Читать книгу Долгая жизнь камикадзе - Марина Тарасова - Страница 14

Москвичок ворочался в каморке под лестницей, где хранились заскорузлые метлы и ведра, перекатывался с боку на бок, не вполне понимая: запозднилась ли осень или уже заледенела земля под снежной коростой. Мороз-студенец не пробирал его до костей, и не парила жара, видать, сама природа приноровила жилистое тело к необычным странствиям, перемещениям во времени, через которое он проходил легко, как сквознячок. Не любил себя вспоминать Москвичок в ипостасях нечеловеческих, в крысиной шкуре или в голубиных перьях, но против воли приходило на память, как на Кукуе, в Немецкой слободе, он испачкал мундир молодому царю Петру (вот уж действительно коломенская верста!), да еще в присутствии куражной девицы Анны Монс, носившей кружевные панталончики, чего отродясь не наблюдалось у русских манюнь. Те исподнего не надевали – задрал подол, и все дела, а тут, самое запретное, сладкое место в белых оборочках, как пирожное-безе.

Ему не дано было выбирать маршруты, кто-то за него решал – перемещал, а потом и вообще все прекратилось, – надолго ли, навсегда? И он встал на прикол, как разбитая штормами посудина, вцепился черными якорными зубами в кромку лихих тридцатых. Он прикипел к своим странствиям, привык вариться в том, чего порой и совсем не понимал, а теперь придется свыкнуться с тоскливой, собачьей жизнью за понюх табаку. Но в старом лукошке головы все-то живехонько – память пластается и переливается то сумрачными, то радужными струями, кажется, протяни ладонь и зачерпнешь из этого не стихающего потока.

Так, ворочаясь без сна предзимней ноябрьской ночью, Москвичок вспомнил, как ступил на каменные плиты Александровской слободы, ставшей потом городом Александровом, места клятого, но сподобившегося большой тайне. В слободе лютовала опричнина, отсюда обосновавшийся здесь на целые семнадцать лет царь Иван Васильевич отправлял свои полки, чтобы стереть с лица земли непокорные Псков, Тверь, Клин.

Москвичок пугливо озирался по сторонам, а в березовой роще, что за Успенской церковью, как маленький лесной колокол, ударяла голосом о стволы кукушка, предвещая ему долгую жизнь.

Внезапно птица замолкла, и покатился медный таз грозы.

Он вспомнил, как в толпе смердов, а в те времена простолюдины выглядели, почти как оборванцы, видел грозного царя, его горящие черным пламенем очи под зловещими коромыслами бровей, сутулого, с рябоватым лицом; казалось, даже летом его пробирает мороз в опушенном соболями облачении… А уж у Петра, императора Российского, глаза были и вовсе как шаровые молнии, страшны они были в гневе, подернутые пьяной поволокой крепких загулов.

Иван Васильевич неделями отмаливал свои тяжкие грехи в Успенской церкви. А когда не молился и не затевал походы, сказывали, охоч был читать книги, весом тяжелые, как камни, в телячьей коже да с золотым обрезом и застежками. Эта невидаль ценилась тогда, как слитки драгоценные, многое что могли за нее отдать, к примеру, надел земельный.

Москвичок и сейчас дивился, вспоминая, как такой ученый человек, по всем статьям небывалый царь, когда его настигало безумие, в ярости терял облик человеческий, не щадил никого. Ведь это там, в Александрове, собственноручно укокошил он сына Ивана.

Так оно и получается: убивал и замаливал, книжицы умные читал и жизни лишал. А может, причиной тому была не только его царская природа? Может, любому – развяжи руки, скажи, что ничего ему за его зверство не будет, не осталось бы скромников благонравных, каждый крушил бы, рушил, душегубствовал ради своей кровавой потехи. Но как же Господь попускает такое? Задавался Москвичок вопросом вопросов, вздыхал, неуверенно крестился; и то сказать, вера его заметно пошатнулась.

Сюда-то, в слободу, люди видели, как шли бессчетные возы, – Иван Васильевич перевез из Московского Кремля свою несметную библиотеку, дар, завещанный ему Софьей, бабкой-гречанкой. Зря потом столько веков искали в столице, да и в Александрове все перекопали. Верный человек, холоп Власка, после странной царевой кончины – а разве мог такой изверг своей смертью умереть? – сказал Москвичку, где, в каком змеином извиве потайного хода под Успенской церковью замуровали царское сокровище. Что там говорить, Москвичок топтался на царевой тайне, только что не приплясывал. Он и сейчас бы с уверенностью указал заветное место, если бы его спросили, выдрали, как вошь из подкладки – из каморки с вениками, дали пожить по-человечески. Правда, бабушка надвое сказала, что бы он делал в хоромах, может, с непривычки и занедужил от сытой жизни.

Москвичок вспомнил, как казнили одного смерда. «Клади башку правильно, левее чуток!» – скомандовал палач у плахи. «Тебя не спросили!» – огрызнулся смерд. Голова покатилась, шипя, как клубок змей, казалось, хотела исторгнуть проклятье кровавым, в зазубринах зубов, ртом.

Разную быль-небыль, много всякого дивного слышал Москвичок своими чуткими ушами, локаторами летучей мыши: сказывали, что есть Подземная Русь, о которой вообще никто ничего толком не знает. Вот и раздумывал он, цокая языком, может, это те, кто по Божьей воле, спасся от татар, опустился на дно светлого озера вместе с чудесным градом, порой являющим людям слабое свечение куполов, тихий колокольный звон? Ведь под одной твердью находится, пластается другая, бесконечна эта бездна.

Тем годом было знаменье: что-то желтоватое, плоское, похожее на сковороду под крышкой, зависло над слободой, а потом бесшумно растворилось в летнем мареве. Все повалились на колени. Страх-то какой. «Будет конец света! Готовьтесь, братья и сестры! – взывал выскочивший на паперть поп. – Молитесь!» А Москвичок, разное повидавший, только в кулак поплевывал: «Конца щас не будет, еще помыкаемся». И ведь оказался прав, бестия.

А сейчас, слышал он мимолетом, плохо стало в Александрове, это сто первый километр, осели там урки и политические. Хотя клад во все времена клад. Время спрессовалось в горбатой, птичьей груди Москвичка; еще совсем, кажись, недавно стучали по ночам на лестнице кованые сапоги, подталкивали кого-то прикладами к воронку, и никто потом домой, восвояси, не вертался. Москвичок трясся в каморке, как бы и его не замели под горячую руку, ведь он живет вообще без какой-нибудь грамотки. Провидение заботится о нем. Людей, считай, ни за что забирают, поклеп возводят на них, липовые дела шьют, а тут он живет – не тужит с такой огромной тайной – про царскую библиотеку.

Знай свое место! Москвичок сипло выбросил воздух из ссохшихся легких, заворочался под кучей ветоши. Разводы на отсыревшей стене перекрещивались в странную петлю, два ее узла напоминали набухшие крылья бабочки.