Читать книгу Долгая жизнь камикадзе - Марина Тарасова - Страница 8

Вслед за коротким летом в России наступает безбрежье снега. Как черт в ледяной ступе, как поезд-экспресс, ярый снегопад нес свой мутный вал из Ленинбурга в Москву, из Москвы в Ленинбург, едва отдышавшийся от блокады, с треснувшим, разбитым мрамором занесенных садов, с настороженными львами, сжимающими шары в каменных лапах.

Смирительная рубашка снега перекрывала подступы к ребристым лестницам, протоптанным дорожкам с сонными бакланами фонарей. Парение долгого сна над жизнью, бдением, полным шипенья и трепыханья, воркотни моторов и сцепленных механизмов, слёз и зубовного скрежета.

В субботний день они с бабушкой отправились к тетям, и там она впервые увидела отца. По льдистому асфальту скользили громоздкие ящики автобусов, не очень тепло одетые дети скатывались с горки на дерматиновых портфелях, этом атрибуте школьной жизни, которую совсем скоро ей придется пригубить, как вязкий молочный кисель, остывший и поэтому плотный на языке.

Утром, заплетая бестолковые Женины косички, бабушка вкрадчиво сказала:

– Мы поедем к тетям, и ты увидишь своего папу.

Женя вскочила со стула, – это было невероятно! Собираясь, одеваясь во все чистое, Женя заметила обжигающее обидой лицо матери.

– Ну узнаете, чем это для вас обернется… – выкрикнула она у порога с отчаяньем. – Полу́чите!

– Не обращай внимания, – махнула рукой бабушка.

Не обратить внимания Женя не могла. Они шли рядом по переулку – бабушка в совсем не зимнем пальто, великоватом для ее щуплого тела, и внучка в поеденном молью капоре, в кротовой шубке, надставленной чем попало («это тети тебе справили перед эвакуацией, что бы мы делали без них!»). Бабушка остановилась – туже обмотать ей шарф вокруг воротника.

– А какой мой папа? – Женя вырывалась из бабушкиных рук, ей всеми силами хотелось приблизить долгожданную встречу.

– Сама увидишь.

– А почему она осталась дома? – спросила Женя о матери.

– Они разошлись в разные стороны. Так просто все не объяснишь, да ты еще и не поймешь.

– Пойму! – решительно замотала головой Женя. – Война же кончилась. Я хочу, чтобы мы жили вместе.

– Мало ли чего ты хочешь! Это невозможно, Женюлик, – добавила уже мягче.

Женя действительно не понимала. Сколько радостных песен разносилось из черного репродуктора, как встречали вернувшихся с фронта!

Она стала расспрашивать о тетях.

– Разве у тебя есть еще дочка?

– Никаких дочек, кроме тебя, у меня нет, – грустно улыбнулась Надежда Николаевна. – Тетя Вера и тетя Оля – сестры твоего деда, дедушки Саши. Я тебе говорила о нем, да ты не помнишь. Он умер давным-давно, совсем молодым, когда тебя еще и в помине не было.

– Как не было? – удивилась Женя. Ей казалось, она была всегда, просто, это давнее время забылось, выветрилось.

Теперь она слушала бабушку вполуха, потому что ее мысли целиком занимал отец.

– Запомни, тетя Вера и тетя Оля – замечательные люди, они никуда не уехали из Москвы. Тетя Вера – глазной врач, окулист известный, оперировала под бомбежками, ее наградили орденом. Голову нужно склонить перед такими, – с пафосом в голосе говорила она.

Они вошли в метро «Красносельская».

– А мой папа у них живет?

– Нет, он приходит за глазными каплями, ему свежие нужны.

– Откуда ты знаешь? – недоверчиво спросила Женя. Отца и все, что касалось его, она уже считала своей собственностью.

– Я им позвонила. Они все ждут нас, Толя тоже. Папа, – тут же поправилась она. Надежда Николаевна обхватила Женю и поставила на страшную движущуюся лестницу, отливающую стальным блеском.

Они вышли из метро и пересели в длинную серую колымагу переполненного автобуса. Покатили через вытянутый заснеженный мост, «Каменный», – сказала бабушка, под ним щетинилась клубами еще не вставшая на зиму Москва-река. А вверху, над мостом, в перистом небе, выписывали кренделя дымы МОГЭСа. Здесь, на Болотной, вершился когда-то старорусский бокс, кулачные бои; с холодного голубого неба взирал на них Высший Рефери. Спустя несколько лет бабушка прочитает ей «Песнь о купце Калашникове» – наказал своего обидчика бесстрашный купец; но ничто не творится без воли Божьей. Замоскворечье, похожее на замерзший пряник, открывало ворота в извивы своих дремотных улиц. Женя и не представляла, глядя на опушенную снегом россыпь домов, что где-то существует подобная красота! На Ухтомской, на рабочей окраине, где она сейчас обитала, такого и в помине не было – там стояли пожухлые желтовато-серые здания, неприглядные, как грибы, оставшиеся зимовать в лесу. Правда, бабушка успела ее сводить на Красную площадь, но ничего ошеломляющего она там не почувствовала: то ли погода была хмурая, то ли давил квадратный Мавзолей, с которого не так давно сняли военную маскировку. Ничто не согревало. Чешуйчатый Василий Блаженный, зубчатая стена и красавицы-башни слишком явно демонстрировали свое величие; Женя ощутила себя мелочью, козявкой, это прошло только лет в двенадцать. Холодный перезвон курантов казался звоном разбитого стекла.

Распахнутые ворота памяти перенесли Женю на угол Малой Ордынки и Пятницкой к тяжело стоящему на асфальте дому, словно замок с башенками, с закругленными сверху окнами; она видела такие на картинках к сказкам братьев Гримм и, конечно, не представляла, что будет иметь к нему какое-нибудь отношение, а позже недолгое время жить там. Дом был двоякий, двуликий, как ее знак Близнецы, потому что с Пятницкой, там черный ход, – дом был обыкновенный, красновато-наморщенный, как пьяноватая физиономия.

Женя только и могла потрясенно охнуть. Бабушка потянула на себя массивную парадную дверь, и они стали подниматься по широкой каменной лестнице с полированными перилами, мимо узких стрельчатых окон. Ничего похожего Женя не видела в своей скудной реальности.

Они взобрались на четвертый этаж – ее пятидесятипятилетняя бабушка, замученная одышкой курильщика, и востроглазая худенькая девчонка – вся ожидание.

Бабушка позвонила. В полутемную прихожую, отделенную стеной от небольшой коммуналки, вышла сухонькая женщина с седым пучком, похожая на старого мышонка.

– Женечка, – засветилась она, прижимая ее к серому платью и расстегивая узловатыми пальцами шубку на ней.

А за хрупкой спиной уже выросла старшая сестра Вера, выше, грузнее, тоже с седым пучком, но пышным, высоким.

– Наша девочка, внученька! – произнесла грудным взволнованным голосом, и Женя почувствовала, как бабушке это не понравилось.

И еще – уловила еле ощутимый запах, когда они втроем окружили ее в тесной прихожей, гормон старости. Женя не знала, что старость пахнет.

Как она будет рваться к теткам, к этому оазису в жалкости, затхлости своей жизни, вызывая ревность у бабушки. Но сейчас переливы чувств трех старых женщин мало занимали ее. Ей не так уж запомнилась первая встреча с тетками; ртутный шарик, комочек души завороженно рвался к другой встрече.

В не такой уж большой, очень уютной, полукруглой комнате с пианино, зачем оно, Женя пока не знала (сколько потом она видела роялей с откинутым лакированным забралом, похожих на дорогие гробы), за столом сидел молодой блондин – с крупным носом на розовом лице, с тонкими поджатыми губами, ему очень шла лейтенантская гимнастерка. Подтянутый, легкий, он вскочил со стула, заулыбался:

– Вот моя доченька! Дай-ка я посмотрю на тебя, Женек! – Он поднял Женю, вместе с распиравшим ее счастьем, и усадил к себе на колени, потом он редко делал это. – Я тебя видел в последний раз, когда тебе было полтора года, ты меня, конечно, не помнишь.

– Помню, – соврала она, уверенная, что сказала правду.

– Не говори ерунду! Да расплетите вы ей эти крысиные хвостики.

– Волосы будут лезть ребенку в лицо, – пробормотала бабушка.

А Женя, она теперь сидела на стуле, прижавшись к отцу, нисколько не обиделась на его замечание, ее восхищало в нем все: голубые водянистые глаза под незаметными бровями, тонкий, жесткий рот, орден на гимнастерке.

Сахарные щипцы памяти выхватили из сумрака прошедших лет маленький сверток, отец развернул его на скатерти, извлек маленькую вязаную сумочку-муфту со смешной ушастой кошкой.

– Вот тебе мой подарочек из Японии, ни у кого такой нет.

«Как она к нему попала?» – недобро думала впоследствии Женя, став взрослой. А сейчас она восхищенно теребила красный шерстяной шнурок.

– Папа, – не терпелось спросить, – ты с немцами в Японии воевал?

– Не с немцами, а с японцами, – отец достал папиросу из портсигара. – Да, мы раскололи косоглазую самурайскую башку.

– Почему косоглазую?

– Ты что, их азиатское племя не видела? – Он засмеялся и потянул пальцами уголки глаз. Тетя Вера поморщилась.

– А как ты сражался с… самураями?

– Отчего ты думаешь, – строго сказал отец, попивая чай из старинной чашки с пастушком и пастушкой, – что я имею право рассказывать тебе?

– Это военная тайна?

– Ну да.

Бабушка стеснялась обкуривать Олю и Веру, а он делал это спокойно, видно, считал, что ему, как фронтовику, все позволено.

Бабушка с тетками, казалось, нарочно ушли на второй план, образовав невидимую нишу, где Женя вдоволь могла наговориться со своим папой. Но никакого душевного разговора не получалось, он словно умышленно сохранял дистанцию.

Об этом она вспоминала сейчас, когда кончились фонари, всякие проблески жизни. На бесконечном пустыре своего сегодняшнего существования. Тоненькие кусочки сыра, домашний торт… О чем разговаривали? Как будут жить после войны, скорее всего, о спектаклях, тогда все были театралами, и первым ее отец Анатолий Алексеевич. Ей запомнилось, как он уходил, как она собачонкой кинулась за ним и спрашивала в прихожей, освещенной тусклой лампочкой:

– Ты еще придешь? Мы с тобой увидимся?

– Конечно. Но уже не здесь, – отвечал он непонятно-уклончиво.

А она тянула в полутьме к нему руки, как, впрочем, и потом, всю грядущую жизнь.