Читать книгу Долгая жизнь камикадзе - Марина Тарасова - Страница 5

Дед Москвичок сидел на своем ящике неподалеку от стекляшки метро. «Странно, – подумала Женя. – Я же видела его совсем в другом месте, как же он перемещается? Вместе с ящиком?» Ладошка в дырявой рукавице тянулась в темноту, словно просила на пиво или покурить-подурить. Так и сидел, осыпаемый метелью. «Ах вы, куколки, козочки мои», – сказал бы он про пухлые снежинки, если бы не был молчуном, не привык держать язык за зубами, так, на всякий случай.

Дед Москвичок держал в памяти многое, и это было его тайной, о чем и понятия не имели, те, другие, вокруг него, потому что однажды открылся для него некий коридор.

Так он коротал время, которое было для него бесконечно и бездонно. Очень многое он помнил, что и не с ним случалось, а вот детства своего, семьи – не помнил. Но что с того? Когда в необъятной памяти толкалось множество людей, можно сказать, целые эпохи. Был он тогда смердом, а кем же еще дозволено ему быть? Но еще и соглядатаем, зорким да цепким. К примеру, а было ли татаро-монгольское иго, как стало потом считаться? В то смутное время брался налог с дохода, с имущества, вот и весь ясак, о том и в летописях сказано, да не разобрались в них вовремя. Жили по-соседски, бок о бок русичи и монголы, на их тянге было выбито достоинство монеты по-русски и по-монгольски, где это слыхано, чтобы на языке врага выбивалось? Батый, согласно летописи, был голубоглаз и светловолос – видно, жернова мололи без устали. А что жгли города и храмы, разве князь на князя не шел войной, оставляя одни пепелища? И битва на Куликовом поле – под большим вопросом, в смысле места. На стороне Тохтамыша сражались и русские князьки; летопись говорит, свидетельствует: с обеих сторон полегло по нескольку тысяч, Димитрий восемь дней хоронил павших, а где их останки? В Спасовом монастыре, на Москве, есть такой большой могильник, примерно, четырнадцатого века, Ослябя с Пересветом похоронены отдельно от других. Так, может, и битва имела место в Московии?

А Орда никуда не делась, Русь – ее прямая наследница. Как в большой кадушке, все перемешалось, сколько татарских слов пришло, сколько общих детей появилось.

Старик смутно помнил языческое капище среди болот, там, где нынешняя «Кропоткинская», а болото в те далекие века называлось «чертом».

Ой как давненько это было, когда еще не встало первое деревянное городище, поименованное Москвой. Совсем не ясно, откуда проявилось это чухонское слово. Помнил на Чистолье дворы опричников, пыточные избы, где не давали духу просто изойти из тела искромсанного, а делали этот исход мучительным, многодневным. А потом в голове его застряло, как уже в новые времена на Пречистенке царь Николай Первый повелел подготовить место – снести женский Алексеевский монастырь для невиданного по величию и роскоши будущего храма, нареченного Христом Спасителем. Игуменья Иулиана приказала приковать себя к срубу, пылая очами, выкрикнула проклятье: «Быть сему месту пусту!» И что же, сбылось проклятье монахини, аккурат через девяносто два года, в 1931-м! Как люди православные сказали: «Был храм, потом хлам, а теперь срам!» Как же не срам, когда устроили бассейн. Только плавай не плавай, а грехов не смоешь, коростой пристали они к сердцу.

Как же такое быть могло, что Москвичок узрел все эти давние давности, он и сам не знал, ответить бы не смог, выходит, каким-то чудесным образом раздвинулся для него коридор времени!

Москвичок не всегда был старым летами. В дни Октябрьского переворота, в семнадцатом, помнится, сидел он в монопольке и пил водку. Там он частенько сиживал, и был даже у него в помещении отъеденный угол, где он, подмешивая к беленькой пиво, грыз корочку со снетком. Если ты вышел из простецкой, пьющей среды, она ни за что тебя не выпустит, когтисто схватит, иначе придется забыть свою родню, дальних и близких, стать сукиным сыном! Многие тогда глушили белую, чесали языками, что творится в Питере, словно сами обитали за тридевять земель, в уютной водочно-пивной бухте. Телевизор еще не придумали, газеты не всем попадали в руки, потому крепко верили устному слову, молве.

Вдруг двери с шумом распахнулись, ввалились какие-то гаврики, стали опрокидывать столы.

– Товарищи! – стараясь перекричать гвалт, надрывался один в потертом бушлате, сухопутный морячок. – Записывайтесь в народную дружину!

Ох и допекли Москвичка эти «товарищи»! Мастеровой человек, он не чувствовал никакого классового родства с нечистыми на руку горлопанами; кричи не кричи, а так повелось, что каждый за себя, не будоражила его идея мирового братства. «Завлекают, как попы, – мелькнуло в голове, – только те кадилом и крестом, а эти – кулаком и маузером. А что накалякают, набрешут, оказывается, чушь собачья». Впоследствии, погостив во многих временах, в своем-то уж разобрался.

Подслеповатые домишки рабочей слободы вздрагивали от хлопков выстрелов. На площадь перла сплошной лавиной толпа, в глазах рябило. Утром с почерневшего, уже почти зимнего неба накатили холодные струи, будто огромное полчище летучих мышей распустило рукастые крылья, нацелило разящие копья. Влекомый человеческой массой, как черной бурлящей волной, он сразу не понял, что люди спасаются от погони. Не увидел за своей спиной конника. Очнулся Москвичок уже на земле, хотя прийти в себя вряд ли бы смог – копыто заехало ему по голове, а ведь мог превратиться в лепешку. Он тяжело поднялся, отирая кровящую голову, площадь уже опустела, рядом, на выбитых плитах, ничком лежали несколько человек, им повезло меньше. Закат багровой простыней колыхался над вздыбившимися булыжниками. Согнувшись в три погибели, держась за бока, Москвичок побрел к шинку у Рогожской заставы. Кишка пудовой гирей подкатывала к горлу, это неверно говорят про нее – тонка. Он хотел «полечиться», да утроба не принимала, побоялся, вывернет, так и сидел по-сиротски в уголку, сжавшись в кулачок, перед стаканом остывающего чая. Какие-то разлапистые тени, похожие на коряги, облепили скользкие лавки у столов. Может, бесовня квасила в своих шинках? «Бес, он, конечно, насмешник над родом человеческим: смолоду еще слыхивал, загодя тот присматривает себе душу, чтоб, не ровён час, вытянуть клещами для куражу или потрафить своему дьявольскому начальству. Но не больно этому верил, поплоше всё: бес, что притаился, скрючился за твоей спиной, не гнушается тырить по мелочам, еще как не против выпить и закусить, особливо на халяву. Ясно, они никакие не хозяева жизни, соглядатаи, не ее повелители».

Но ряди не ряди, не к добру это – екнуло сердце под ребрами, быть беде: или облава, или еще что скверное.

Синее вздувшееся лицо нестерпимо болело; он в страхе поднялся, попятился к выходу. Открыл дощатую обшарпанную дверь и… обомлел, стал часто креститься, глазам своим не поверил, вернее, сначала ушам. Над улицей стоял тревожный гомон, гулко и противно брякал колокол, земля вся шевелилась, как живая, по бокам ехали конные с секирами в старинных высоких шапках, а на громыхающих подводах везли связанных стрельцов. В широких розвальнях – прямо сидела она ни дать ни взять орлица, боярыня Феодосия Прокопьевна Морозова. Не в летах, статью и лицом не старая, как представлял Москвичок, да и многие потомки, а светло-русая красавица с гордым, незамутненным взором.

Похмельный сотник повернулся к Москвичку и обомлел не меньше, чем тот, от невообразимого вида, одежки пришлого человека, уже пришпорил коня, но никак нельзя было ему отлучаться от узников, сгрудившихся на соломе, тронутых морозцем, но не раскаявшихся, непреклонных.

Ясно, куда их везли, – на казнь! Потому что в конце длинной, тяжко колыхающейся улицы виделось Лобное место! Живая земля Москвы поглощает своих детей, поглощает и колышется, колышется и поглощает. Батюшки святы! Москвичок заплакал, закрыл синюшное, распухшее лицо. Расставив по-лягушачьи ноги, один из стрельцов низко парил над улицей. «Святый Боже, Святый Крепкий…» – шептал Москвичок побелевшими губами. Сначала он решил, что обидчик государев висит, пронзенный пикой, но тот – живехонек, трепыхаясь руками и ногами, набрал высоту, улетая все дальше от своего крестного пути. Причем летуна заметил только он, другие его просто не видели. «Значит, убег, спасся! Не могло такого быть и в стародавние времена, это у меня мозги помутились, коняга тогда на площади, башку зашиб», – кумекал он, даже не представляя, что его ждет впереди.

«Как же мне было дозволено, выпало узреть подобное?» – в ошеломлении думал Москвичок.

И он сиганул со страшного места, от большой крови.

Похоже, в роковые моменты истории Время накреняется, проявляя, обнажая свои разломы, наподобие земной коры, открывает шлюзы, затягивая в бесконечный поток, сокрушая одноколейку человеческого разума.

Десятилетия и века ошалело перемешались в голове Москвичка, как полки, дивизии и роты, кивера и буденовки с замороженным крабом звезды. Ему казалось, он бежит, расталкивая локтями комковатый воздух, а на самом деле он бултыхался, как неумелый пловец, как кура (это уж какое сравнение вам больше по душе) в бульоне времени, ненадолго выныривая, чтобы зарядить пушку перед Бородинской битвой углядеть француза и самого одноглазого фельдмаршала. То он оказывался в равелине – чур, меня! чур! – проверить на крепость веревки для приговоренных; вешают всегда на заре, потому как стыдно в лицо солнцу смотреть. Внутри своих скитаний Москвичок боялся даже рот раскрыть: догадаются, что он не оттуда, накостыляют, а может, и того хуже.

В этом невообразимом плаванье он порой и облик людской утрачивал, чтоб потом влезть в дубленую человеческую шкуру, взять свое. Крыской бегал по разбухшему платью княжны Таракановой, когда в темницу напустили воду. Темноволосая, изморенная голодом девица вжалась в стену кельи, словно высокий рост мог ее спасти от подступавшей погибели; Москвичок не видел своего пружинистого хвоста, шерстистых круглых ушей, не ощущал себя крысой, он хотел одарить княжну последним приветом жизни, погладить белую тонкую руку, вцепившуюся в ворот платья, но обреченная девушка, не в силах побороть неумолимую смерть, с отвращением оторвала прыткие коготки от жадно дышащей груди.

Голубком он опускался на дюжее плечо молодого царя Петра (который хоть и родился в Москве и забавы да кунштюки в Немецкой слободе устраивал с куражной девицей Анной Монс, но столицу не жаловал), даже памятку ему на мундире оставил, а чего тут морщиться? Ведь сказано в Книге книг, в Библии, – всё нечистота и мерзость.

Москвичок не припоминал, чтобы в своих умопомрачительных странствиях он спал, скорее всего его личное пространственное время, являя диковинный калейдоскоп людей и событий, текло достаточно быстро; но иногда, среди коротких передышек, над ним смыкались шатром высокие, пушистые ковыли, ростом с большое дерево, а голубое днище неба прогибалось остроугольным конусом, он никогда не знал, куда его занесет, что с ним произойдет потом.

Однажды он очнулся на берегу большой, глубокой реки, и некто седой, в длинной белой рубахе, кто говорил вроде бы и по-русски, но почти ничего он не понимал, другой язык, древний, дал поцеловать икону, хотел окунуть его в светлую воду, покрестить…

«Нельзя, нельзя второй раз!» – замахал руками Москвичок. «Ты крещался?» – изумленно спросил старик седобородый. Это был, как потом он додумался, князь Владимир – который пред тем убил родного брата, лишил падчерицу девства, а потом пошел крестить народ.

Низко по небу летели стерхи. Стемнело быстро, был, как догадался Москвичок август, потому как с высоты на землю падало множество звезд. Увидишь звезду – загадай желание, а о чем он мог попросить? Чтобы скорее закончилось его прямо-таки нечеловеческое существование, чтоб не превращался он больше во всякую всячину, ни в летучих, ни в прыгучих. Так задумался он, радуясь звездному дождю, и тут спина под истертой рубахой покрылась мурашками – дымно вспыхивающий комок (безобидный с виду), похожий на шутиху, спланировал ему на руку, вцепился в Москвичка рачьими клешнями и повлек за собой.

…Так он оказался среди травянистых деревьев и перламутровой воды, булькающей радужными пузырьками, подобрался к самым истокам, похоже, к началу Бытия. Узрел полупрозрачных людей – можно было смотреть сквозь них и видеть стены с непонятными мигающими кнопками, – колдующих над тусклым желе, посадочным материалом, из которого, выходит, и зародилась жизнь на Земле. Но что-то зациклилось, дало сбой, непоправимое – случилось, Время как бы остановилось, линейное движение не было нарушено, произошла глобальная остановка. Он торкался между ними, сначала не разумел певучий язык, но потом в его сознании застучал дятлом невидимый толмач. Хоть все мозги выкрути, как грязное белье, не прояснялась непомерная сложность, недоступная его пониманию. «Прозрачные» рекли, что Солнце не первейшее и главное небесное светило, а гигантский реактор, и он не может работать бесконечно.

«“Начертай мене в книге животней…” А как же Адам и Ева? – всколыхнулось в памяти Москвичка. – Если бы не ослушались, не вкусили змейского яблока, тогда Господь Бог или кто-то делал бы за них новых людей из такой вот серой гадости или из невесть чего? Из волоска или ногтя создавал? Как говорится, плюнул, дунул – и готово. Ведь без греха нет человеческого рода, все на плотской усладе держится. – И еще одна очевидность растопырила его головенку: – Ни вечного блаженства, ни встречи с Ним, строгим, но милосердным алчет человеческая природа, не жизни по правде, а земного бессмертия она хочет. Только вот зачем? Эта пустая гордыня? “Царствие мое не от мира сего”», – царапнули сердце строгие слова, все ж три класса приходской школы он окончил. Его тянут чуть ли не за руку сюда, на Землю, да если б Его Дух витал среди нас, разве творили бы люди то, что делают, – безбожное, бесовское?

В какую единицу оцифрованного Времени… прекратились странствия Москвичка. Особых уроков он для себя не извлек, человечество вообще, похоже, не извлекает никаких уроков. Ошпаренной рыбой он был выброшен в тридцатые годы двадцатого века, наверное самого мистического в России. На сковороду, в этот неузнаваемый город, понял Москвичок, шмякнулся он окончательно, других дорог, путей не предвидится. На него словно была наложена магическая печать – забыть обо всем произошедшем, увиденном, постараться забыть. Как и всякому бомжу, ему было что порассказать, но если бы он поведал свою одиссею собратьям, они бы могли измутузить его. Он сидел на фанерном ящике, а мимо проходили люди, не обремененные мудростью. Сам Москвичок на человека теперь мало походил – лицо как облупившаяся штукатурка, маленькие слезящиеся глаза. Подобно ржавому ножу в заплесневшее масло, он вошел в мир московских бродяг (а их Царствие Божие!), всеми презираемых, забиваемых на свалках.

Сначала его тянуло посмотреть подземную Москву, бомжи туда не заглядывали, боялись, что их замкнут люком, не выберутся. Вопреки ожиданию, нового он для себя не открыл: увидел город-перевертыш с островами кирпичной кладки, с зубцами, уходящими в прелую, вязкую землю.

Спал Москвичок без сновидений, все ему было по хрен, через губу. Поняв, что он вечен, что бессмертье свистит в его дырявом кармане, он ощутил небывалую усталость, а позже неизгладимый страх. Через несколько десятилетий, промелькнувших совсем незаметно, он стал бояться жужжащей снегоуборочной машины, которая может смести его грязным снежным комком. Но все равно чему быть, того не миновать, думал он в своем метафизическом, а по сути, простом бытии: пусть как в старой сказке крутится веретено, девица неизбежно уколет палец и надолго впадет в сон.