Читать книгу Долгая жизнь камикадзе - Марина Тарасова - Страница 15

Приближался Новый год, виртуальный сменщик, застревающий в сугробах, но неизменно не опаздывающий, подменяющий числа на календарных листках, верный слуга Большого Числа, отмеренного Земле. Неизбежно приближался… Казалось, он вынырнет из тумана на пустыре, где безнадежно блуждала Женя, где слабо маячила ее душа. Человек топчется на одном месте, а ему чудится, что он исправный пешеход или даже бегун на длинные дистанции.

Простые люди, которых называют солью земли, населявшие флигельки в Женином дворе, не очень-то готовились к предстоящему событию не только из-за послевоенной бедности, они не собираются за праздничным столом просто так, друзей-подруг у них нет, есть сватьи, кумовья, крестные, святое для них – выпить на поминках, крестинах, свадьбах, и сиротский Новый год, который недавно опять стали отмечать, не так уж тешил, радовал их, не охочих на выдумку. Это такие, как они, Женя вспомнила, с кривенькой усмешкой, фальшиво печалясь, а на самом деле злобствуя, в электричке, когда состав резко дернуло и выяснилось, что попала под колеса девушка и ей отрезало ногу, говорили: «Уж лучше бы насмерть, совсем с концами. Кому она без ноги нужна?» Для них непреложно есть только свои, а чужие пусть сгинут, исчезнут с лица земли.

На пустыре Женя увидела щучью ухмылку Клавдии – это они, глазастые, цепкие, хваткие, многорукие «шивы», роются в магазинных ящиках, подметают всё так, что остается только гнилой лук, шелуха, скользкая картошка, сморщенная морковная гниль. Сколько им ни выноси, через полчаса всё подомнут.

Портниха с первого этажа, опростившаяся бывшая заводчица королевских пуделей (сейчас и мосек не покупали!), неодобрительно смотрела вслед Надежде Николаевне, принесшей заиндевелую елку, которую ей продал какой-то рябой мужик у дровяного склада.

31 декабря между ними троими – бабушкой, Тамарой и Женей – наступило зыбкое перемирие. Мать делала винегрет, бабушка испекла на примусе хрустящие коржи для «наполеона», пропитала их кремом и сабайоном, чем-то липким, крепким, сладким, вроде гоголя-моголя. Женя все обнималась с елкой, пока ее не укрепили на деревянной крестовине, нанизывала на тонкую веревочку флажки, вырезанные из приложения к «Мурзилке», вешала на мягко покалывающие ветки картонных солдатиков, ватные слюдяные яблочки, карамельки на ниточках. Непонятно, как это богатство уцелело во время эвакуации. Вечером бабушка зажгла на ветках тоненькие свечки, в жестяных лапках. На верхушке елки отсутствовала звезда, как бы намекая недогадливой, счастливой Жене, что не будет у нее путеводной звезды, одни осколки…

Из радио доносился бой курантов. Впервые Жене разрешили так поздно не спать. Они сидели рядком за праздничным столом, у елки. Непьющая Тамара разомлела от желтоватого пива, бабушка выпила наливки, а потом опрокинула рюмку водочки; Женя сидела перед стаканом с ситро и не знала, какое ей загадать желание. Наверное, чтоб не ссорились в ее семье и чтоб папа приходил почаще. Женя украдкой прижималась к бабушке (она простила ей экзекуцию), душа больше не саднила, она чувствовала, как сильно любит ее и к матери тоже хорошо относится. Она у нее ничего, терпимая, только нервы все наружу, кричит без повода.

Бабушка рассказывала, как встречали раньше даже не Новый год, а Рождество в ее семье, где было восемь детей, а теперь осталась одна сестра, да и та разбита параличом.

Но подлинную елку, праздник, который невозможно забыть, устроили ей тети, пригласившие их к себе, Женю, Тамару и Надежду Николаевну, вскоре после Нового года.

В полукруглой комнате стояла красавица-елка; на зеленых пахучих ветвях были развешаны старинные игрушки: рыцари в треугольных шляпах, гвардейцы в мундирах, на лошадях, принцессы в золоченых платьях, настоящие гирлянды. Под елкой, рядом с маленьким Дедом Морозом, сидел купленный ей плюшевый мишка, лежала хлопушка с конфетами. На белых флажках, украшавших широкую грудь Мишки, красиво было написано заглавными буквами: «ХОТЬ МЫ ТЕТЯМИ ЗОВЕМСЯ, ВСЕ Ж МЫ БАБУШКИ ТЕБЕ». Медвежонок совсем живой, с лукавыми бусинками глаз, Жене даже не верилось, что это подарок ей… Она прижала мишку к груди, а тетя Вера, в длинном вышитом платье, открыла крышку пианино, виноградные кисти рук легли на клавиши, и комната наполнилась дивными аккордами. Женя не представляла, что может быть такая музыка. Вальс Шопена нежно и грустно улыбался жизни, являя свое превосходство над ней. Вальс уносил Женю в медовые поля, она блаженно лежала в солнечной лагуне, запрокинув голову, боясь пошелохнуться, а на лицо садились бабочки с кружевными прозрачными крыльями. Потом тетя заиграла «Елку» Ребикова. Мелодичную, но слишком простую для Жени, ее рассеянный, восхищенный взгляд скользил по стенам; охотник с гобелена подмигнул ей, а дальше, в нише, она увидела старую фотографию в овальной рамке: тети Оля и Вера, с тугими длинными косами, в строгих белых блузках, а посередке юноша, почти мальчик, она знала, что это ее дедушка, дедушка Саша, которого ей уже никогда не увидеть. От этого становилось чуть-чуть грустно, но грусть была приятная, легкая – что дед не сидит среди них за столом, такой же молодой, как на снимке. Потом она заметила еще одно фото: тети, уже немолодые, сидели вместе с третьей сестрой, тоже умершей, маленькой горбуньей Ниной; по сути, она ничем не отличалась от них, такое, казалось, царило между ними тепло и понимание. Без тени свар, выжигающих душу истерик.

Со свечей, в больших бронзовых подсвечниках, неслышно капал стеарин, свечи горели едва ли не ярче потолочной лампочки под абажуром. Тетя Оля, приодетая в полосатую вязаную кофту, внесла с кухни серебряный поднос, на нем, как диковинный цветок, благоухал корицей штрудель с яблочным вареньем, круглились домашние пирожные – картошка из какао.

На столе была сочная американская тушенка из жестяных банок, взрослые пили глинтвейн из толстых кружек. Облако тепла, аромат сдобного теста обвивали Женю на мгновение, чтобы потом, на пустыре, растаять в плотном флере забвения.

…Тетя Оля усадила Женю на колени, застенчиво целовала ее волосы, девочка еще не знала, какую роль сыграет неприметная и такая великодушная тетя в ее судьбе, какую принесет жертву. У тети Оли была собственная комната в этой разгороженной коммуналке, у самой уборной. Комната – почти пустая. С диваном и фотографиями над ним. Оля, проживая в тени своей видной, наделенной талантами сестры, отличалась особого рода скромностью: воду пускала чуть заметной струйкой, тонкий прозрачный ломтик хлеба едва намазывала маргарином. Тетка Оля работала медрегистратором в институте, где лечила старшая сестра Вера, кандидат наук, орденоносец. Женя, когда ее как-то привели проверить зрение, заметила, с какой тщательностью она заполняет истории болезней своим островерхим почерком. Тамара тоже просилась туда, в регистратуру; оставшись без специальности, хотя и окончила музыкальное училище, а позже химический техникум, Тамара ни на одной работе долго не задерживалась. Бабушка рассказывала, что Вера ей отказала – будешь на больных свою злость срывать!

– Тебе хорошо у нас? – спрашивала тетя Оля, подкладывая в Женину тарелку все самое вкусное.

– Конечно! Еще как хорошо! – Она обнимала улыбающуюся тетю, не понимая, что этот оазис среди хмурой, взъерошенной Москвы, как огонек в степи, манящий путника, исчезнет, и не так уж нескоро.

Эпизоды памяти не выстраиваются по ранжиру, и слава богу! Подобно опавшей листве они образуют холм, трепещущий, разметаемый ветром. Женя явственно увидела себя, идущую рядом с тетей Верой по Крымскому мосту – куда? Понятно, к ним на Серпуховку, а потом на Малую Ордынку. Под мостом сурово, как боярыня Морозова, стояла река, справа чернел аттракцион, пустое колесо парка, а слева, внизу, за парапетом, являя поверхностный, приближенный образ земли и неба, белели присыпанные поземкой, квадратики земли, похожие на клетки лото, в которое она иногда играла с матерью и бабушкой.

Двухмерное пространство древних, мир, стоящий на невидимой черепахе… Природа нашего зрения не изменилась, так же как природа ума, мозг не расширил свои грани, не стал безграничным, компьютер, подаренный нам, как ребенку кубики, породил соблазн искусственного интеллекта. Но и сейчас, более чем через шестьдесят лет после описываемых здесь событий, жизни человеческих особей, загадкой является наша смоделированная свыше Солнечная система или, скажем, не вписывается в астрономические параметры «улетающая» от нас планета «Сдвоенный Город».

Москва и Минотавр начинаются с одной буквы, возможно, неслучайно. В недавние, приснопамятные годы она пожирала больше человеческих судеб, чем другие столицы вместе взятые, и не только в зарешеченных камерах и пыточных подвалах, похожих на казематы Ивана Грозного, но и в глухих переулках, в темных подъездах, в профессионально подстроенных катастрофах. Не верно, что Зло, в качестве парадокса являет Добро, это, скорее, логика Кремлевского Мефистофеля. Зло – тупиково, бесплодно, оно тормозит, вымораживает все живое, сущее на земле. Но может быть, смерть это не предел, а камуфляж, отвлекающий момент, призванный заслонить от нас нечто более важное, существенное, недоступное пока что. Это не входит в противоречие с Библией, где смерть вообще не драматична, и не только из-за обещанной вечной жизни. Вдумайтесь в понятие – вечная жизнь – как туманно! Похоже, рождение и смерть – некое испытание в преддверии самого загадочного и значительного. Александр Блок провидел: «Причастный Тайнам, плакал ребенок о том, что никто не придет назад».

Набоков написал в «Даре»: «Тройная формула человеческого бытия: невозвратимость, несбыточность, неизбежность…» Женя в своем одиноком шествии, постепенно превращаясь в большую снежинку, почему-то вспомнила любимого писателя. Невозвратимость никогда не была для нее кредо, несбыточность преследовала всегда, а неизбежность в ее непоправимости, во всей полноте обнаружилась сейчас.

Женя не помнила, о чем они говорили с тетей Верой на Крымском мосту, открывшийся вид, воздух, пространство превращало их прогулку в целое путешествие. Не могла вспомнить, как закончился вечер на Малой Ордынке, она ярко запомнила свое пробуждение на перинке, постеленной на большущий железный кофр. Когда тетя позвала ее к себе на тахту, Женя лежала, впитывая свежесть батистовой рубашки, седые, распущенные волосы касались ее лица. Вера не расспрашивала, потом Женя поняла, ведь в любых вопросах об отце, матери сквозило бы неприятие их быта, самой жизни.

Так в тепле и холе она нежилась в раннем детстве на узком топчане с бабушкой еще в Казахстане. Тетя Вера только сказала: «Ты должна любить и ценить бабушку. Ей приходится очень нелегко, работа, хозяйство, с тобой надо заниматься». Она спросила что-то по-французски, но Женя смутилась, запнулась, а ведь можно было просто ответить «yеs», бабушка ее немножко учила английскому, когда не падала от усталости.

На завтрак тетя Вера приготовила вкусный омлет из яичного порошка, на маргарине. За столом она рассказывала, какая у них была дружная семья. Отцу, купцу первой гильдии, принадлежала вся эта большая квартира, а теперь – только комната с прихожей, где стоит старинный буфет, и еще комнатка Оли, у самой уборной. И то у них так много метров, жилплощади, потому что она, Вера, научный работник, орденоносец.

Потом за Женей приехала Надежда Николаевна.

– Тетя Вера сказала мне утром, ложись ко мне в постель! – рассказывала Женя на весь автобус, – обняла меня…

– Это потому что у нее нет детей, – хмыкнула бабушка, а когда сошли, затянулась папиросой. – Муж у нее давно умер, а детишек Бог не дал.

– А разве детей дает Бог?

– Ну аист в клюве приносит, такая большая толстая птица, – засмеялась Надежда Николаевна.

– Не правда. Не птица! Я в роддоме родилась на улице Дурова. Мне мама сказала, я знаю.