Читать книгу Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…) - Александр Ратнер - Страница 8

Цитирую Карпову: «Майечка родилась 8 мая 1951 года в Ялте. Назвали мы ее в честь Майи Луговской, Училась она посредственно, была ленивая, у нее было много проблем, часто болела. Из класса в класс ее переводили благодаря Никаноркину. Майя умела шить, готовить, печь пироги, рисовать, причем рисовала как-то необычно. Закончила ялтинскую художественную школу. В художественное училище, чтобы дальше учиться, я бы ее не отпустила. Она юная, привлекательная. А еще Майка – хвастунишка и врунишка. Несмотря на болезнь, выглядела хорошо, была красивой, особенно волосы. Будучи заколдованной ее русыми, по пояс, волосами, Ника написала несколько стихотворений. Одно из них называется “Уронила в руки волосы”:

Майя с детства любила поэзию. Мы с ней обычно читали Лермонтова и Пастернака, особенно восторгались его строками: “Где воздух синь, как узелок с бельем / У выписавшегося из больницы”. Цветаеву мы не понимали, наверное, не доросли. Она была гением, а мы – идиотками. Луговская все время читала Пушкина, а мы – Лермонтова: “Печальный демон, дух изгнанья, / Витал над грешною землей”. Ника всегда смеялась, что я читала “демон” через “э” – “дэмон”. Читали также Давида Самойлова[59] и выборочно стихи других поэтов. В десять лет Майя знала больше, чем я. Она говорила: “Не обязательно написать массу стихов, хватит одного – “Выхожу один я на дорогу”. Прозу она обожала, читала только классику. Любила Паустовского. Как-то я ее приодела, и она пошла к нему в Дом творчества. При встрече Майка ему сказала: “Вот здесь и здесь вы неправильно написали”. Паустовский хохотал”. Знавшая близко Паустовского Лушникова не верит, что такая встреча была.

Майка в силу своей доброты хотела всем услужить. Если слышала, что кто-то жалуется, не могла отказать и говорила: “Я могу помочь”, – хотя ничего не могла и втягивала меня в свое вранье, чтобы выкрутиться. А выкручиваться должна была я на фоне ее дурацких обещаний. Когда Майя распускала волосы, она была соблазнительной. Но уже в то время у нее по телу на бедрах пошли полосы, грудь упала. Никаноркин сказал, что она даже техникум не сможет закончить. Я же считала, что ей стоит попробовать учиться в Москве, ведь Майя писала большие полотна, не может быть, чтобы ее талант пропал. Поэтому после окончания школы встал вопрос о ее дальнейшей судьбе. И здесь очень кстати появилась Луговская – как раз за месяц до выпускных экзаменов».

Вынужден прервать рассказ Карповой, так как на самом деле Майя выпускных экзаменов не сдавала. «Она поступила в школу № 9, когда я переходила в седьмой класс, – свидетельствует Анна Годик. – До этого училась в каких-то других школах. (Та же история со сменой школ, что впоследствии была и с Никой; опыт в этом вопросе уже имелся. – А.Р.) Тогда была десятилетка, и Майя в девятом классе учебу закончила, а потом надолго исчезла – как оказалось, уехала в Москву к Эрнсту Неизвестному обучаться живописи».

В Москве надо было где-то жить, а у Луговской детей не было, она жила одна. Поэтому, когда зашел разговор о получении Майей высшего образования, а Карпова намекнула, что хотела бы видеть дочь в московском вузе, Луговская, не задумываясь, сказала: «Почему бы нет? Я живу одна, пусть Майечка приезжает». И Майечка на ее голову приехала.

Луговская сыграла большую роль в судьбе Майи Никаноркиной. Во-первых, она поселила ее у себя, во-вторых, устроила на подготовительные курсы в архитектурный институт. Но Луговская не знала сложности натуры Майи, которая (помните, Карпова называла ее «врунишкой») обманывала Луговскую: делала вид, что посещает курсы, а на самом деле пропускала их. Дома же она создавала видимость учебы, раскладывала какие-то рисунки, эскизы, чертежи. Доверчивая Луговская, оплатившая курсы на два года вперед, не допускала мысли, что Майя не учится.

Потом все открылось и было связано с Андреем Вознесенским. Последний принес массу роз, вроде бы предназначавшихся Майе Никаноркиной, и положил их у дверей Луговской, у которой тоже с ним был роман.

«Ей было 18 лет, – вспоминает Лера Загудаева, – а мне 30. Мы познакомились в доме Луговской у которой Майя жила года три после школы. Она была очень красивая, яркая. Много рисовала – наброски, портреты, этюды, натюрморты. Знала наизусть и читала стихи Вознесенского и Евтушенко[60]. С ней подружился Павел Антокольский[61], который был тогда уже пожилым и считал, что Майя талантлива. Как-то он нарисовал ее карандашом с полудурашливым лицом и подписал свой рисунок-пародию четверостишием, обращенным к Луговской: “Посмотри и удивляйся, / Чтó это все значит. / Жизнь твою, наверно, Майка / Всю переиначит”».

Это как раз тот случай, когда в шутке была немалая доля правды. Дело в том, что научный центр, в котором работала Луговская, перевели в подмосковный поселок, где она снимала квартиру. А Майя Никаноркина в далеко не гордом одиночестве жила у нее в писательском доме, что в Лаврушинском переулке, 17. Луговская хоть и была доверчива, но понимала, что Майя погуливает и что у нее скользкие кавалеры. Когда она однажды наведалась в Москву, консьержка сообщила ей, что в ее квартиру ходят мужчины. Луговская рассердилась и обвинила Карпову в том, что та безответственно поступила, прислав дочь в Москву. А как иначе можно было это назвать, если Елена Леонидовна обнаружила пятна на своих платьях, которые, без сомнения, надевала Майя, идя на свидание?!

Рассказывает Светлана Соложенкина[62], дружившая с Луговской: «У Майи Никаноркиной самолюбие было большое, но и харизма была. Ей, видно, хотелось себя как-то проявить, утвердиться. Ну, и был комплекс завоевания Московии, выражаясь современным языком. Желание победить столицу. Как бы по модели – Золя и Бальзака, которые поселились в Париже и на чердаке стали создавать шедевры. Через какое-то время вдруг выясняется, что Майя никуда не ходит и вообще ни в какой институт не поступила. Разразились, конечно, гром и молния – Луговская же отвечает за нее перед родителями. Что делать? Она ставит их перед фактом, и Майя уезжает в Ялту, а спустя годы приехала к Луговской в Москву снова, но уже с Никой».

«Больше, чем Луговская, для Майи не сделал никто, – рассказывает Загудаева. – Она познакомила ее с Вознесенским, Евтушенко, Антокольским, Неизвестным[63], бывала с ней в ЦДЛ (Центральный дом литераторов. – А.Р.). Если б Майка не вошла в московский мир, она была бы совсем иной. Потом она уже по-другому жить не могла». К тому же Майя оказалась весьма любвеобильной: у нее были романы с Вознесенским и Евтушенко, о чем будет рассказано далее, с Неизвестным, с внуком Луговской Владимиром Седовым, чья мать, дочь Владимира Луговского, испугалась появления простой девушки в семье академиков. “Когда Майка узнала, – вспоминает Лушникова, – что я близка с семьей Паустовских, сын которых был примерно ее ровесником, она вокруг него кругами ходила”.

Из рассказа Людмилы Карповой: «В Москве Луговская знакомит Майю с Эрнстом Неизвестным. Она могла помогать ему в работе, писала картины по его композициям. Думаю, что они были близки. У него она проработала с год. Когда Неизвестный уехал в США, он звонил в Москву Лере Загудаевой и говорил, что хочет на Майе жениться. Позже, когда мы с Никушей были в Америке, нас в гости пригласила переводчица Ники. Среди гостей был и Эрнст Неизвестный. Мы поздоровались, и он сказал: “Майя – дура, что не поехала сюда со мной”».

Ходили слухи, будто Майя до четвертого курса училась в Суриковском училище – ныне это Московский художественный институт им. В. Сурикова. По этому поводу Анна Годик сказала: «Я только знаю, что она была ученицей в мастерской Эрнста Неизвестного». Чтобы закрыть этот вопрос, я в марте 2016 года позвонил в Нью-Йорк великому скульптору. К сожалению, из-за слухового аппарата ему трудно было говорить по мобильному телефону, поэтому через свою супругу, Анну Грэм, Эрнст Неизвестный передал мне, что Майю Никаноркину не помнит, так как слишком давно это было (я назвал 1967–1968 годы), к тому же очень много людей прошло через его мастерскую. «На моих глазах, – сказала Анна, – а я там была с 1988 года, ее не было. В Суриковском училище Неизвестный никогда не преподавал, а закончил Суриковский институт». Не думаю, что Неизвестному неудобно было говорить о Майе в присутствии жены – ведь речь шла о ее обучении, а не об их отношениях. Майя была в его жизни эпизодиком, который преподносила родным и друзьям, возведенным в немыслимую степень. На этом закроем еще один пробел в биографии Майи Никаноркиной.

Мне не раз казалось, что Майю постоянно окружает какое-то облако обмана, которое похоже на игру с окружающими, но по сути, – ее образ жизни. Это подтвердила Лера Загудаева, которая дословно сказала так: «Я к этому обману относилась, как к творчеству, Майка в нем жила. Ей так было легче жить! Я даже не обращала на это внимания, она же тоже творческий человек».

По словам Карповой, Майя не работала, потому что работать не могла физически, и страдала от невозможности принести в семью хоть копейку. Ей якобы предлагали первую группу инвалидности, но она категорически отказалась, чтобы ее не называли инвалидом. Могла бы также и подрабатывать художником в местной газете, но, очевидно, считала это унизительным для себя, рожденной, как она считала, для серьезных полотен, которых мир так и не увидел. Из рассказа Татьяны Барской: «Как отец ни старался Майю привлечь к творчеству, ему это не удавалось. Она делала неплохие рисунки. И вот, чтобы ее чем-то занять, мы с Никаноркиным попросили ее пойти на улицу Надсона[64] и нарисовать его домик. Она пошла и сделала замечательный рисунок, мы его опубликовали в газете и дали к нему подтекстовку. Так что она могла бы работать в газете».

«Майя врала даже по мелочам, – вспоминает Лушникова. – Привезла однажды ко мне съемочную группу; я их поджидала у себя в комнате, смотрела в окно и видела, когда подъехала машина, как руководитель группы рассчитался с водителем. А Майя, когда они уехали, сказала: “Представляете, Людмила Васильевна, вместо того чтобы мне деньги дать, так я еще вместо них за такси расплатилась”».

Карпова обратила мое внимание на два стихотворения Ники. Вот одно из них:

«Так Ника, – пояснила Карпова, – выразила свое отношение к Майе, которая ее обманывала. Могла сказать, что я тогда-то приду, и не приходила, могла что-то пообещать и не выполнить. Таких примеров масса». А чтобы никто не понял, о ком идет речь, Ника назвала это стихотворение «Одной из женщин». И стихотворение «Косу заплети тугую», по словам Карповой, тоже о Майе и о ее психике – так Ника ее воспринимала. Прочитаем эти строки, пронизанные недетским укором и осуждением:

Несмотря на это, любовь Ники и Майи была взаимной до безумия. Они почти не расставались – только на время уроков в школе. К сожалению, мы никогда не узнаем их совместных секретов, всех радостей и болей, о чем весной 2005 года сказала Майя, словно желая заинтриговать меня и одновременно показать своего рода превосходство в чем-то передо мной.

Интересно, что как бы Майя нежно ни относилась к дочери, Нике всего этого было мало. Об этом – в ее стихотворении «Маме»:

«Майя без конца торчала в Доме культуры медработников, – рассказывает Барская, – где Карпова заведовала научно-технической библиотекой. Скучающей от безделья Майе здесь было интересно: общество, творческая атмосфера». Речь идет об оперной студии, в хоре которой, по свидетельству Любови Красовской, Майя пела. Это было для меня откровением. Она, оказывается, обладала не только поэтическим, но и музыкальным слухом, что подтвердил Александр Миронов.

Майя пела и допелась. В апреле 1974 года она сообщила Карповой, что беременна, и сказала, от кого, по своему обыкновению, введя мать в заблуждение. Об этом рассказано в главе 8, посвященной отцу Ники. Когда беременность достигла полутора месяцев, Майя выходит замуж за Георгия Торбина, режиссера той самой оперной студии.

Из рассказа Карповой: «Беременность у Майи проходила волшебно, я смотрела на нее с открытым ртом. Она так берегла ребенка, думала, что будет мальчик. Всегда была весела, ее тошнило, но она будто не обращала на это внимания. Рожала в Ялте. До и после Ники она делала аборты. Когда родила, в ней было столько счастья и радости, выражающих восторг жизни».

Из рассказа Леры Загудаевой: «В 1974 году я была в рейсе из Севастополя, и мы стояли в Ялте. Тогда Карпову и Никаноркина я не знала. А Майя лежала в ливадийской больнице, но не сказала, по какому поводу. Она еще тогда не родила – это было начало сентября. Майя, не переставая, читала наизусть стихи Вознесенского. Это для меня не было ново. Майя знала все его стихи. Ника выросла на их ритме, они были для нее как колыбельные песни». Карпова полностью опровергала эти слова: «Ни в коем случае! Это фантазии Леры. Мы не были влюблены в его поэзию, лишь удивлялись отдельным ее местам. К слову, Лера самый близкий человек для нашего дома, для Ники, особенно для Майи. Перед поездкой за границу мы всегда жили у нее».

На этом рассказ о Майе Никаноркиной не заканчивается, мы встретимся с ней еще не раз по ходу повествования. Мне же хочется вкратце рассказать о той Майе, которую я лично знал с 2002-го по 2009 год включительно. Так и вижу перед собой среднего роста худющую блондинку с челкой, в тонких бесцветных брючках и кофточке, в огромных, на пол-лица роговых очках с матовыми стеклами и с неизменной сигаретой в руке. Передвигалась она неспешно, в лице угадывалось сходство со взрослой Никой; казалось также, что у них одинаковые голоса. Интересно, что мне она разрешала называть себя по имени и на “вы”, а Марине, которая намного моложе меня, тоже по имени и на “ты”. С нами она была на “ты” и называла нас “дети мои”. Майя обладала потрясающим поэтическим слухом. За ее ухо “цеплялись” настолько тонкие и, казалось бы, незаметные стихотворные огрехи, что можно было только удивляться. В каждую встречу, как ритуал, входило чтение моих стихов.

Вместе с тем Майя, которую Карпова как-то назвала «беспардонной», часто обращалась со странными, мягко говоря, просьбами. Привыкнув к тому, что я, как золотая рыбка, выполнял ее пожелания, она периодически шокировала меня ими. Приведу ряд примеров.

12 ноября 2005 года. Майя возмущалась, узнав, что отец Маши[65] Олег Егоров сказал, что не пустит на порог ее комнаты в Москве двух ребят, чьих-то детей, которых Майя собиралась поселить там на пять дней, так как им негде жить в Москве, и ей приходится звонить Камбуровой и еще кому-то по этому поводу. Довод Майи: в комнате Маши есть два спальных места. Неужели она не понимает, чем это грозит ее, к сожалению, уже единственной дочери?

19 апреля 2008 года. Позвонила Майя: «У меня к тебе и к Марине просьба. 11 число на носу (день смерти Ники, 11 мая 2002 года. – А.Р.). Вы можете попросить Вадима[66] съездить к Никуше. Маше это на фиг не нужно, у нее своя жизнь, она как была егоровская, так егоровскою и осталась. И чтобы не забыл две-три сигареты ей положить».

Показательна еще одна просьба Майи. Маша встречается в Москве с очень хорошим мальчиком, не могу ли я через Вадима устроить его на работу. Я, как всегда в таких случаях, ничего не ответил, а про себя подумал: «Это надо же – попросить меня, чтобы я через брата жены, живущего в другом городе и другом государстве, нашел работу для живущего там же мальчика Маши, который сегодня мальчик Маши, а завтра будет мальчиком Веры или Ани!»

Были, и нередко, просьбы о материальной помощи, иногда открыто и прямо, чаще намеками. Почти всегда я находил возможности, чтобы помочь. Приведу несколько выдержек из наших встреч и разговоров.

25 января 2003 года. Мы пили водку. Когда был тост в память о Нике, Майя заставила чокнуться – «Ника жива!» Потом на кухне говорила Марине: «Мне нужно сделать подарок в школу и в Днепропетровске недорого зубы вставить».

30 декабря 2007 года. Майя позвонила и, для приличия справившись о здоровье тещи, у которой было два инсульта, защебетала: «Сашуля, дорогой, любимый, Машка сидит в Москве без копейки денег…» Я вежливо отказал, сославшись на большие (и это правда!) траты на врачей и лекарства. Подумать только, Маша находится в Москве, где живет ее родной отец, а ее мать звонит мне в Днепропетровск, взывая о помощи!

Наконец, хочу привести выдержки из нескольких бесед с Майей в разные годы. Конечно, это далеко не все, но дает хоть какое-то представление о нашем общении.

29 ноября 2003 года. Это был наш первый визит в их квартиру, купленную после продажи квартиры на Садовой. Мы осмотрелись: впечатление, мягко говоря, жуткое. Семейное общежитие, первый этаж, две раздельные комнаты, из гостиной вход в кухню. Единственный плюс – большие низкие окна, через которые открывается красивый вид на горы. Впервые нас ждало застолье – Майя проявила свои кулинарные способности. Она была без очков, лицо бледное, чуть порозовевшее от водки. Сказала мне: «Я собираюсь в Москву, а ты звони бабке, поддержи их с Машей. Олег Егоров, мой второй муж, изнасиловал Нику. Поэтому я от него ушла. Сейчас он игнорирует Машу, а та на него надеется».

О Евтушенко говорили только хорошо, хвалили его стихи и предисловие к Никиному «Черновику». Майя очень слаба – доходит до магазина и обратно, держась за трубу. Ей понравилась тут же, и к слову, придуманная мной рифма: «В никуда – в Нику? Да!»

5 октября 2004 года. Майя рассказала о том, что вытворяла Ника: резала себе руки, которые выглядели, будто на них кровавые браслеты, танцевала на столе у ректора «Кулька» (Московский институт культуры, с декабря 1994 года – Университет культуры). Так она выражала свой протест. Я привел в пример Высоцкого, прочитал свои стихи о нем. Карпова пожала мне руку, а Майя «влила» в это пожатие свою руку, потом притянула мою и поцеловала ее. Я оторопел.

Из разговора на кухне. Майя: «Я виновата, я – убийца!» – «Почему?» – спросил я. «Потому что я ее родила». – «Я знал, что вы так скажете». – «Я родила гения». В разговор вступила Карпова: «Мы виноваты, мы знали, что с ней сделается». – «Но вы же не могли все время быть рядом с уже взрослой женщиной», – заметил я.

11 мая 2005 года. Третья годовщина со дня гибели Ники. Встретили нас, как всегда, радостно. У них гостила Светлана Карпова, младшая сестра Людмилы Владимировны. Один на один Майя мне сказала: «У нас с Нюркой было очень много радостей, о них знаем только мы, и никто никогда не узнает. У нас с Нюркой было много болей, о них знаем только мы, и никто никогда не узнает. Я никому не верю, и даже тебе. Бабка не зря говорила, что нужно продать эту квартиру и купить меньшую: нужны деньги на выпускной вечер, поездку в Москву, поступление. А там как жить? Я в магазины ходить не могу… Ладно, до этого еще далеко».

Майю и Карпову очень порадовало мое сообщение о том, что Светлана Кедрина[67] сказала: «Раньше Ника была с Евтушенко, а теперь – с Ратнером». Майя твердо произнесла: «Ты совершил подвиг, выпустив Никину книгу». Я ответил, как в советские времена, что так на моем месте поступил бы каждый. Майя запротестовала: «Нет, нет, это действительно большой подвиг, тебе надо за Никушу памятник поставить».

10 октября 2007 года. В этот день мне исполнилось 60 лет. Одно из самых теплых поздравлений было от Майи и Карповой. Майя: «Ненаглядное счастье наше! Ты талантливый поэт. Я очень тебя люблю. Машка звонила и просила тебя поздравить. Даю маму». Карпова: «Сашуля, ты юный наш прекрасный мальчик. Гордимся тобой, счастья тебе, маленький ты мой. Сашка, как мы любим тебя, так тоскуем, что не рядом с тобой! Ты в наших сердцах. Мы с Майкой читали твою книжку “Стружки снега”[68] и поражались, откуда у тебя находятся такие слова. Как тебе не стыдно быть таким талантливым? Бессовестный! Целуем тебя и любим, слюнявим, облобызываем, прикасаемся к твоим сильным плечам».

26 ноября 2007 года. Мы приехали втроем – с Мариной и Вадимом. Дверь открыла Майя. Она была, как никогда, хороша собой: распущенные светлые волосы с неизменной челкой, открытое, без огромных очков, красивое лицо – копия Ники; на ней были джинсы, бордово-розовая кофточка с довольно глубоким декольте, поверх которой на плечи наброшенная черная теплая кофта. Мы трижды расцеловались, от Майи струился нежный аромат духов. Такой я ее видел впервые. Представляю, какой она была в молодости. Не зря устоять перед ней не могли великие мужи мира сего.

Стол уже был накрыт и по всем правилам сервирован. Мы разлили водку, и сразу же встала Майя, поздравила исключительно тепло меня с юбилеем, тут же встала рядом с ней Карпова и продолжила тост, употребляя, как и ее дочь, лестные эпитеты, на которые они были всегда щедры и охочи. Надо сказать, что Майя – прекрасный кулинар. Пир был настоящий. Пили даже за случайно заглянувшую соседку-татарку Хадижу-джан. Все тосты предлагал я, один из них был: «Всем в пику – за Нику!» Мы чокнулись, Вадим оторопел – ведь за ушедших обычно не чокаются, но Майя ему пояснила: «А Нюрка с нами, она жива». Дошла очередь и до Маши. Я сказал в рифму: «Чтоб у тебя, Егорова, / Всё получалось здорово!» и затем добавил: «За то, чтобы у Машки / Не были промашки».

Карпова сказала, что это надо записать, а Майя, не глядя, достала из ящика буфета почтовую открытку 1967 года выпуска и дала ее мне. На обороте открытки было стихотворение Ники, написанное ее рукой. Я прочитал его сначала вслух, потом про себя. Меня потрясла последняя строфа, которую воспроизвожу такой, как в оригинале:

«Когда Ника написал эту вещь?» – спросил я. Майя ответила, что лет в двадцать, точно не помнит, важно, что в зрелом возрасте.

Часто Майя прерывала Карпову, когда считала, что та говорит что-то лишнее. Однажды Майя даже попросила ее выйти с ней на кухню. Она была и оставалась цензором в этой семье. Даже когда Карпова пошла провожать нас к машине, Майя открыла зарешеченное окно и шутливым голосом спросила: «О чем это вы там без меня говорите?»

19 апреля 2008 года. Майя позвонила мне на мобильный телефон: «Я тебе пожалуюсь (плачет). Больше терпеть не могу. Не хочу ни есть, ни пить. Скарежила меня боль в крючок, сводит горло так, что не могу проглотить воду. Мама, бедная, крутится всю ночь вокруг меня. Если не ты, мы погибнем. Что я за сука! Может, я неправильно всю жизнь делала, не надо было ее рожать». – «Майечка, разве, забеременев, вы могли знать, кого родите, что это будет Ника с такой судьбой?» – спросил я, понимая, что речь идет совсем о другом, к чему Майя подводила меня. «Я состою из одних денег. Меня можно распиливать, как слиток золота. И я, и мать в полном отчаянии. Я, конечно, держусь, но Маше это не нужно, она говорит: “Ну что ж, терпеть надо, мама”. Я все равно ее очень люблю. Я завишу от денег, от горшка, от воды, если ее мне поставили. Я матери плакаться не могу, она расстраивается. Сейчас ее нет – она пошла в аптеку. Я знаю, что ты все сделаешь. Если б мы были в одном городе, все было бы иначе.

Я знаю, что у Маши своя жизнь, Маша стесняется, что она сестра Ники Турбиной, потому что она Маша Егорова. Миронов предложил в паспорте записать ее Турбиной, на что Маша сказала: “Какая я Турбина? Что я, сумасшедшая?” Я выполнила свой долг, она закончила школу. Я Машку безумно люблю. Но я могу ползком ползти ради Никуши; если бы сказали, что вон тот листок, который упал с дерева, это Никуша, я бы поползла. Я тебя люблю».

4 июля 2008 года. Рассказывает Майя: «У нас по телевидению показывали выступление Евтушенко в Симферополе. (В Симферополь Евтушенко поехал из Днепропетровска, где мы с ним встречались 5 июня 2008 года. – А.Р.) Он читал “Любимая, спи”. Читал протяжно, ему отвечало эхо, стихотворения не было, был только вой на лужайке волка или шакала. Хотя стихотворение прекрасное. Еще он пел и поклялся, что будет его вечер в Политехническом (18 июля в честь 75-летия. – А.Р.), и это будет его последний взмах руки или ноги. Одет он был в цветастую рубашку, а потом в рубашку в полоску, и в полоске были узоры. Я помню, как молодой, он носил пиджак с гвоздикой в кармане. Выглядит хорошо. Если к его виду в профиль на книге[69] добавить усы, то он будет похож на Гитлера. До грустности плохие его последние стихи. Конечно, осуждать его легче всего, но я не осуждаю, а рассказываю. Хорошо Вознесенскому: сидит себе тихо, не поет, не танцует (На вечере в Днепропетровском театре оперы и балета Евтушенко не только читал стихи, но и пел с сопровождавшей его певицей и кружил с ней под мелодию «Вальса о вальсе». – А.Р.)».

10 октября 2008 года. Позвонила Майя и поздравила меня с днем рождения: «Сашуля, наш любимый, – щебетала она, – наш родной, Богом данный нам мальчик, ты у нас один такой. Мы между собой тебя называем Ратнер, а Саша – это Павлов, это Миронов». – «Ты сегодня – деньрожденик, – подпевала Карпова, – мы рады, что ты у нас есть, наш драгоценный и т. д.». Боже, как я устал от их неискренности и притворной лести! Какой богатый у них словарь синонимов, особенно к словам «дорогой», «талантливый»!

17 декабря 2008 года. День рождения Ники, поздравляю Майю: «С именинницей вас! Во сколько Ника родилась?» – «В 17:30. Я лежала на сохранении, меня отпустили домой на два дня. Утром глазки открываю и чувствую, что что-то начинается». – «Нетрудные были роды?» – «По тем временам нормальные, 3400 граммов. Машка родилась с весом 1700 граммов и труднее. Черные кудри, китаёза, глаза раскосые. В обмороки я не падала, все врачи были знакомые еще до беременности, одна компания».

12 марта 2009 года. Я позвонил, чтобы сообщить Майе, сколько примерно будет стоить новая книга Ники. «Сашуля, ты нам послан Богом. Вот говорят, что Бога нет, а Он есть и послал нам тебя». – «Он нас друг другу послал. А точнее, нас друг другу послала Никуша». – «Да, Нюрка». – «Вам послала Нюрка Ратнера-придурка». – «(Сквозь хохот) Ты с ходу выдаешь». – «Надо же как-то развеселить вас и себя в этой собачьей жизни».

5 сентября 2009 года. В этот день Ирина Покулитая, моя помощница, которая отдыхала в Крыму, должна была заехать к Никиным родным, чтобы передать от меня Людмиле Владимировне подарок ко дню рождения и взять у них материалы для нового издания книги Никуши. Ира говорила, что они передавали их, как драгоценность, у Майи тряслись руки, ей становилось дурно от прикосновения к ним. И хотя Ирина была у Никиных родных буквально минут десять, но и за это время Майя, которая лежала в постели, сказала ей: «Эх, Ирка, была бы я сейчас на ногах, мы бы с тобой так гульнули!»

23 ноября 2009 года. В 11:35 на мобильный телефон позвонила Карпова и сквозь слезы сказала: «Сашуня, Майка умерла, я не знаю, что мне делать. Вчера была “скорая” и сказали, что до утра она не дотянет. А я, б…, проспала, в девять часов только проснулась. Она еще теплая. Сижу и не могу пошевелиться. Не хочу отдавать ее в морг, пусть она подольше побудет со мною».

Этой ночью мне снился сон: я лежал в постели и ждал свою помощницу. Она подошла, одетая лишь в белое нижнее белье, я приподнял одеяло, чтобы она легла рядом, но она почему-то не легла. Потом появились люди, стало шумно, и я перешел в другую комнату, улегшись там. Дальше помню себя легко бегущего вверх по Исполкомовской улице Днепропетровска, в одних трусах, чем нисколько не удивлял прохожих. Сон – в руку: обнаженное женское тело – это плохо, белый цвет – тоже. Виделась мне Ирина, которая последнею из нас видела Майю в Ялте. Потом вместе с Ириной мы первыми узнали о ее смерти. Господи, как давно мы не виделись с Майей, как я хотел почитать ей свои новые стихи – она имела безукоризненный поэтический вкус.

8 марта 2010 года. Карпова рассказала, что Майя не курила только в день смерти и почти бессвязно прочитала стихотворение Ники:

Умерла она от коллагеноза[70], полностью разрушившего ее сердце. Иную информацию мне дала Барская: Майя умерла от онкологии. И напомнила, что в свое время она через Юлиана Семенова доставала для Майи лекарства. Елена Анатольевна Авдеева, в прошлом переводчица с французского языка, знавшая семью Ники, сказала, что Майя умерла от лени: они с Карповой, не сделав рентген, сами поставили диагноз – перелом тазобедренной кости. На самом деле у Майи была трещина, и она лежала, не вставая, а Карпова вилась вокруг нее. Не будь такой самодеятельности, Майя еще бы жила.

В июне 2014 года я спросил у Карповой, как она вспоминает дочь. «Майку, – ответила она, – я вспоминаю с большим состраданием. Она была очень добрая, несчастная, хотела всем сделать хорошо. Ей удалась своя жизнь за моей спиной, она у нее была прекрасная. Майка была защищена, жила, как могла, физически и морально. Если разобраться, то она была юродивая».