Читать книгу Государева крестница - Юрий Слепухин - Страница 4

Андрей проснулся от остервенелого лая собак и не сразу сообразил, где находится и что с ним. Потом вспомнил все сразу: летящую вниз к Неглинному мосту караковую лошадку, девицу в зеленой душегрейке, оказавшуюся дочерью оружейника, вспомнился и сам Фрязин.

«Выходит, я у него остался», – подумал он; дальнейшее было смутно – вроде ведь собрался уже уезжать, как перевязали… Он потрогал повязку – голова болела, но уже не так сильно, и вздохнуть было больно. Ребра-то целы? Он помял грудь – целы, похоже. Лампадки в покое не было, лишь слюдяное оконце слабо светилось лунным светом. Собак внизу уняли, потом мимо двери прошли двое, негромко стукнула дверь, и за стенкой послышались голоса.

– …Опасно, великий государь, лучше б… – говоривший, похоже сам оружейник, оборвал фразу, словно испугавшись сказанного.

Да и не диво испугаться! Пьян, что ли, подумал с изумлением Андрей, а ну как донесут, что называл кого-то «великим государем», – за меньшее ломали на дыбе…

– Да что там, – перебил другой голос, – опасно, не опасно… Мне опасаться нечего, не один ехал, да и кто узнает. Во дворце боле надо опасаться, сам знаешь… По всем углам крамола сидит – высматривают, вынюхивают! Я в своей опочивальне слова лишнего опасаюсь молвить, а ну как подслушают? Мне это иудино племя до конца не искоренить, десять голов срубишь – ан двадцать выросло…

Теперь уже Андрею пришел черед испугаться до обмирания, потому что и этого второго собеседника узнал по голосу – низкому, хрипловатому, временами словно клокочущему едва сдерживаемой яростью. Царь – здесь, в работной у оружейника?!

– А дело у меня тайное, – продолжал Иоанн, помолчав недолго, – тебе же, Никита, верю, как самому себе, потому и пришел сюда скрытно. Про подземелье под кремлем ведаешь ли?

– Слыхал, великий государь, – отозвался Фрязин. – Самому видать не приходилось, но слыхал, будто есть такое.

– То-то и оно, «слыхал». И ты слыхал, и другие слыхали. А может, и побывали уже! Тем подземельем можно пройти от Середней палаты к Свибловой башне и к Боравинской, оттоль же выбраться в Занеглименье. Вход в подземелье – из моего тайного покоя, устроен давно, еще Алевизом. За столько-то времени как было про него не дознаться? Чует сердце – дознались, аспиды, про все дознались! Посему, Никита, велю я тот старый вход замуровать али того лучше – сделать за ним ловушку, колодец с железными рожнами: не зная, ступишь, ан люк под тобою и провалился. И аминь! А новый вход сделать там же, только поодаль, и дверь штоб была тайная же, невидная. Придумаешь там, как ее сокрыть…

Сотника Лобанова прошибло холодным потом. Фрязин, выходит, не предупредил царя, что рядом посторонний? Теперь одна надежда, что не вспомнит или побоится сознаться в оплошности…

– Да ты слушаешь ли? Чего в лице-то изменился, аль худо тебе?

– Прости, великий государь, слушаю, как не слушать. Лихоманка нынче прихватила, – должно, простыл маленько… А дверь тайную – это можно, и тягу вывести на сторону, неприметно. Потянешь, она и отворится…

Никиту и впрямь начинало уже трясти как в лихоманке, мало что зубами не стучал. Ну как проснется этот бес за стенкой, заворочается, закашляет? Обоим тогда конец: одному – что подслушивал, а другому – что дал подслушать, укрыл вора в своем дому, утаил от великого государя…

Государь меж тем продолжал увлеченно говорить о задуманном им тайном выходе из своих покоев к подземелью.

– Понеже изменою окружен паче прежнего, не могу жить безопасно даже среди своих ближних, – говорил он, сам распаляясь от своих слов. – Я ли Курбского не ласкал, не осыпал милостями? А Черкасские? А Вишневецкий? Да эти-то воры – ладно, они не таясь съехали к Жигимонту, открытый враг не столь опасен, как потаенный… Курбский, ехидна злоязычная… письмо еще мне имел наглость написать – из-за рубежа лается, исчадие сатаны, словно пес из подворотни! Так про него мне хоть ведомо, чего ждать можно. А остальные изменники – тут, на Москве, не в Вильне, а? Их как распознаю? Мало ли гистория повествует о цареубийцах, кои до последнего часа таились под личиной покорности. Когда древле преславного кесаря Иулия злодеи поразили кинжалами в сенате римском, не он ли воскликнул в горести: «И ты, Брутус!» – понеже сей был его любимцем и, сказывают, через кесаря даже усыновлен… Кому поверю, кого смогу без опаски прижать к сердцу? Сильвестра, попа, почитал яко отца родного, Адашева Алешку мнил другом! Испить подай, Никита.

– Квасу дозволь, великий государь?

– И то…

Никита нетвердой рукой нацедил ковшик. Испив, царь заговорил снова:

– Иной раз мыслю – не придется ли еще в чужих краях, у иноземного какого государя, убежища искать, защиты от боярской измены. Того дня и задумал тайный ход учинить, мало ли! Одному тебе верю, мастер… – С этими словами Иоанн встал и накинул на голову глубокий, скрывающий пол-лица куколь. – Ладно, пойду я. Главное знаешь, о прочем потолкуем на месте. Лекаря не прислать ли?

– Благодарствую, великий государь, не надо, бабка травами отпоит, ей не впервой…

– Полегшает – приходи тогда, Елисея спросишь, он тебя проведет. Ежели кто иной пытать станет, пошто пришел, скажешь обычное – зван-де замки ладить…

Никита с шандалом в руке пошел впереди, царь спустился следом. Четверо приезжавших с Иоанном стражников ждали на дворе за закрытыми воротами, не спешиваясь. Все, как и царь, одетые чернецами, на вороных конях, они едва угадывались в неверном свете бегущей сквозь редкие облака луны. Оставив свечу за порогом, Фрязин проводил царя через двор, хотел подержать стремя, но его опередили.

– Отворяй, Онисим, – кликнул он негромко.

Створка ворот приоткрылась без скрипа, и пятерых вершников поглотила тьма – только глухо постукивали копыта, да псы продолжали заливаться лаем им вслед, от двора ко двору. Как и не было ничего, будто приснилось…

Снова поднявшись наверх, Фрязин постоял у двери в камору, напряженно прислушиваясь. Прислушивался и Андрей, сразу насторожившись, когда осторожные шаги стихли за дверью. На миг помыслил ось даже – не зарежет ли, дабы обезопаситься? Нет, дверь с тонким просветом у притолоки оставалась неподвижной, потом половицы снова негромко скрипнули – стоявший под дверью удалялся.

Утром, когда он наконец проснулся после крепкого сна, Фрязина с дочкой дома не было – ушли к заутрене. Работник подал умыться, принес сотового меду, свежеиспеченный калач и кувшин теплого еще молока. Завтракая, Андрей порасспрашивал о хозяевах и узнал, что хозяева хорошие, не обижают. Сам – строг, но без строгости с нашим братом нельзя, и ежели взыскивает, то по справедливости, не облыжно. А девица нравная, балованная до невозможности, – известно, одна выращена, без сестер-братьев, как тут не избаловаться.

– Замуж пора, вот и бесится, – заметил Андрей, отхлебывая из крынки. – Не сосватали еще?

– Вроде не слыхать. Да то дела хозяйские, нам что… Сам-то тож невесть за кого не отдаст, еще подумает.

– Что, аль приданого много дает?

– Да уж не обидит, мыслю. Тут другое – ты не гляди, что он из посадских. В большой силе человек, с самим царем, бают, говорит, как вот мы с тобой…

Кабы так, подумал Андрей, вспомнив подслушанный ночью разговор, и опять его пробрало страхом, как ознобом. Что если надумает оружейник повиниться? «Прости, государь, скажет, был в ту ночь в доме сторонний человек – совсем у меня память отшибло. А теперь опасаюсь, не мог ли чего услышать, стенки-то в работной не рубленые…» Да нет, не повинится, теперь уж поздно.

Позавтракав, пошел проведать своего аргамака – конь мирно хрупал овсом, вычищенный до шелкового блеска. Хозяйство у оружейника и впрямь, видать по всему, велось исправно. Он вывел Орлика из конюшни, стал седлать и оглянулся поспешно, услыхав скрип и стук отворившейся калитки. Во двор вошли Фрязин с дочкою и низенькая толстая старуха в шитой бисером кике, видать нянька. Поздоровались и девицу тут же увели. Проходя мимо, она на миг подняла ресницы, и Андрея снова, как и вчера, обожгло.

– Как спалось, гостюшко? – спросил Фрязин, глядя на него пытливо. – Шум не разбудил ли?

– Какой шум? Вроде не слыхать было ничего, – беззаботным тоном отозвался Андрей и похлопал аргамака по шее.

– Да я, вишь, в ночь работал, заказ срочный приспел, так… сам понимаешь, то подпилок уронишь, то клещи со стола загремят. Сон, значит, у тебя крепкий!

– Не жалуюсь, Никита Михалыч, спать я горазд. Только головой до подушки, и как в омут.

– То добро, – повеселевшим голосом сказал оружейник. – Отца-то как зовут?

– Звали Романом.

– Давно ли похоронил?

– Тому шестнадцать годов – в пожаре оба сгинули, и отец, и мать. Когда царь женился, помнишь?

– Как такое позабыть! – покачал головой Фрязин. – Народу в том пожаре погибло – не счесть… Обедать останешься, Андрей Романыч?

– Прости, недосуг. Может, в другой раз пригласишь – не откажусь, а сейчас… Дозволь только с ней попрощаться.

– Это с кем же? – прикинулся Фрязин.

– С дочерью твоей, с кем еще.

Фрязин нахмурился, помолчав, потом кликнул работника, подметавшего и без того чистый двор:

– Тимошка! Скажи там Онуфревне, чтоб Настю вниз позвала…

Та не спешила – появилась, когда уже Орлик был заседлан, и подошла к отцу, не глядя на Андрея.

– Звал, тятенька?

– Попрощайся с гостем. Да повинись за вчерашнее, по твоей милости человек мало не убился!

Настя, не поднимая глаз, в пояс поклонилась Андрею:

– Прости, сударь, за мою девичью дурь. Не взыщи, я не хотела…

– Помилуй, Настасья Никитишна, за что мне тебя прощать – лошадь виновна, да и то не диво, что испугалась, с шумом всем этим. Вон, Орлик мой – конь ратный, привычный – и то вчера все ушами прял…

К Фрязину подошел работник:

– Слышь, Михалыч, там железо привезли, что заказывал, полосовое. Сам поглядишь аль мне принять?

Никита поколебался, глянул на дочку, на сотника, словно решая, можно ли оставить их вдвоем. Потом махнул рукой и пошел прочь. Настя, не поднимая глаз, спросила негромко:

– Ты с нами отобедаешь?

– Спаси Бог, недосуг мне нынче, Настасья Никитишна.

Она, легко вздохнув, взмахнула ресницами, смотрела на него уже не таясь. И вдруг прыснула еле сдерживаемым смехом, прижав к губам пальцы:

– Ох ты ж и потешный в этой тряпице – ровно турок в тятиной книжке…

– Какой турок?

– А в книжке иноземной нарисован, у него на голове так же вот накручено!

– С тобой поведешься, еще не так изукрасишься, – засмеялся и Андрей. – Оповести, как снова кататься-то поедешь, а?

– Да теперь, чай, тятенька не скоро отпустит. Разве что к зиме, на масленой…