Читать книгу Дневники обреченных - Алексей Шерстобитов - Страница 3

Часто вспоминая, кто я, задумываюсь, почему грешнику дано говорить о чистом и светлом? Казалось бы, что может знать об этом человек, извалявший свою душу в помоях, половину своего существования и не думавший о Боге совсем? Но кто же может знать о самой помойке больше других, как не постоянный ее обитатель, причем со взглядом изнутри! На ее фоне или выглядывая из нее, бросая свой взгляд на чистое небо, не он ли осознает глубже всех остальных разительную разницу между добром и злом? Ведь добро – это все, что помимо него! Как только он придет к такому выводу и умудриться принять его, тогда именно и начнется раскаяние. Дорастет он до покаяния или нет – это уже другое дело, но именно таким и дает Господь голос, вкладывая в их уста необходимое. Первенец подобных – святой апостол «языков» Павел, был слышнее и мудрее всех, остальные из убийц могут лишь вторить, немного освежая сказанное им в соответствии со временем.

Судьбы этих людей не назовешь счастливыми, «утро и день» их жизни всегда удовольствие и наслаждение, страсти и блуд, разврат души и жестокость в сердце, но вот «вечер» отличен прозрением, причем прозрением через боль, страдания, страх – муки эти открывают их душевные очи, часто притупляя зрение физическое, что бы видимое душой сравнивалось ни с окружающим, а самим собой, дабы осуждать ни других, но себя, иначе излечение не состоится.

Почему страшному грешнику говорить позволено? Потому, что он этим спасается! Почему же не всем грешащим, ведь нет других? Потому что упавший ниже всех, но силящийся подняться уже давно на пути к раскаянию, а случившееся с ним несчастье, ставшее призмой прозрением, только направляет его волю, а не толкает насильно, потому таких мало. Говорящий ищет и Господь обнаруживается для него, открываясь, как бы невзначай, всегда неожиданно, не в виде ответа мыслью на мучительный мыслительный процесс, будто под нажимом, но всегда вовремя и доказательно, нам остается только принять, осознать и главное – не забыть!

Пораженный чудом не физического явления, но духовного, долго не может прийти в себя человек от восторженной настороженности, но лишь пройдет она, как всегда бывает, так сразу находится в суете и озабоченности материального мира, чем заменить желание последовать Слову Откровения и отблагодарить Создателя, и храм души его остается, хоть и посещенным, но вновь опустевшим, а сердце не очищенным.

Каждое воспоминание, о когда-то произошедшем невероятно добром в нашей душе, не кажется, нам чьей-то попыткой нам помочь, так же как и любая пришедшая на ум злая мысль – попыткой нас погубить. А ведь и то, и другое – не плоды наших усилий, появляющиеся в виде помыслов, какие-то соблазняющие нашу плоть своим пагубным воздействием на часть мозга, отвечающую за удовольствие, так же, как какие-то молниеносно прожигающие спасительной мыслью, одним этим разрушая отчаяние и восстанавливая надежду.

Мы не одни, за нашу душу происходит постоянная борьба, в которой мы больше пассивные, постоянно уступающие, участники, нежели отчаянные рыцари. Именно последними нам дОлжно стать, если мы намерены стать причастными к бессмертью. Нам придется превозмогать усталость, бороться с искушениями, противостоять испытаниям, научиться терпению, от чего-то отказаться, но с чем-то смириться. Это не значит, что жизнь станет скучной, не удобной, без отдыха, удовольствий, в постоянных трудах, лишениях, унынии, напротив она наполнится, как пребывает в избытке приключений стезя воина, знающего свое дело и преданного своему командующему.

Такое не понравится тому, кто постарается не быть таким, но лишь казаться подобным. Все люди рождены для этого, но мало кто становится тем, кем обязан быть. Не став им, останешься в одиночестве своего эгоизма, не присоединишься к избранным, не будешь всегда сопровождаем непобедимым существом под благодатью и покровом Господа – многое званных, но мало избранных! Сегодня стать избранным по своему желанию без веры и преданности не возможно, но путь к этому предстает перед каждым – узкий, трудный, опасный. Встав на него, обязательно получишь дар, потеря которого гибель в вечности, которую ты выберешь сам!…

Не важно, что будут говорить о тебе, даже твои близкие; не страшно, если тебе не поверят люди; очень хорошо, когда ты встретишь противодействие даже там, где других ожидает помощь – Господь знает каждого, только Он всем нам Судья милосердный! Делай, что должен и будь, что будет!…

Есть орден преданных Божиих чад, имя ему Церковь Христова! Свои узнают тебя по делам твоим, от них будет помощь и поддержка, в них ты увидишь братьев и сестер, с ними познаешь цель своего бытия, но ближе всех и надежнее всех, полученный тобой при крещении Хранитель и Защитник, будь ведом его безошибочной дерзостью, опирайся, вставая о его руку, идя в бой, доверь ему свою спину, а уходя из этого мира, знай – он уже встречает тебя в том!…

***

Эх, какой же прекрасный день выдался неожиданным, вопреки предсказаниям метеорологической службы. Снег валил большими, легкими хлопьями, не сносимые ветром, они ложились ослепительно белым пуховым покрывалом под ноги, взмывая с земли, поднимаемые моими, специально топающими ногами, до уровня колена, вихрясь и крутясь в воздухе, какой-то своей частью, следуя за моими ногами.

Дышать свежо и немного колюче, что было приятно, и в купе со всем создавало, на фоне высоких елей и сосен, окружавших плац колонии строгого режима, впечатление вполне свободы. Я радовался жизни, появившейся семьи, любимой женщине, невероятному будущему, которого еще недавно и быть не могло!

В руках я держал небольшую увесистую бандероль, по объему равной пачке писчей бумаги, с обратным адресатом одной из епархий, что очень удивило, и отдельно одно письмо, с написанным на конверте адресом рукой моей Марины. Нетерпение овладело мной, но я не торопился – редкие в этих условиях положительные эмоции в таком количестве, хотелось не только накопить, но и сохранить, на как можно более долгое время…

Конечно, сначала, я прочитал письмо супруги. Кроме всегда эмоционального изложения своих чувств ко мне, тяжелого ожидания следующего свидания, размышлений о будущем, приятных признаний послание содержало длительный, на несколько листов, рассказ о произошедшей трагедии с человеком, о котором я что-то слышал из новостей. Об истории этой многие говорили, очень быстро настоящее обросло, как обычно случается добавлениями на вкус вещающей об этом индивидуальности, причем со ссылками на авторитетные источники, которые, надо заметить, так же не очень-то отличались правдолюбием, но больше останавливались на моментах скабрезных, глубоко личных, аморальных.

Речь шла о известном депутате, славившимся не только своими очень резкими нападками, далеко не всегда высказываемыми впопад и по делу, но и повсеместными попаданиями в разные скандальные истории то на экране телевизора, то обличающим целую когорту профессиональных деятелей, как-то врачей, педагогов, фермеров, даже одиноких матерей, прочих и так уже несчастных, урезанных в возможностях, заработанной плате, правах, но несмотря на это быстро растущего по карьерной лестницы, как часто у нас бывает, вопреки здравому смыслу.

Я не сразу понял, зачем мне это, и чем вызвана такая заинтересованность супруги, но окончание текста письма, следовавшее за длительным рассказом о некоем Буслаеве, направляло меня к Владыке, нашем духовном отце, взвалившем на себя это нелегкое бремя:

«Лелюшка, более подробно обо всех обстоятельствах я написала нашему Отченьке, предполагая, что всем этим будет заниматься именно он. Дело действительное запутанное, требующее небольшого «доследования», изучения, как раз того, что тебе нравится, хотя и не знаю, каким образом ты будешь это все делать. Но ты же талантышко, вот и Владыка сказал, что Лешка с этим со всем справится, тем более по его благословению и его молитовкам.

Я так поняла, что он перешлет (а решение он уже принял) все тебе. Там должно быть два дневника, так можно их назвать. Там же мои и моего шефа Лагидзе Захара Ильича, которого ты прекрасно помнишь, протоколы исследований, докладные записки, мнения на все, на что можно было их иметь, выводы по исследования, экспертизы и прочее. Не знаю, каким образом ты во всем этом разберешься, но, как сказал Отченька: «Это, будто для него все собрано». Не знаю, мое сокровеннышко, что с этим со всем можно сделать, но к большому сожалению контрольным медицинским исследованием это быть не может, поскольку исследуемый был только один, а значит, ни закономерностей, ничего другого быть не может, хотя для следующих возможных исследователей описание этого случая и может пригодиться.

Он не характерен для психиатрии вообще, только в одном своем секторе – приступе «реактивного психоза», все остальное за грани обычного человеческого понимания выходит.

Сам покойный Буслаев просил отправить все нашему Отченьке, поясняя тем, что Владыко знает, что делать дальше, там и действительно есть много духовного содержания (дневники), да и сама личность писавшего, или, к чему больше мы сходимся с З.И. – две личности…, только не смейся: души и Ангела, и поверить этому есть довольно веские причины. Это не патология, не заболевание – мы бы диагностировали…, ты прочти пожалуйста, в отчетах нет неправды, потому что это настоящие отчеты, зафиксированные официально…

Да, вот что: постарайся не афишировать, криминального в этом ничего нет, но если они попадут в руки журналистов или психопатов, то эти наверняка раздуют, какую-нибудь бучу и снова выльют кучу помоев на центр, З.И., да и вообще снова закритикуют психиатрию, а ей сейчас и так не сладко – опять все и всех везде сокращают, а выгнанные из закрытых интернатов больные на свободе очень опасны, а значит, снова врачи, а не чиновники будут виноваты, а законодатели снова натянут на себя маску спасающих Отчизну.

Думаю, что-то от себя лично допишет Владыка, ведь я даже не представляю, что можно со всем этим сделать…».

Письмо заканчивалось, как всегда, строками, вызывающими слезы радости. Немного подержав в руке стопочку прочитанных загадочных листков, отложил их в сторону, я занялся бандеролью.

Основной частью был дневник, состоявший из двух частей, почему-то озаглавленный «Дневники обреченных», что сразу поставило их, как минимум, в один ряд с моим дневником, написанным в определенный момент моей жизни, в ожидании пожизненного заключения, с уверенностью, что эта участь вряд ли минует меня. Как же я ошибался, сравнивая свое приземленное с тем, с чем сравнивать просто нельзя!

В приличной стопке, листов в двести – двести пятьдесят, оказались всевозможные отчеты, напечатанные и написанные вручную, к ним прилагался конверт с рисунками, биографией, выписками из личного дела, будто нацарапанные ногтем, каким-то корявым почерком, мне не известным, десятка полтора вырезок из газет, фотографиями, должно быть из личного альбома этого Буслаева, среди них фото какого-то, впечатляющего вида, совершенно седого старца, напоминающего снимок скульптуры Гомера с совершенно белыми широко открытыми глазами. Кстати, я долго не мог оторваться от этого лица, в нем было мало от земного человеческого, хотя передо мной было однозначно фотографическое изображение человека.

Перевернув фотографию обратной стороной, я прочитал невероятное: «Буслаев К. С. после сна, окончившегося потерей зрения» – интрига сразу захватила меня. Просмотрев в сразу все другие изображения этого персонажа, включая и распечатки статей, я сделал однозначный вывод: угадать в этом старце самого Буслаева просто невозможно! Мало того такая перемена в течении месяца – казалась просто фальсификацией, а речь шла, как я понял, о сне!

Не доверяя своим чувствам, я еще раз прочел письмо супруги, несколько статей, но так и не смог отделаться от мысли, что стал целью, какого-то розыгрыша самых близких мне людей.

Вспомнив о письме, которое должен был написать сам Владыка, я надорвал последний конверт из толстой бумаги, от куда вынул его фотографию в облачении с дарственной надписью и благословением, уже вставленную в тонкую, покрытую под серебро, рамочку, и сложенный вдвое листок довольно плотной бумаги с водяными знаками и титрами «его» епископства. Запах праздничного ладана с привкусом винограда «Изабеллы», приятно защекотал в носу. Улыбнувшись, понимая, что Владыка знал, какое произведет на меня все это впечатление, и складывая бандерольку, конечно, улыбался сам. Наложив на себя крестное знамение, я начал читать, почему-то выхватив строки с середины не такого, как ожидалось, длинного текста: «… очень рад я особенно твоему отношению с Отцом нашим Небесным, но то помни, что не один ты сейчас, но двое вас: муж, который первенствует, и жена, которая в подчинении твоем, как ты под Богом. В благополучном вашем супружестве нет сомнений, хотя оба вы сложны и пока малосмиренны – тем и спасетесь. Помни – Господь от своего не отказывается, а значит, делая Ему угодное, при Нем и остаешься, как бы это опасно не выглядело. Причащайся не чаще раза в два месяца, дабы не впасть в искушение, Марину держи в «жестких рукавицах», но прижимая к груди, как самый нежный и тонкостенный сосуд, ибо только так любовь сберечь можно.

Теперь по делу. Переданное дочкой * (духовной), я изучил прилежно, но другого не увидел, кроме, как благословить тебя на этот труд. Ни ты к Господу пришел, а Он тебя обнял, видимо и для этого тоже. В этом вижу часть искупления твоего, знаю, что возьмешься с готовностью и радостью, закончив с Божией помощью и во славу Его. Хорошо бы описать путь человека этого, весьма недостойного до покаяния, к самому раскаянию – это важно для каждого читающего. «Дневники» же…, даже не знаю…, чувствую в них присутствие Духа Святого, но заявить об этом не решаюсь, от сюда и понимание, что Церковь может и примет это во внимание…, присовокупит малой толикой к уже собранному бесценному богатству святыми Божиими угодниками, но использовать в комплексе, в месте с судьбой человека только через тебя вижу возможным.

Благословляю на труд сей, с молитвенным приветом, твой о. М.»…

Все в купе создало впечатление большой задуманной игры, я напрягся, тем более, что не чувствовал обычного задора перед предстоящей однозначно сложной работой, а здесь еще и сомнение одолело, от того, что и понятия пока не имел, о чем идет речь!

Отложив в сторону все прочитанное, я встал перед иконой, переданной с супругой Отченькой на прошлом свидании – Пресвятой Богородицы Казанской, прочитал молитовку, и, вернувшись на прежне место, поставив рядом две фотографии жены и Отченьки, по очереди всматривался в их взгляды.

Любовь ко мне, исходящая из их глаз, не могла меня оставить равнодушным, это понимание того, что я нужен этим людям, а они очень дороги мне, и так же любимы, зажгли огонь, быстро распространяющийся в сердце…: «не могут эти, так любящие, меня два человека ошибаться во мне. Конечно, они знают, что делают, их уверенность не может быть пустоместна, а значит, Господь управит!»…

Ко времени отхода ко сну, я уже изучил весь материал, исключая пока сами «Дневники обреченных», но уже понял, что обреченность их носит знак «плюс», а не как когда-то у меня «минус». Хотелось спать, но глаза сами коснулись первых их строк, будто бы диалога. До утра я так и не заснул, а закончив читать, сразу сел за работу…

Читатель не суди строго, ибо сложно писать о том, что происходило помимо тебя, вдалеке от тебя, и к тебе вовсе не имело отношения. Скажу сразу, что каким-то чудным образом, чувствовал я какую-то духовную помощь и наставление, наверное, потому, что все души в Господе едины, и все Ангелы – суть одно, а значит, писал я не один, но с душой и моим чудесным Хранителем.