Читать книгу Я русский. Вольная русская азбука - Александр Образцов - Страница 11

В обыденной жизни человек, как хищник, постоянно ограняет образ врага. Может быть, это самый сильный образ. С ним он ложится, с ним встает. Это позволяет ему быть в форме.

У обывателя чувство опасности стайное и неопределенное. У верующих оно облагорожено религией, ему придается обличие темных сил. У сильных, одиноких личностей образ врага включает в себя практически весь мир, не поддающийся их влиянию.

Человек может быть вегетарианцем, непротивленцем, буддистом, но без чувств негодования, неприятия, отчаяния он жить не может. А что это за чувства? Это приглушенные, облагороженные чувства ненависти.

Даже понимание того, что оно смертельно в больших дозах для себя самого, не отвращает человека от ненависти. Пример тому – война.

Освободительные войны, войны отечественные придают ненависти характер почти священный. Здесь ненависть не прячется, она царит. Поэтому чрезвычайно опасно предаваться ненависти с упоением. Она глушит все остальные чувства и окончательно деформирует человека.

Интересно проследить на близком примере русского общества последних двухсот лет за транформацией образа врага в массовом сознании.

Война с Наполеоном была неожиданной, образ француза как врага, в сущности, только мелькнул на горизонте. Но он разбудил, освободил чувство ненависти, придал ему праздничный, светский, даже религиозный характер.

Декабристы перевели стрелку на внутреннее употребление. Образ врага начал формироваться в лице самодержавия. Но, поскольку самодержавие – плоть от плоти русское явление, формирование происходило невнятно, с каким-то ворчанием, бурчанием, тявканьем.

Ахиллесовой пятой самодержавия в России было крепостничество. Вина власти в том, что крепостничество не отменил оперативно Александр I. Эту кость грызли несколько поколений русских демократов, затачивая клыки. И отмена его в 1861 году, явно запоздалая, только убыстрила процесс. Клыки должны были кого-то схватить.

Очень кстати в России появился марксизм. Одновременно начала бурно развиваться экономика. Возникли большие состояния, не освященные вековым правом владения.

Образ врага в этой ситуации расширился уже до образа вообще благополучного человека. Стало модно не иметь собственности, кроме листовки и нагана.

Разгул ненависти в начале двадцатого века общеизвестен. Характерной, особой чертой было то, что она была всеобщей. Практически не оставалось ни одного человека над схваткой.

При большевиках образ врага культивировался как основной. Не случайно Сталин при угасании его тут же вытащил из стола впервые сфабрикованный образ врага народа, иностранного шпиона. Богатых не стало, царизм пал, оппозиция была растоптана, – что, казалось бы? А вот то. «Ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать».

Сила ненависти была так сильна, что она раздавила немецкий фашизм с той же неотвратимостью, с какой слон давит моську, кусающую ее за пятки. Немецкий нацизм не был матерым. Он был фанфаронистым, маскарадным. Его претензии питались всего лишь реваншем за позиционное поражение.

После войны Сталин все так же оперативно вынул из стола образ империалиста. Интересно здесь практически мгновенное переключение, без зазора. Как в автоматической коробке скоростей. Тогда было ощущение, что ненависть не знает устали и сноса. Что она, запущенная однажды, неизбежно утащит не только СССР, но и все человечество в пропасть.

Как оказалось, это не так. Странно, что ограничителем ненависти явилось ее словесное определение извне. Бывший актер Рейган употребил выражение «империя зла», которое вдруг отрезвило русских.

Вдруг стало стыдно. И этот момент стыда не был понят. Почему-то решили, что это крушение империи, распад экономики, конец идеологии и проч. Какая пошлость.

Стыд победил ненависть! Вот великое событие эпохи!

Сегодня образ врага в России существует в его бытовом исполнении. Ненавистны удачливые, богатые, красивые, умные, добрые. Но они ненавистны везде. Это лишь ограняет человека, очищает его от окислов. И приводит к бескровной конкуренции.

Исламское громыхание на окраинах пока не так опасно. Оно не «остатки рассеянной бури». Оно сама буря, не способная еще созреть на углях Палестины и Чечни.

Но если мир успокоится и оставит все, как есть…

Не знаю.