Читать книгу В густой тени магнолий - Зоя Криминская - Страница 3

Вид на море с пляжа

Промозглое сырое ноябрьское утро. Мы сгрудились во дворе школы, неуютном, открытом ветрам, покрытом старым асфальтом. С юга нас прикрывали стены двухэтажной оштукатуренной школы, но справа, с севера располагались низкие постройки коммунальных услуг школы, буфет и мастерские, всё это не защищало, продувалось, заставляло ёжиться, жаться друг к дружке.

Погода была необычно холодная для здешних южных мест.

Когда я, проснувшись, вышла во двор, ещё не рассвело. В утренних сумерках, с полотенцем через плечо, я торопилась к крану, чтобы умыться, и увидела, что оранжевая, еще вчера просвечивающая на солнце янтарем хурма, сорванная ночью ветром, лежит на земле под деревом осклизлой неопрятной кучкой.

Хозяин Сандро, с утра на ногах, подметал листья, дошел до хурмы и укоризненно посмотрел на меня. Он давно предлагал мне съесть эту хурму, но я постеснялась, и вот теперь она валялась на земле, бесполезная, некрасивая, никому не нужная. Рядом с ней лежали еще несколько, не таких крупных, не запомнившихся мне своей прозрачной оранжевой красотой.

Сейчас от холода разыгрался аппетит, и, вслушиваясь в неясные слова директрисы, стоящей перед нашим озябшим строем старшеклассниц, я одновременно мечтала о том, как бы я сейчас ела эту хурму, как сладкая вязкая масса заполняла бы мне рот.

В мечтах о хурме я забыла, о чем говорит директриса, потеряла нить ее речи и стала потихоньку припрыгивать на месте, чтобы согреться. Только обрывки фраз доносились до меня.

…Несчастье для семьи, позор для школы, мы не можем терпеть в наших рядах, честь, с таких ранних лет вступить на позорный путь, несмотря на все наши попытки устыдить, пришлось пойти на крайние меры…

Казенные слова, сильный грузинский акцент нашей Вакладзе, ее плохая от природы дикция, заглушаемые шумом ветра отдельные слова.

Я не могла понять, зачем нас вытащили с уроков и выстроили здесь. Сидели бы сейчас в тепле, на геометрии, шел бы опрос, а я пока придремывала бы.

– О чем это она? Я ничего не понимаю, – зашептала я на ухо Марии, одновременно прижимаясь к ней плечом, чтобы хоть как-то согреться.

Мария, напряженно вслушивалась в неясную речь Вакладзе, отмахнулась от меня. Я затихла. Потеряла надежду что-то понять и только слегка подпрыгивала. Наконец, Мария, уразумев сама, в чем дело, повернулась ко мне.

– Это из-за нее, из-за Катюмченко. Вон она стоит перед строем.

Я вытянула шею, стараясь бросить взгляд поверх спин наших подросших за лето одноклассников, и разглядела худенькую девчоночью фигурку в стороне от Вакладзе. Девочка стояла и смотрела куда-то вбок, и вид был у нее такой, как будто она не имела к происходящему никакого отношения.

Тем временем слышались слова: ни в какое учебное заведение, не будет даже среднего образования, будущее страшно себе представить.

– Да что случилось-то?

– Катюмченко исключают из школы.

– За что?

Маня развернулась на меня, возмущенно сверкнула черными глазищами.

– За то самое. Помнишь, я ж тебе говорила.

Я еще раз встала на цыпочки и оглядела маленькую фигурку с длинной шеей и короткими ногами. Не было в ней никакой пугающей завораживающей красоты, которую я, начитавшись романов Бальзака, ожидала увидеть в девушке, вступившей на путь порока. Выражение ее отливающего синевой замерзшего лица было злое и упрямое, но при этом такое еще детское, и кончики губ дрожали, а пальцы непрерывно теребили рукав формы. Она глянула на директрису, как бы подгоняя ее, прося скорей закончить, и отвернулась. Теперь она стояла к нам в профиль, горбоносая, с поджатыми губами.

Я опустилась с цыпочек на всю ступню, и повернулась к Марии.

– Мань, а Мань, – позвала я ее шепотом, – Мань, почему она Катюмченко? – Она похожа на грузинку.

– Мать у нее с Украины. Катюмченко, – ответила Маня.

– А отец?

– А кто знает? Кто может знать, кто у нее отец? Мать проститутка, и Лилька стала проституткой, и дочь у нее, если родится, тоже будет проституткой.

– Но она только в восьмом классе, моложе нас на два года.

– На один, – сказала прислушавшаяся к нам Софа. – А ты что, не знаешь, что чем моложе, тем лучше? Мать сама толкнула ее на эту дорожку, чтобы Лилька, пока молодая, побольше заработала.

Я ошалело глянула на Софу, облизала пересохшие губы, перевела взгляд на Катюмченко.

Ребята впереди начали толкаться, и закрыли ее от меня, но мне не надо было ее видеть, я ее уже запомнила.

Эта, выглядевшая совсем девочкой молодая женщина знала то, о чем мы только думали, шептались по углам, читали, собравшись кучкой, страницы в затертом томике Мопассана, который Нелька тайком притащила в школу. Мы только думали об этом, а она уже всё знала, она была взрослой тогда, как мы в свои шестнадцать оставались детьми, маленькими девочками.

И к отвращению и ужасу, который я к ней испытывала, присоединялась доля невольного уважения и интереса. Было что-то героическое в ее замерзшей маленькой фигурке, противостоящей нашему строю и высокой Вакладзе с надменным властным лицом.

Но я никому не сказала о своих двояких чувствах. Мои здравомыслящие подруги твердо знали, что хорошо, а о чем даже и подумать нельзя, не осквернившись, и не поняли бы меня.

Я задумалась. Почему девочку не исключили из школы тихо, а устроили это представление, выставили ее на позор? Почему она пришла в школу в этот день, день своего позора? Значит, она, как и мы, ничего не знала о готовившемся спектакле?

За время нашей учебы в школе ЧП с девочками происходили дважды. Оба раза девочки беременели, и их тихо выдворяли из школы, и обе они после родов продолжили учебу в вечерней школе. Но тогда никто не позорил их перед строем, не устраивали публичной казни.

Вакладзе перестала выдавливать из себя невнятные слова и замолчала. Молчал и строй. Минуты три продолжалось это неопределенное молчание.

В застывшей плотной тишине Лилька повернулась, пошла к приоткрытой калитке двора школы, обходя товарищей и прижимаясь к стене школы. Вот она прошла входную дверь школы с вывеской «Батумская средняя школа №8 с производственным обучением», еще десять метров и она исчезла за железной калиткой.

Все время, пока она шла, мы ждали, что директриса окликнет ее, вернет назад, так своевольно нарушившую порядок, уходящую без разрешения, без знака, что всё кончилось, но Вакладзе молча смотрела ей вслед, потом перевела взгляд на наш замерзший строй, и молча ушла, только не в калитку скрылась она от наших глаз, а в исчезла за массивными дверями школы.

За ней тонкой струйкой потянулись в классы и мы.

Проходя мимо директорского кабинета, мы замолкали и начинали свой неуемный гомон только отойдя на несколько шагов от его дверей. Говорили мы о предстоящих нам школьных делах, и ни слова не было вслух произнесено о том, что мы сейчас слышали.

Я встретила Катюмченко возле базара спустя два года.

Мы к тому времени закончили школу, разъезжались по стране, мечтали учиться дальше.

Лилька стояла у входа на базар, покупала персики. Она была в темном облегающем платье с большим вырезом, черные волосы красиво уложены. Грудь распирала платье.

Она посмотрела на меня, не узнавая, и стала складывать персики на тарелку весов, выбирая каждый и препираясь с торговцем, который больше смотрел ей за пазуху, чем на весы.

Сейчас она не показалась мне замухрышкой, как два года назад, перед строем, но и красавицей она, безусловно, не была.

Больше я ее никогда не видела

Спустя много лет кто-то из наших рассказал, что ее, когда ей минуло восемнадцать, взял в жены немолодой аджарец, вдовец, и увез в свою деревню, к коровам, баранам и трем детям. А перед тем, как увезти Лилю, он заплатил большую сумму ее матери, с тем, чтобы она никогда более не интересовалась судьбой дочери.