Читать книгу Дорога на Москву - Алесь Кожедуб - Страница 12

К пяти часам пополудни актовый зал почти заполнился.

Дата съезда не афишировалась, но пришли старшекурсники, преподаватели, друзья. Еву сопровождали два здоровенных лба, одного из них я знал: физик Алик, мастер спорта по гребле то ли на байдарке, то ли на каноэ. Судя по тому, что кавалеры не замечали друг друга, Ева развлекалась по полной программе. Похлопывать по холке двух молодых бычков, угрюмо косящихся на соперника, удовольствие и впрямь особенное. Ева подмигнула мне, приглашая оценить пикантность ситуации. Я кивнул: съезд смеха! Бычки уставились на меня, будто впервые в жизни увидев вожделенную красную тряпку.

Проплыл Крокодил, по обыкновению переваривая пищу. Один из пажей Евы кинулся к нему обниматься. «Боксёр, – понял я, – с Крокодилом обнимаются только боксёры». Крокодил с пажем грохали кулаками по спинам друг друга, смахивая ненароком навернувшуюся слезу, Ева забавлялась.

Володя, командовавший парадом, подал знак: пора. На сцену высыпала команда КВН, съезд начался. Рядом со мной нервничала Ленка. Она должна была читать отрывки из моей повести. У авторов редко бывают звонкие голоса, Ленка вынуждена была сдаться под моим и Володиным нажимом.

– Здесь ударение правильно? – совала она мне листок. – А в этом слове?..

– Как прочитаешь, так и правильно, – отвечал я афоризмом Ивана Ивановича, нашего преподавателя русского языка.

– Смеёшься, а мне на сцену… – чуть не плакала Ленка.

Миниатюры закончились.

– Вперёд! – повернулся к Ленке Володя.

Она вскочила, задохнулась, наступила мне на ногу и унеслась.

Повесть слушали хорошо, смеялись, хлопали. Ева теребила то одного, то другого ухажёра, страдая от недостатка внимания. Крокодил, по обыкновению дремавший, вдруг невпопад заржал. Евины пажи, встрепенувшись, его поддержали. Публике понравилось и это.

Ленка освоилась, перестала частить и заикаться. Я сел свободнее. Володя повернулся ко мне и удовлетворённо мигнул: порядок.

Ева ни с того ни с сего обиделась. Пухлые губы вздрагивают, взгляд мрачный, длинная нога нервно постукивает по переднему сиденью. Вот-вот вскочит и выметнется из зала. Кавалеры забыли об отведённой им роли, вертят головами, заглядываются на раскрасневшихся девиц. Бедная Ева. Рука её сжимается в кулак, и он не такой уж маленький. Но хороша Ева и в гневе. А может, особенно хороша в оном. Перехватив её как бы случайный взгляд, я корчу рожу. Ева опускает голову – и поворачивается ко мне уже улыбающаяся. Подсказка принята. Забывшийся да будет наказан.

На сцене давно уже поют, отплясывают, хохмят. Володя железно выдерживает регламент съезда. «Почём стоит похоронить?» – «Пять рублей». – «А без покойника?» – «Три рубля, но это унизительно». Народ стонет, плачет, некоторые лежат.

Я замечаю секретаря комитета комсомола факультета Баркевича. Лицо, конечно, каменное, но разве может оно быть иным у вожака молодёжи? Вижу, как разевает пасть Крокодил, легонько толкает локтем соседа, и тот сваливается с кресла, хватая ртом воздух. По печени попал. Крокодил уж если ткнёт, мало не покажется.

Ленка, вновь оказавшаяся рядом, на себя не похожа. Глазки горят, зубки сверкают, грудь волнуется. А что, вполне может понравиться. Вон Евин боксёр уставился, поплыл, как от хука в челюсть.

– Чего он?.. – у Ленки покраснела даже шея.

– Состояние грогги, – говорю я. – Бери за верёвочку и веди, куда пожелаешь.

– Больно надо! – фыркает Ленка.

– Напрасно.

Съезд заканчивается гимном. Весь зал поёт «Гаудеамус».

– Молодцы мы все, – смахивает со щеки слезинку комсорг. – Делегаты съезда приглашаются за кулисы.

Да, я видел, как Крокодил со товарищи таскал звякающие саквояжи. Не пойти нельзя. К тому же сквозь толпу проталкивается Ева, хватает меня за руку, прижимается бедром.

– Идём?

– Куда?

– На кудыкину гору.

Ева вроде не делегат, но участие её в закулисной части съезда ни у кого не вызывает сомнений.

– А кавалеры? – шарю я по толпе взглядом.

– Не твоё дело.

Действительно, что это я Евиными кавалерами озаботился. Пороть их будут. Ева уж постарается высолонить розги.

Крокодил мечет бутылки, по кругу идут стаканы, которых не хватает. Ева умудряется завладеть двумя стаканами, один суёт мне:

– На брудершафт?

Медленно пьём, целуемся. Евины губы приятно горчат. Народ вокруг делает вид, что всё в порядке вещей.

– Уходим по-английски, – шепчет Ева.

– Куда? – удивляюсь я.

– К тебе.

– В общагу?! – едва не роняю из рук стакан.

– Давай, сначала ты, потом я. Жди меня у входа в скверик.

Я пячусь, натыкаюсь в потёмках на Ленку, которая заполошно машет рукой: уходи! В коридорах народ уже рассосался. На втором этаже стоит Емелин, раскуривающий папиросу. «Во сколько он уходит домой? – мелькает мысль. – И есть ли у него нормальный дом?» Емелин сильно хромает, говорят, ранение он получил в армии. Наш замдекана даже в штатском остаётся майором. Отдаёт приказы, выслушивает донесения, следит за причёсками разгильдяев и короткими юбками девиц. Правда, на последних он только косится. Служба, и на филфаке у Емелина служба. Иногда кажется, тянуть её тяжелее, чем в армии.

На улице пронизывающий ветер, гололёд, безлюдье. Не замёрзла бы Ева. Но она скоро появляется, налетает, тормошит.

– Комнату освободить сумеешь?

– Комнату?..

Двое сожителей из библиотеки приходят поздно, один уехал домой. Только Виталик может оказаться дома, но он мой должник. Уже не раз я уходил на пару часов из общаги, когда Виталик приводил свою Аллу.

– У нас бабка на входе вредная, – бормочу я. – Как бы крик не подняла.

– С бабкой я справлюсь, – тащит меня за руку Ева. – Бабки сами меня боятся…

И правда, вахтёрша, мельком взглянув на Еву, накинулась на жмущихся у входа парней и девчат:

– Никого не пропущу! Комендант приказал – без документов никого.

Каблуки Евы громко цокают по коридору. Ни капли не похожа она на здешних девиц, а вот поди ж ты.

Виталик был дома, бренчал на гитаре, приканчивая бутылку «чернильца».

– Понял! – подмигнул он нам. – За два часа управитесь?

– Кончай ты… – оглянулся я на Еву.

– Управимся, – кивнула Виталику Ева. – Мы шустрые.

Виталик гоготнул и скрылся. Парень он был лёгкий и без комплексов. Однажды ворвался в комнату после полуночи – я, лёжа в постели, читал, – стукнул рукой по выключателю:

– Санёк, ты спишь!

Слушая в темноте возню на его кровати, я жалел, что не успел натянуть штаны и смыться. Алла, худенькая девушка с тяжёлой грудью, была влюблена в Виталика, как кошка. Чего никак не скажешь о нём.

Ева достала из своей объёмистой сумки бутылку вина.

– Где у тебя стаканы?

У меня дрожали руки, и я выключил свет, чтобы Ева этого не заметила.

Ева, не спрашивая, устроилась на моей кровати, подобрала ноги:

– Иди сюда…

Я, преодолевая оцепенение, наклонился над ней.

– Ну что ты… – стала она меня гладить, – не волнуйся, глупыш, всё будет хорошо…

В отсвете уличных фонарей белело её лицо, блестели глаза. Она стянула через голову свитер, я неловко ей помог. Упруго торкнулась в ладонь грудь с шероховатым соском. Другой рукой я стал нашаривать крючки на юбке.

– Не надо…

Её уверенная рука поползла вниз по животу, и я, холодея, подчинился ей. Сама Ева осталась в юбке, но с меня стащила брюки.

– Вот так…

Горькие губы раскрылись, приняли меня в себя. Я сильно зажмурился, сдерживая стон облегчения. Волосы Евы сильно запахли сигаретным дымом.

– Дай мне вина.

Боясь смотреть на неё, я протянул стакан.

– Тебе было хорошо?

– Да… – слово с трудом протолкнулось из горла.

Чувство, только что вывернувшее меня наизнанку, нельзя было обозначить словом «хорошо». Я отвечал, как того хотелось Еве. Но сама она?..

Ева, приведя в порядок юбку, свободно лежала на кровати, кажется, улыбалась.

– Иди ко мне, холодно… Да надень штаны.

Постучали в дверь, но не условным стуком, обычным.

– Не открывай, обойдутся.

– Конечно.

Дрожь в теле не проходила.

– Холодное вино.

– Что? – не поняла Ева.

– Озноб от вина.

– Да нет, ничего, – Ева сняла с бедра мою руку. – Говори что-нибудь, не молчи.

Но у меня не было слов, ушли.

– Понравился съезд? – выдавил я.

– Володя молодец, из него режиссёр получится. А твоя повесть детская.

Я растерялся.

– Почему детская?

– Ребёнок.

Это уже выходило за рамки игры.

– А почему ж… сюда пришла?

– Дурачок, – сверкнули белки глаз Евы.

Я попытался отодвинуться, но она не дала, крепко обняв меня.

– Повесть написал, вина сегодня выпил – и всё такой же маленький.

Ева дразнила, я обижался. Действительно, дурак. Стало как-то легче.

– Завтра встретимся?

– Может быть, – улыбнулась Ева. – Санечка, ты, главное, не напрягайся. И не таскайся за мной хвостиком. Дышать ртом вредно.

Это я знал, спортсмен всё ж.

Тепло Евиного тела убаюкивало, усыпляло. Я трогал тяжёлые волосы, прикасался губами к затылку, невольно стараясь дышать носом. Ева потягивалась, как котёнок под поглаживающей рукой. Коридор постепенно наполнялся голосами, топотом, взрывами смеха. Но возле нашей двери было тихо. Виталик молодец.

– В какую сторону у вас туалет? – высвободилась из моих рук Ева.

– Ваш направо.

– Без меня сможешь прибраться? – покосилась она через плечо. – Посмотри, на что кровать похожа.

– Здесь все кровати такие.

– Ну да?! – остановилась Ева. – А с виду простые ребята.

– Дурное дело нехитрое.

– Надо же, заговорил! Подними с пола дублёнку.

Я и не заметил, какой у нас роскошный ковёр на полу. Прямо с кровати босыми ногами в пушистый мех – замечательно.

Ева ушла. Я включил свет, поправил покрывало и подушку, убрал со стола пустую бутылку, стаканы. Как будто ничего и не было.

У выхода мы столкнулись со смехосъездовской командой, прорывавшейся в общагу. Промозглым ноябрьским вечером, да ещё с дождичком, похожим на снег, по улицам много не нагуляешь. Поневоле поскачешь к друзьям в общагу. Толпа, осаждающая врата, нас не заметила. Мне пришло в голову, что варта, то есть стража, этимологически восходит именно к вратам. Молодцы, стоящие с бердышами у врат, и есть варта. Во всяком случае, наша бабка на них походила, но один в поле не воин. Оттёрли в угол – и рванули с гоготом по коридору. Крокодил, проплывший мимо, усиленно работая хвостом и конечностями, даже не моргнул глазом. Крупный крокодил, породистый, от морды до кончика хвоста метр девяносто пять. Ева, остановившись, прищёлкнула ему вслед языком.

– Нравятся крокодилы?

– Ничего.

По дороге к Евиному дому мы молчали. Она небрежно держала меня под руку, закрывалась воротником дублёнки от ветра, отворачивалась. Я смотрел прямо перед собой. То, что сегодня случилось, казалось, должно было в корне изменить наши отношения. Но я чувствовал, что всё осталось по-прежнему. Идущая рядом Ева была, как и раньше, недоступна.

– Иди, – толкнула она меня в грудь у подъезда.

И я, выдерживающий на соревнованиях бодания здоровенных бугаёв, под её рукой шатнулся.

– До завтра?

– Может, справку из поликлиники возьму, – зевнула Ева. – Пока.

Справку она действительно взяла, поскольку не показывалась на факультете больше недели. Но тосковать мне было некогда – опять, чёрт побери, знаменитость. Съезд смеха имел, как говорится, большую прессу, меня стали узнавать не только студенты. Завкафедрой иностранных языков Броневский, только-только вернувшийся из командировки в Штаты, подозвал меня к себе, когда я зашёл в деканат с очередным письмом об освобождении от занятий:

– Это вы повесть написали?

– Написал.

– А это что? – кивнул он на письмо.

– Отзывают на сборы, – объяснил я. – Соревнования.

– Вы ещё и спортсмен?! – уехали куда-то на лысину брови. – А как ваш английский?

– Сдаю, – пожал я плечами.

– Вторая группа второго курса? – проявил странную для профессора осведомлённость Броневский. – Со следующего семестра занятия у вас буду вести я. И вот это мне, – он брезгливо покосился на письмо, – лучше не показывать. Уяснили?

– Так точно! – щёлкнул я каблуками.

– Юморист… – пожевал губами седой, моложавый, в костюме от кого-то там профессор. – У меня вы будете заниматься по новейшей структуралистской системе, и она требует обязательного посещения.

Чутьё мне подсказало, что я серьёзно влип. Но студент тем и хорош, что в упор не видит грядущих неприятностей. Ему б только день продержаться.

Настоящим героем съезда был, конечно, Володя, но ему определённо нравилась роль серого кардинала.

– Это ещё цветочки, – потирал он руки, – у меня такие работы для фотовыставки – ахнут.

– Евин портрет?

– Обнажённая натура, – шептал, оглядываясь по сторонам, Володя, – у нас это называется актом.

– А кто на снимках? – как бы нехотя интересовался я.

– Работы литовцев. Такого здесь ещё не видели.

Литовцы – это прекрасно. Не ездила же она к ним позировать. Хотя… На октябрьские праздники Ева и Нина развлекались именно в Вильнюсе.

– Крокодил что-то говорил про Евин портрет.

– Тоже будет, но лучшие работы – литовцев. Натура!

Неожиданно меня и Володю вызвали в комитет комсомола. Секретарь Баркевич сидел за столом, мы стояли.

– Что это за съезд вы провели? – отодвинул от себя папку с бумагами вожак. – Что это, понимаешь, за игры?

Я посмотрел на Володю. Он молчал, поглаживая сумку с фотоаппаратами.

– Просто название такое, – сказал я. – Вечер юмора.

– Юмора… – по-генсековски подвигал тонкими бровками Баркевич. – Не показали нам ничего, не посоветовались, устроили сборище с вином. Пили вино?

– Было, – вздохнул я.

– А что это организатор отмалчивается? Ведь это вы всё придумали, Малько?

Володя неопределённо пожал крутыми плечами.

– Значит, так, – постучал по столу ручкой Баркевич. – Для начала выводим обоих на месяц из редколлегии газеты. И больше чтоб никаких съездов, сессия на носу. Понятно?

– Понятно, – некстати хихикнул Володя.

– А что мы такого сделали? – не выдержал я.

Володя сильно пихнул меня сумкой.

Плавающий взгляд секретаря на секунду остановился на мне:

– С вами у нас будет отдельный разговор. Идите.

Володя почти выволок меня в коридор.

– Пусти! – рвался я в кабинет. – Чего мы такого…

– Сдурел? – прижимал меня к подоконнику Володя. – Молчи, и всё будет нормально. Ну, не любят они чужих съездов, а ты молчи. Надо соглашаться со всем, что говорит начальник.

– А что он сказал?

– Что съезды на факультете отменяются. Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. Не лезь в бутылку. Съезд мы провели? Провели. Наша победа, понял?

– А пошли вы все.

Я вырвался и побежал к гардеробу.

«Ева!..» – вздрогнул я, разглядев развевающиеся волосы идущей впереди девушки. Нет, не Ева. Она и волосы теперь заплетает в тугую косу, и шаг у неё летящий, длинный, гораздо шире, чем у семенящей передо мной девицы. Ева занимала меня больше всех комсомольских вожаков с Володиными актами в придачу. Кстати, осмелится он теперь выставить свою натуру? Володю не поймёшь. Говорит одно, делает другое, а думает, возможно, третье. Точь-в-точь Ева. Сейчас она меня избегает, в этом нет сомнений. Но ведь и у меня есть гордость. Она что, держит меня за половичок, о который иногда можно вытереть ноги? Даже такие ноги, как Евины, меня в этом качестве не устраивали.

Ну да кривая куда-нибудь вывезет. Я всё чаще вспоминал юг. Горы в голубой дымке. Пирамидальные тополя, запорошённые пылью. Бело-розовые цветы олеандров на набережных. Приторный запах магнолии, нависающей над кофейней. Сладко-горячий кофе в маленьких чашках. Губы Тани, отдающие «Изабеллой», которую в Хадыженске называют армянским виноградом. Тоска по пляжной истоме, по стеклянному хрусту отрываемых от камней водорослей, по вечерним винопитиям у Кучинских в Белореченске, где к красному вину подавали вяленое мясо, напрочь лишала сил.

Голос Евы глухо звучал в трубке:

– Нет, сегодня нет настроения. Метель.

Голос пропадал вовсе.

Я тащился на тренировку. В пропахшем потом зале гулко шлёпались о ковёр тела. За ширмой бренчало расстроенное фортепиано «художниц». Тренерша гимнасток кричала, пожалуй, громче нашего Семёныча. И слёз там больше, особенно у растягиваемых возле стенки малышек. На одной ноге стоит, вторую тренерша приставляет к уху. Попробуй, не заплачь.

Я отрабатываю приёмы. Семёныч машет рукой:

– Ни хрена из тебя не получится.

– Стараюсь, Семёныч.

– Кой чёрт стараться, ежли дыхалка слабая.

– Раз здоровый, значит, дурной, Семёныч.

– Это ежли у самого мозги. А студент и на мозги слабый.

Семёныч скажет, как гвоздь вобьёт.

Сдать бы скорей сессию – и куда глаза глядят. В Хадыженск. Или ещё дальше.