делом, забыть о дневных хлопотах и досадах. По пути заглянул в каморку – Лобанов спал, дышал ровно.

«Оклемается, бес этакой», – успокоенно подумал, без стука затворяя за собой дверь.

Подогнав на место принесенную нынче от кузнеца пружину, он уже собирал инструмент, как на дворе залаяли псы, стукнула калитка. Никита спустился в подклеть, вышел на крыльцо – там стоял знакомый ему дворцовый служитель в черном, с орлом на груди, кафтане.

– Здрав буди, Михалыч, – сказал он. – Велено тебе сей ночью из дому не отлучаться.

– Чо так? Наверх, што ль, позовут?

– Того не ведаю, – ответил гонец. – Мне что велено сказать, я и сказываю, а догадки строить… Может, и позовут, коли наказано дома быть неотлучно.