Читать книгу В густой тени магнолий - Зоя Криминская - Страница 9

Привожу Катино письмо бабушке. Это просто памятник ушедшей советской эпохи.

«Здравствуй, буленька!

Я, несмотря на твои уговоры, всё же поехала в ЛТО, и из-за сборов не могла написать. А сейчас я расскажу тебе о своей жизни.

Перед отъездом Алексей Иванович (наш учитель физики и начальник трудового лагеря, его мы зовем Антип от фамилии Антипов), обещал нам отдельные, деревянные, отапливаемые домики для шести человек, душевые (правда, без горячей воды), каждый день парное молоко и всякое такое разное.

Мы ему поверили и первого июня двадцать человек из нашего класса и еще около 100 человек из параллельных классов пришли на сборный пункт. Для нас были заказаны три экспресса, и конечно (у нас ничего не бывает без происшествий) пришли только два и мы в течение трех часов вместе с многочисленными сумками и чемоданами ждали третьего автобуса.

В нашем автобусе должны были ехать два класса, наш и «Д», в автобусе было сломано багажное отделение, и большую его часть заняли чемоданы. Была ужасная давка, и многие пацаны сидели в проходе. Наконец, кого-то угораздило вызвать грузовик, и чемоданы загрузили в него. Стало посвободнее, и мы отъехали. Дорогу водитель знал плохо, и мы заплутались. Итак, сбор был назначен на половину девятого, и только к пяти вечера мы приехали на место.

Вместо обещанных домиков нас поместили в школе, школа старая, потолки высокие, комнаты огромные, нас здесь восемнадцать человек в большой комнате – шумно, весело и тесно, негде яблоку упасть. Как сказала наша медсестра «плюнуть негде». Горячей воды нет. В туалете вода ледяная. В столовой посуду моют холодной водой – грязь-жуть. Кормят плохо. Суп и каша не соленые, в кисель для цвета добавляют свеклу. В общем, пища урковая.

Работаем мы два дня на сборке рассады капусты. А сегодня поставили на уборку редиски. Капусту надо было собрать 9 ящиков на человека, а редиски надо связать 250 пучков по 11 редисок. Работаем по 4 часа в день с 9 и до часу. Подъем у нас в половине седьмого, а отбой в десять. Но засыпаем мы около двух часов ночи, и учителя ужасно устают, успокаивая нас. Антип тут совсем с ума сошел, мальчишки из «В» класса бесились, и он заставил их бежать 3 км. А мы утром не вышли на зарядку и нас уложили спать в девять часов. Но есть и хорошие стороны: вокруг школы прекрасный сад (три деревца), душ (холодный), но жизнь всё-таки хорошая. С одной стороны деревня, а с другой кладбище. Гуляем по кладбищу и подыскиваем себе местечко. Бледные, как смерти. Сюда мне не пиши, я сбегу.

С трудовым приветом.

Не расстраивайся, я в письме половину приврала.

Катенька, нучка Нюнягина (внучка Нонина, так Катя называла себя в детстве).»

Получив приведенное выше письмо, где ужасы быта описаны в более мрачных тонах, чем в письмах к нам, мама, над которой никогда не довлело никакого коллективного сознания, и для которой члены семьи были существа, которых надо оберегать, а остальное человечество могло поступать, как ему заблагорассудится, немедленно начала действовать. Послала в лагерь телеграмму что она больна и нуждается в уходе. А тут как раз и Алешка поехал навестить дочку, и тут же и забрал её, но не со скандалом, сами отдали.

После дочерних подвигов на сельскохозяйственной ниве мне ничего не оставалось, как прихватить с собой в Батуми не только сына, но и дочечку, что я и сделала, хотя клялась себе, что с двумя не поеду, очень они меня донимали, не отдых получался, а хождение по мукам.

Помимо отдыха, мой приезд в Батуми имел и еще одну цель: мы организовывали с Ксанкой Тотибадзе, (Ксенией Германовной Комляковой) грядущую на будущий год встречу с одноклассниками. В 1985 году исполнялось двадцать лет с момента окончания школы.

За год до этого Оксана нашла меня в Долгопрудном.

Дело было весной, в воскресение, я готовилась к аспирантскому докладу и срочно писала плакаты, разложив ватман на столе, потом спохватилась, что жрать нечего, и помчалась в магазин.

Вышла, стою и думаю, идти в булочную или нет, не хочется в очереди стоять, как вдруг из-за угла показывается Катеринка, а рядом с ней высокая красивая женщина, мне незнакомая.

Вдруг женщина распахивает руки и кричит:

– Зоя, ты меня не узнаёшь?

И этот странно знакомый голос вызывает движение памяти, накатывает волна, секунда, и незнакомая женщина оказывается моей одноклассницей.

Летом 1982 года мы с Маринкой, с которой много времени проводили вместе с той поры как встретились на переговорной, так вот, мы с Маринкой зашли к родителям Оксаны, которые жили рядом с Мариниными родителями и оставили мой адрес. По нему Оксана нашла меня.

Помню, мне было стыдно, приехала подруга, а у меня не было нормального обеда, всё из-за моих аспирантских забот.

Но мы долго сидели, рассказывали друг дружке свою жизнь за последние двадцать лет. Оксана год как вернулась с Камчатки, куда ездила с семьей на заработки по контракту на три года.

– Там морковка за фрукт идет, дети яблок не видят. Поехали за длинным рублем, а вернулись с длинной шеей, – подвела Ксана итог своего пребывания в краях отдаленных.

Приехала она с сыном, Димкой, на год старше Сережки.

Оксана увлекалась йогой, не ела мяса, держала бессолевую диету, и когда я стала выделывать селедку для стола, Димка округлил свои большие светло-карие глаза:

– Разве селедку можно есть? Селедку есть нельзя!

– Молчи, Дима, молчи, – рассердилась Оксана.

Я, сначала опешившая, подумавшая, что мальчик бракует не селедку вообще, а именно мою селедку, поняв, в чем дело, принялась смеяться.

И сейчас мы с Оксаной, пополоскавшись утром в море, днем занимались делами, ходили по городу, встречались с учителями, находили одноклассников местных и приехавших.

Наши сыновья обычно были при нас.

Димка был на год старше Сережки, на голову выше и сильнее, подросток с взрослым разворотом в плечах. Он занимался спортом, кажется дзюдо, а может быть карате, не знаю, знаю только, что приемами он владел. Сережка, которому было десять, выглядел как комар со своими тоненькими ручками и ножками, что не мешало ему всё время задираться и лезть к Димке, пытаться сбить его с ног своей ногой-палкой. Он пугал, но не Димку, а меня. Я чувствовала, что Диме страшно надоедали наскоки Сережки, и я боялась, а вдруг Димка не рассчитает, резко схватит его за ногу и Сережка хлобыстнется с размаху головой об асфальт.

Ксана боялась того же и постоянно предупреждала:

– Дима, осторожней, Дима, соизмеряй силу.

Дима был мальчик не злой, и просто забавлялся с Серегой, легко отмахиваясь от него, как от мухи, но необходимость быть настороже, утомляла. А Катеньку во время этих походов я не помню. Может быть, она просто шла рядом с нами, а, может быть, вообще отсутствовала. Кате было 14 лет, и она снисходительно не вмешивалась в это свалку мальчишек.

Зато в походах на рынок я помню Катюшку хорошо.

Жарко, послеобеденное время, вечерний базар, цены ниже. Утром мы были на море, а сейчас мы вдвоем с Катей бредем по рынку. Прошлый мой приезд в Батуми два года назад я ходила одна, но сейчас мне трудно носить тяжести и Катенька ходит со мной в качестве носильщика.

Одета она в голубой сарафан собственного производства, из марлевки, юбка из двух оборок, а верх на тоненьких бретельках. Дочка идет, задрав носик кверху, своим видом заранее говоря всем, кто бы захотел познакомиться:

– И не мечтайте!

Я иду быстро, лавируя между ящиками с помидорами и мешками с картошкой в узком проходе между стеной рынка и соседними домами, где бойко торгуют крестьяне, не попавшие на рынок. Дочь отстала. Обернувшись, я вижу молодого парня-продавца с персиком в руках перед весами, напротив него женщину, которая надеется эти персики получить, и идущую мимо Катю. Парень открыл рот и замер, наблюдая за ней, забывая положить плод на весы и поворачивая голову по мере того, как Катя удалялась, потом он сделал несколько шагов за ней, споткнулся и остановился, напоролся на мой отодвигающий взгляд. В спину ему гортанно кричала рассерженная невниманием женщина с раскрытой авоськой. Но персики парня совсем не интересовали. Я дождалась дочку и пропустила её вперед, чтобы всё время была на виду, знаю я наши южные нравы.

И еще всплывает.

Утро ясного солнечного дня. Мы гурьбой идем на море, с нами помимо Оксаны и Димы четырехлетняя девочка, племянница Ксаны, у которой врожденное косолапие, и она ходит довольно плохо для ребенка её возраста.

Дети обогнали нас, стоят на краю тротуара, на самом бордюре. Дима и Сережа держат девчушку за ручки. Стоят они на таком месте, где улица Руставели делает поворот, светофора нет, машины разгоняются на обширном пространстве площади слева от поворота и идут на большой скорости. В Батуми водят, в основном, плохо, ленятся учиться, покупают водительские права.

Я смотрю на группу детей, и приятная расслабленность, вызванная ясным южным утром, заменяется чувством тревоги: слишком близко хрупкие фигурки детей к несущимся железным машинам. Дети вертят головами и ждут паузу в движении, чтобы перескочить улицу. Светофора там нет.

Я непроизвольно думаю:

– Если что, то мальчишки сумеют, возможно, отскочить, а вот девочка…

Мысль свою я даже додумать не успела, как раздался визг тормозов, и на тротуар в метрах десяти от группы детей вылетела белая Волга, проскочила между пальмами и замерла.

По моей похолодевшей спине забегали мурашки. Я ужаснулась стремительной материализации случайной мысли.

Из машины выполз немолодой водитель, зеленый от потрясения, оглянулся, увидел нас, подошел, и стал, как свидетелям, объяснять, что с ним произошло, после перенесенного стресса ему нужно было выговориться:

Перед ним резко затормозила машина, и он нажал на тормоза. Серой тенью мелькнула выскочившая из-под колес первой машины кошка, а он очутился на тротуаре, на пустом на его и наше счастье тротуаре. Кошка благополучно пересекла оставшуюся часть дороги и скрылась в подворотне. Всё обошлось.

Маринка Игитханян родилась в июле, и я попадала на её день рождения несколько раз за те годы моих частых наездов в родной южный город, и эти празднования, как часто бывает, наложились одно на другое, и сейчас всплывают единой картинкой.

Мы сидим в саду у Киры, младшей сестры Маринки. Сидим за длинным столом прямо под айвой, с другого конца над столом свисает зеленый еще виноград, обычный виноград Батуми – Изабелла.

Сидим давно, и стремительно, без всяких сумерек, как это бывает только на юге, упала на нас душная и влажная ночь. Тепло, воздух наполнен пряными ароматами, различать которые я не в состоянии, только вдыхать. Ощущение сытости и легкого опьянения.

Липкая прохлада ночи, ползущая по ногам и по голым рукам не вызывает озноба, а только приятно охлаждает. Зажгли лампы, слабо освещающие накрытый стол. Под лампой большой арбуз.

Дядя Оганес, Маринкин отец, который и не изменился с наших школьных времен, только слегка поседел, стоит над арбузом с большим ножом. Сейчас начнется священнодействие – разрезание огромного арбуза на ломти. Все замерли в тревоге, не дышат, вдруг арбуз окажется незрелым и не оправдает надежд.

Нож медленно, круговым движением сносит попку арбуза. Срез розовеет, он не глубокий и понять спелость арбуза невозможно. Дядя Оганес переворачивает арбуз и ставит его на плоскость среза, потом медленно и аккуратно начинает рассекать толщу плода параллельно его темно-зеленым полосам. Один разрез, другой. Нож в правой руке наносит арбузу рану за раной, а левая рука удерживает куски вместе до тех пор, пока круг не завершен и весь арбуз не нарезан.

Наступает торжественный момент. Левая рука предоставляет свободу ломтям, и арбуз мгновенно распадается на десяток больших кровоточащих ломтей. Радостный выдох проносится над столом. Старый армянин не ошибается, выбранный им арбуз всем арбузам арбуз.

И вот мы в темноте ночи, обливаясь соком, едим этот восхитительный дар юга.

А ночью я сижу на балконе, задыхаясь от сладкого запаха цветущей магнолии напротив дома, мне, как всегда, плохо от выпитого и съеденного, и в который раз я даю себе слово, что не поддамся и ничего не буду есть за праздничным столом, только арбуз, и всё!

Я выпила таблетки, сердечные капли, меня трясет озноб, и я жду, когда меня или вырвет, или всё же просто отпустит, прекратится удушающая тошнота и озноб, станет легко, и я лягу спать.

Все домашние спят, кроме сынишки. Он встревожен, беспокоится, и не спит вместе со мной.

– Сережа спи, ничего со мной не случится, это мой обычный желудочный приступ, – уговариваю я сына, но мальчик сидит рядом со мной на пороге балкона и ждет, придремывая, когда я смогу лечь. И хотя во время приступов мне легче быть одной, меня очень трогает забота моего младшенького, такая непривычная, такая приятная.

Сережино письмо отцу

«Здравствуй, дорогой папочка! Мы купили билеты на 16 число. То есть не мы, а мама с Катей. Летим 976 рейсом. Я отравился слоенным хачапури. Я не ел целые сутки, потом стал потихоньку есть. Отравился я позавчера, второго июня. Уже ем абрикосы и чищеные яблоки, каши рисовую и манную, бульон.

Во дворе мне не скучно, подружился с Вовой. Он перешел в пятый класс. Я научился плавать чуть-чуть, высовывая голову из воды. Привет от мамы и меня, и всех, всех, всех.

Встречай нас. Сережа».

И мы 16 августа уехали из Батуми.

В конце года пришло письмо от мамы с черной вестью:

Бабушка умирала в городской больнице.

На ноябрьские праздники в Батуми разразилась жуткая гроза, какие бывают только на юге. Кажется, что полыхает всё небо, разряды идут один за одним, экранируются горами, усиливаются, эхо грома не успевает умолкнуть, как следует новая вспышка, потом черный непроницаемый мрак и новая волна грохота. Дом трясется, и мерещится, камни с гор обрушиваются на город.

Бабушка, так же как и я, грозы боялась, уснуть не могла и просидела всю ночь в кресле.

Утром она встала из кресла, потолок завертелся над её головой, бабушка попыталась поймать спинку кресла, позвать дочь на помощь, и… ноги отказали, не сделав ни шага. Мама рассказывала, как это произошло:

«Я услышала громкий стук, как будто тюк упал, испугалась, стала звать:

– Мама, мама, – но ответа не было.

Я быстро прошла к ней в комнату, всё еще надеясь, что ничего плохого не произошло. Мама лежала на полу без сознания, и нога была странно вывернута. Ну, всё, подумала я, сломала шейку бедра.»

Так и оказалось, сломала шейку бедра, отбила почки, и даже сотрясение мозга было, или она потеряла сознание от болевого шока. В бабушкином возрасте гипс не накладывали, считалось, что безнадежно, всё равно не срастется.

Условия содержания бабушки в больнице заставляли маму взять её к себе, не помогали никакие подачки нянечкам, бабуля была недвижима, а в палате много человек, памперсов не было, запахи тяжелые.

Мама написала мне в надежде, что я смогу приехать и помочь. А я была после операции. Растила, растила меня бабушка, но вот когда ей понадобился уход, я оказалась далеко и не в состоянии приехать. 15 лет, еще со времен беременности Катей мучила меня трещина в прямой кишке, и вот, наконец, мне сделали операцию, я похудела до 42 кг, была слабая, как муха, не могла поднимать никаких тяжестей, и именно в этот момент случилось с бабушкой несчастье.

Еще летом, когда мы прощались, невеселая я стояла на лестнице с детьми и ждала, когда бабуля подойдет к нам. Я знала, что бабушка обижена на меня за то, что я не оставила её у себя, но она молчала по этому поводу, молчала и я.

Она бодро вышла, мы обнялись, я сказала:

– Ну, всё, до будущего года.

– Пока, пока, идите, а то еще опоздаете, – заторопила нас бабушка.

И пошла обратно, худенькая, скособоченная, спешащая махнуть нам с балкона.

Иголка воткнулась мне в сердце. Совсем чуть-чуть царапнуло. И царапок этот так и не оформился в слова в суете прощания, а на поверхность сознания вылезло совсем другое, противоположное первоначальному:

«Ну, да ничего, бабуля законсервировалась, последнее время не стареет, и не видно, что сдает», – подумала я.

Но мы виделись в последний раз. И сейчас, спустя полгода, получив письмо от мамы, я вспомню это чувство тревоги при расставании, вспоминанию, как предзнаменование: «А будет ли этот будущий год?»

Мама написала мне, что врачи дали прогноз: бабушка может прожить до шести месяцев. Я ответила маме, что сейчас проку от меня никакого, лучше я приеду попозже, к Новому году, тогда будет от меня не только моральная, но и физическая помощь. Но не пришлось.

В субботу, спустя три недели после несчастного случая, когда мама договорилась забирать бабушку, рано утром пришли мамины соседи снизу, Сона и её дочь Марина. Им позвонили из больницы, у мамы телефона не было.

– Как только они вошли, я сразу по их лицам поняла, что всё, – рассказывала мне мама, когда мы приехали на похороны.

Седьмого числа, оставив детей на свекровь, мы с Алешкой прилетели в Батуми.

Помню приземление самолета, запах мокрой травы, зеленые деревья, сырость и чувство тревоги.

Забот с похоронами было много.

Я бывала на похоронах, но видела покойников только в гробу, принаряженных, благообразных. Тут в морге на столе что-то лежало, рабочая морга (нянечка? медсестра?) подошла и сдернула простыню.

И я увидела бабушку, непристойно голую, худую, и ноги выглядели, как дрова.

Дальше я очнулась, когда Алешка приподнимал меня с пола. Я не упала, а просто села, у меня подкосились ноги.

Почувствовав руки мужа, поднимающие меня, я зарыдала. Мне не было плохо, как мне бывало при виде и запахе крови, нет, мне было плохо, потому что стало невыносимо жалко свою бабушку, которую я уже никогда в жизни не увижу и не заговорю, и ничего не исправлю.

– И чего покойников бояться, – проворчала нянечка, но всё же прикрыла тело. – Бояться надо живых.

Мы вышли, я стояла на мокром асфальте возле морга, дышала сыростью, меня била нервная дрожь. Я знала, что рано или поздно мне придется столкнуться со смертью, следовало предполагать, что бабушка умрет раньше меня. Но одно дело предполагать, и совсем другое – пережить…

Теперь только, сию минуту, со смертью бабушки, мое детство уходило от меня навсегда. И невозвратность жизни, необратимость течения времени понималась мною сейчас во всей своей неотвратимости.

Похороны были 9 декабря на новом кладбище в горах возле деревни Эрге. С утра шел мокрый снег, и было неясно, смогут ли грузовик и автобус подняться на высокую гору по скользкой дороге, или придется хоронить у подножья. Но медленно-медленно грузовик и автобус поднялись, вползли вверх. Грузовик с гробом шел первым, и глядеть из автобуса на буксующие, разбрасывающие мокрый снег колеса грузовика было страшно: если эта махина заскользит по мокрой дороге вниз, то и автобус сомнет. Но всё обошлось, бабуля ушла одна, мы ей там были не нужны. На похоронах и поминках было многолюдно: прилетел из Москвы дядя Боря, пришли мамины сослуживцы, родня со стороны жены Резо, тетя Тамара, мои одноклассницы.

Нелли, пришла прямо с работы. Она работала рядом, и именно сегодня у них была проверка их работы.

Когда встали из-за стола, Нелли, отвлекая меня, рассказывала, что происходило сегодня в банке:

– Инспектора понаехали, все бумаги перевернуты, столы открыты, у всех головная боль, нервы. А я целый день бегала вот с чем.

Она достала бумажную имитацию человечка, показала его мне, а потом дернула за что-то сзади. Фигурка ожила, между ног выскочил бумажный треугольник, возник непристойный облик мужчины в полной боевой готовности.

От неожиданности я засмеялась, и резко оборвала смех, так он не соответствовал обстановке. Но разрядка произошла, внутри меня лопнула какая-то пружина, и мне стало легче.

Во вторую очередь пришли соседи, которые полностью делали поминальный стол, очень строгий в Грузии: зеленое лобио, жареная рыба, чады и зелень. Мы даже и тарелки не помыли, мама только деньги на продукты дала, и Алешка купил вино, одного сорта, «Тетри».

Я тихо плакала, спрашивала тетю Агнессу, мамину подругу и одноклассницу, как же так, всё было благополучно – и сразу.

– Вот если бы она не упала…

– Смерть дорогу найдет … – ответила мне тетя Агнесса. – Такой возраст был, не одно, так другое в любой момент могло случиться. Не плачь Зоя, не убивайся.