Читать книгу Би - Александр Иванович Шимловский - Страница 8

Майор Леонтьев без обиняков выписал направление на медкомиссию, заседавщую в другом крыле комиссариата. К семнадцати часам обескураженный Леонид держал повестку о призыве в армию,… через десять дней. Сбор в десять возле здания военкомата. Такого удара, такой подлости он не ожидал. Со злости сел в поезд и уехал к матери. «Провалитесь тут все: и сёстры, и начальники! Кто его просил, призывать! Сходи в четвёртый кабинет, поговори. Спасибо, сходил, поговорил!»

Старуха не ждала, увидев любимца, заохала. Носилась по двору с просветлённым лицом, отлавливая жирного петуха на ужин. Поймала, отпустила. Побежала в избу нажарила картошки. Смотрела на сына и тихо млела от счастья.

– Кушай, сынок, петуха я позже поймаю, к вечеру. Ты отдохнёшь, полежишь, а я тем временем ошпарю, приготовлю. Мо, сбегать в лавку за винцом?

– Не надо, ма.

– И то, правда, зачем? Непьющие мы.

– Ма, мы с сестрой от разных отцов?

– От разных, сына, я же говорила.

– А почему фамилия одна?

– Так записали… Я, когда родила, твой батька на Север завербовался, не местный он был, да там и пропал. Где уж похоронен, не знаю. Она – то как, небось, барыней ходит, на машинах раскатыват, халда! Тебя – то не обижат?

– Сказала, что она моя мать.

– Врёшь, поди, Лёнька? Не могла она тебе сказать. Халда она, ой халда, – ботало коровье. Небось, пьянствует да врёт, как отец её, нехристь.

– Почему нехристь?

– Дак, кто ж их, цыган, разберёт, крещёные они аль нет. Кочевали раньше, куда дорога выведет, и топеря иной раз по деревне шастают, но без лошадей, запретил им Никитка. Приезжала ко мне в пятьдесят четвёртом году Аза, ты не помнишь, Мишкина сестра из Молдавии, из города Атаки. Пожили месячишко, да и ушли пешком, тоскливо им на одном месте сидеть. А Мишка – то мой, добрый был, ласковый, жалел меня. Иди, говорит, отдохни, полежи. Опосля заболел и умер от чахотки. Оне, цыгане – то, любят простор, волю, а без того нет им жизни. Мишка – то когда заболел, решил своих найти, уехал да там и помер, царство ему небесное, сердешному.

– Может сбежал, ма, кочует до сих пор?

– Нет, он, когда помер, пришёл ко мне проститься, во сне… Любил меня Мишка.

– А мой?

– Твой? Тоже хороший человек. Лёнь, ты в Армии не больно-то надрывайся, серединки держись, чтоб не ругали. Попросись в оркестр на трубе играть, коль научился в городе, да трубу полегче выбери. Вона Маньки Зарубиной сын Митька, пришёл осенью, говорит, мол, на трубе самая лёгкая служба. Он ноне у нас скотником работает, лодырюга… Может яичек поджарить, в городе яйца, бают, химические, желток бледный…

В неторопливых разговорах, из которых Лёньке стало понятно, что в его скудной биографии не всё так просто, как представлялось раньше, прошла неделя. Мать тщательно избегала щекотливой темы отцовства и материнства, переводила речь на другое. Лёньке не хотелось расстраивать и обижать её своими подозрениями, на том молчаливо сошлись.

«Не всё ли равно теперь?.. Нет, далеко не всё равно! Эта!.. Эта бесстыжая купчиха без сожаления бросила сына: маленького, хорошего, ни в чём неповинного, беззащитного!… Теперь объявилась и подавай ей сыновней любви, да побольше… Ну, нет „мамаша“, не выйдет… Теперь я тебя бросаю, плюю на тебя! Ты навеки в сёстры записана, навсегда… Цыганское отродье!… Сколько, однако, кровей в моих жилах намешано, расскажи кому, не поверят…»

На деревню Лёнька выходил мало, всё больше по хозяйству возился: подправил крыльцо, починил забор, залатал прохудившуюся в двух местах крышу. Мать ходила праздничная, гордо посматривала на редких селян, бредущих мимо. В лавке, озабоченно набирала разных консервов, конфет, печенья, кося взглядом на окружающих, видят ли какая она ноне богачка: «Лёнька-то при деньгах приехал, шерстяную шаль привёз. Даром, что молодой, да с дипломом и хозяйственный, непьющий.» Ночью, потаённо всплакнёт баба от счастья и предстоящей разлуки.

«Щедро проводы справила, пригласила своих баб с фермы, да сродственников деревенских, да Миньку безногого – гармонистом. Тот ладно играл, покуда не напился. Стащил, прохвост, пол-литра и потягиват из горлышка, вроде квас от изжоги. Никому дела нет, своим заняты, угощаются. Под вечер глянь, а Минька лыка не вяжет, глаза осоловели, пальцы колом. Отнесли домой вместе с гармошкой, от греха подальше, неровён час, кому другому спьяну захочется сыграть, разорвут меха, отвечай потом. Славно, одначе, посидели, даже потопотать успели под Минькину двухрядку. Опосля всё песни орали,… душевные…»