Читать книгу Стыд орхидеи. Любовный роман - Алиса Альта - Страница 2

Это было первое интервью Артёма Царицына. Вчерашний студент филфака, по знакомству устроившийся в редакцию портала о звездной жизни factshit.ru, волновался так, что ему казалось, будто он вот-вот упадёт в обморок.

Он всё ещё подходил к делу основательно, прочитывая перед каждой публикацией тонны литературы, все ещё переживал, что может допустить в статье неточность. Перед интервью с модным ныне художником Александром Беловым парень не спал три дня; его бил предательский озноб, а дрожащие руки с трудом перелистывали страницы энциклопедии по всемирному изобразительному искусству, которую он выучил назубок ещё в детстве. Под утро (а интервью было назначено на 9) нервная дрожь достигла апогея: Артём напрочь позабыл все вопросы и эффектные приёмы, которые хотел ввернуть в разговоре. Пришлось махнуть на всё рукой, попытаться расслабиться и надеяться на то, что беседа потечёт плавною рекой, унося их своим невидимым течением.

Он легко отыскал высокое здание под номером шесть на Новом Арбате, так как наведывался туда накануне, чтобы приобрести уверенность в том, что не опоздает. У подъезда юноша застыл, пытаясь отдышаться и вдоволь насытиться строением через дорогу, где жила боготворимая им редакция «Эха Москвы», соседствуя – по ироничной усмешке судьбы – со сквером Киселёва.

Двери лифта приветливо распахнулись, он уверенно нажал пальцем на кнопку девятого этажа и принялся судорожно шарить в заплечной сумке в поисках ценных бумаг. Ему показалось слишком ненадёжным доверять эксклюзивные, в мельчайших деталях выверенные, как капли росы выпестованные вопросы электронным носителям. Теперь же Царицына накрыла волна ужаса, ведь рука, исследуя колючие просторы сумки, не находила выстраданной папки. Артёма не покидало (хотя он прекрасно отдавал себе в отчёт в том, насколько смехотворна эта мнительность) чувство, будто дом ему категорически не рад.

Лифт, словно библейский кит, выплюнул журналиста наружу. Парень застыл перед долгожданной надписью «№72». Он мог бы ещё долго разглядывать медную табличку с красиво извивающимися каллиграфическими буквами и причудливыми языками медного пламени, расходящимися от центра, но одним махом, как бравый гусар, рубанул по кнопке звонка.

Хозяин жилища показался не сразу; понадобилось звонить минут пять. Царицын уже было испугался, что придётся вернуться ни с чем, как послышался лёгкий гул шагов, и с той стороны двери кто-то потянул ручку.

– Проходите, проходите, – пробормотал человек, которого Артём едва успел разглядеть. И тут же скрылся в глубине квартиры.

Угрожающая музыка во чреве жилища затихла (Артём угадал Шостаковича), посетитель торопливо стянул с себя шоколадные кеды-барретты и прошёл в гостиную. Это была просторная комната с прекрасным видом на город; Артём на секунду застыл, восхищенный зрелищем просыпавшейся зари, осторожно гладившей по-сталински величественный МИД, который довлел над Москвой, как Вавилонская башня. Тускло-зелёные обои с роскошным дамасским орнаментом, какой-то затхлый, спёртый воздух и лёгкая заброшенность, сквозившая в этом убежище, так неприятно контрастировали с радостью пробуждающего дня, что у журналиста на секунду засосало под ложечкой. Его взгляд с любопытством перебегал от предмета к предмету, каждый из которых свидетельствовал об отменном вкусе хозяина и, по-видимому, мог рассказать целую историю. Вещи поглотил капризный хаос: видно было, что когда-то их любили, но сейчас обращались крайне небрежно.

– Вас, кажется, зовут Алексей? – спросил хозяин квартиры, рассеяно осматриваясь по сторонам. Наконец, его пустой взгляд встретился с креслом, стоящим в углу и скрытым за огромным пустым холстом. Он перетащил кресло в центр комнаты, быстрым движением подвинул гостю простой чёрный стул, а сам опустился на мягкий бархат, изящно закинув ногу за ногу.

Артём, с трудом соображая и от того топорно перемещаясь в пространстве, последовал его примеру и принялся, как зачарованный, рассматривать своего визави. Он видел Александра Белова только на фотографиях и не ожидал, что от художника повеет такой усталостью. Его тонкое, словно вычерченное грифелем архитектора лицо было красиво, но стайка морщин на лбу и у рта прорезались чуть глубже, чем полагалось в тридцать три года. В миндалевидных мутно-зеленых глазах сквозил ум, смешанный с укоренившемся безразличием. Темные волосы были аккуратно подстрижены, но на лице проглядывала невнятная щетина, словно о ландшафте лица позабыли дней на пять.

– Да, я Артём, – автоматически согласился он и зачем-то присовокупил: – Александрович. Интернет-портал factshit.ru.

– Factshit.ru, – эхом откликнулся художник, смотря куда-то в сторону. В руке у него была бутылка арманьяка, содержимое которой было уничтожено на треть. Царицын с теплом в сердце узнал эту марку: его деду, профессору истории в МГИМО, не раз подносили такие презенты.

– Да, – отвлёкся журналист от своих наблюдений, с воодушевлением раскрывая папку с вопросами и включая диктофон. – Итак, дорогие друзья, с радостью сообщаю вам о том, что мы приступаем к интервью c Александром Беловым. А говорить мы будем о самом популярном цикле его картин – «Луна».

– Конечно, – процедил сквозь зубы собеседник, смачно отхлёбывая арманьяк прямо из горла. – О чём вам со мной ещё говорить.

Артём на секунду замер. Ему показалось кощунственным так обходиться с бутылкой, стоившей не менее четырёх тысяч рублей.

– Известная критикесса Евгения Долько назвала первый портрет цикла «квинтэссенцией детской наивности Ренессанса и разумного начала в постмодернизме». Журнал «Собака» недавно включил седьмую картину, «Сезоны», в топ-10 лучших произведений российской живописи за последние двадцать лет. А триумфатор седьмой Московской биеннале современного искусства рассказал, что вдохновлялся именно вашей «Луной» для создания своей прорывной работы. Что вы думаете по этому поводу?

– Я думаю, что все они – идиоты.

– Вот как… – слегка растерялся журналист, но тут же взял себя в руки. – Скажите, а какую из ваших картин вы ставите выше всех?

– «Стыд орхидеи», – ровным голосом ответил Белов. Его стеклянный взгляд был прикован к беснующемуся зареву зари за окном, однако напрасно природа расписывала роскошными красками угрюмый городской пейзаж: в его глазах не отражалось ровным счётом ничего.

Артём был сражен. Он не знал, что сказать дальше, поэтому в воздухе разлилась обволакивающая тишина. Даже художник заметил, механизм беседы сломался, потревожив его скрипом непокорных шестерёнок, и вернулся из своих космических далей.

– Что? Вопросы дальше будут?

– Но как вы можете превозносить «Стыд орхидеи»! – очень искренне и совершенно непрофессионально воскликнул журналист. – Он же совершенно ни о чём.

– Ни о чём? – блеснули глаза Александра. – Так мою картину ещё никто не называл. Давайте, молодой человек, обнажите бездну своих глубочайших художественных познаний.

Он подался вперед, облокачиваясь на колени, так что до Артёма донёсся тонкий персиковый аромат, едва различимый в общем алкогольном амбре.

– Может быть, я неправильно выразился, – чуть сконфузился Царицын, хотя голос его звучал твёрдо и по нарастающей уверенно. – Но ведь «Стыд орхидеи» не идёт ни в какое сравнение с вашими предыдущими работами. Лилово-красная лилия на приглушенном бежевом фоне; смутная, зыбкая почва сливается с блеклым небом; терновые колючки, разбросанные то тут, то сям. Мазки очень вялые, будто вы боялись давить на кисть; оттенки хлипкие, не переходящие в полнокровные, сочные краски, которыми так славятся ваши творения. Можно подумать, что вы дали взойти на холсте зародышу идеи и тут же подрубили его на корню.

– Кроме того, – охотно продолжил Александр, вторя ему с каким-то мазохистским удовольствием, – совершенно непонятно, почему цветок покоится на трёх странно скрученных стебельках, а также зачем было называть картину «Стыд орхидеи», если на ней изображена лилия.

– Я об этом как-то не думал, – примирительно ответил Артём. – Но как вы можете сравнивать эту работу со своими предыдущими произведениями? В этой картине нет никакой концепции – то ли дело ваши знаменитые циклы портретов «Луна», «Зверь» и «В белую ночь». Простите, пожалуйста, за то, что я сейчас скажу: я, наверное, не должен так говорить, но я скажу. Такую картину под силу создать выпускнику художественного училища. Моя соседка по парте Надя Полозова – мы учились в историческом лицее, но у неё были неплохие способности к живописи – нарисовала нечто очень похожее в девятом классе. Только там вместо лилии был нефтяной танкер.

Глаза художника опасно сверкнули. Он порывался что-то вымолвить, но вместо этого горько рассмеялся и сделал ещё один глоток из бутылки, на этот раз более лаконичный.

– Вы меня сейчас убили в самое сердце. Даже не знаю, как с вами дальше вести беседу. Сравнить мою лилию с железной букашкой…

– Я сказал вам это лишь потому, что хотел подчеркнуть безупречность ваших предыдущих циклов! – горячо начал Артём Царицын. – Я впервые увидел «Луну» в десять лет, когда только открывалась выставка на Яузе. Из семи портретов мне больше всего понравился «Цыплёнок»; меня поразило, как можете вы соединять в себе схематичность Малевича, экстравагантность Поллока и эмоциональность Кристин Комин. Родителям приглянулась последняя, «Пиршество крови», но в целом мы сошлись на том, что это абсолютно новое слово в русской живописи последних лет. Вы настолько точно, настолько филигранно вычерчиваете фигуры этих людей; законченность в каждой детали, ни одного лишнего штриха. Каждый мазок, каждая линия несёт смысловую нагрузку! Эти картины словно бесконечный лабиринт, блуждая в котором вы открываете всё новые смыслы. Словно огромный компьютерный процессор на художественном полотне – кто ещё может писать, как вы? И вместе с тем – какие сочные, свежие цвета, какие захватывающие контрасты! Соединить аполлоническую архитектуру линий и дионисийскую свободу буйных красок – вы примиряете противоположное, чтобы получить совершенство!

Белов сидел не шелохнувшись, опустив глаза к долу. После того как последний отзвук патетической речи Артёма растаял в пространстве, художник задумчиво водрузил подбородок на сжатый кулак левой руки, потянулся к бутылке, но затем передумал и лишь тяжело вздохнул.

– Мне вас очень жаль, молодой человек. Я не знаю, что должно случиться, чтобы вы прозрели. Возможно, террористы взорвут ваш дом или какой-нибудь сумасшедший маньяк в подворотне отпилит ногу.

– Однако такого взгляда на свою картину придерживаетесь только вы, – с невольно вырвавшейся злобой ответил Артём.

– Что поделать, – вздохнул художник. – Я уже свыкся, что в окружающем меня болоте гаснут все проблески жизни; лучу солнца не проникнуть сквозь плотное облако зловонных испарений, витающих над этой гниющей жижей. Я ищу хотя бы одного единственного человека, который оценил бы мой замысел и увидел, что главное на картине – не лилия, а то, что под ней и за ней. А я бы попросил у него совета.

– И до сих пор такого не нашлось? – мягко, но с большой долей скепсиса промолвил собеседник.

– Нет. Мой наставник Виктор Соломонович, несомненно, проникнулся бы. Но девять лет назад он эгоистично отчалил в лучший из миров.

– А ваш друг?..

– Он мёртв, – резко ответил Белов, делая новый залп из бутылки.

Повисла неловкая пауза.

– Однако я хотел спросить вас, – едва слышно произнёс Артём Царицын, чья речь в тишине напоминала журчащий ручеёк, – почему вы не радуете нас своим творчеством с тех пор?.. Вы написали «Стыд орхидеи» семь лет назад, когда вам было двадцать шесть. В период с двадцати до двадцати пяти лет вы создали три блестящих цикла, общей сложностью семнадцать картин. Вы можете писать с потрясающей скоростью, ваше мастерство и фантазия безграничны, почему же вы не хотите сокрушить художественный мир новым прорывом?

Взбудораженный, Александр вскочил и начал мерить комнату неровными шагами.

– Да потому что я не имел права пачкать своей мазнёй даже туалетную бумагу! Потому что этим нехитрым премудростям можно обучить дядю Васю с завода! Потому что в тех картинах нет ничего, что переживёт своё время хотя бы на двадцать лет. Ни души, ни ума, ни сердца – только голый расчёт. Я вспоминаю себя в те дни, когда стоял за холстом: как я гордился, как ликовал, придумывая очередной ловкий ход! Злосчастный павлин! Тошнит от себя, едва вспомню тот период. Как вы не понимаете, что эти рисунки – интеллектуальная гимнастика, не более того? Я учился на архитектора, вы же знаете. Плеснуть в чертёж яркой краски – вот и вся картина.

– А «орхидея»?.. – глупо хлопая глазами, откликнулся журналист.

– А «орхидея» останется в веках! – прикрикнул Белов. – Эта лилия из самого сердца моего выросла; я писал её не красками, а своей кровью.

Артём принялся с недоумением рассматривать свои ногти; пожалуй, это было лучшее, что он мог выдумать в такой ситуации.

– Так почему бы, – сказал он некоторое время спустя, неуверенно сопя носом, – вам бы не написать что-то похожее ещё раз?

– Потому что, – ответил художник, слегка успокаиваясь и возвращаясь обратно в кресло, – для этого нужно потрясение, соизмеримое тому, что произошло со мной в двадцать пять лет.

– Когда умер ваш друг?

– Да. Когда чувствуешь дыхание потустороннего мира, кисть ведёшь не ты, но ангелы. Как многое открывается тогда, какими резкими и объёмными становятся краски мира, какие сюжеты приходят!

– Так убейте кого-нибудь значимого для вас, – забавно сконфузившись, вторил ему журналист.

Александр усмехнулся и подкрепился небольшой дозой арманьяка.

– У вас очень добрая, славная улыбка. Даже не знаю, как подобного рода мысли могли посетить вашу голову.

– Я рискованный парень, – засмеялся Царицын, впервые расслабившись. – Но вы ведь пишете портреты для бомонда, так? Вы написали уже шесть шаржей певиц и светских львиц, нет ли тут противоречия?

– Вы это сейчас серьёзно спрашиваете?

– Нет, – покраснел Артём. – Мне для статьи положено.

– Рассказать вам, как это впервые произошло?

– Расскажите.

– Николай Одинцов открывал пятнадцатый бутик «Ажемаль» в Москве, на Каланчёвской. Меня обязал туда явиться Фёдор Степанович. После торжественной части сливки общества были приглашены в особняк бизнесмена, где его жена представила новое произведение для фортепиано, написанное её сынком. Она же великая пианистка, вы должны знать.

– Ну что вы, иногда в её игре проскальзывают признаки разума…

– Увы, в тот раз нам не повезло. Там была её заклятая подруга Илона Черемша – вы же в курсе этой персоны?

– Признаюсь, не совсем.

– Звезда Инстаграма @sweetie_girla, сожительница армянского авторитета Акопа Аганисяна. Сейчас на её страничку подписано около миллиона человек. Так вот, любезная моя Илоночка знала, что в прошлом я был художником, и начала раззадоривать меня, чтобы я написал Одинцову, как говорится, d’après nature. Я был к этому времени чертовски навеселе и, на свою беду, согласился. Дружеским шаржем я хотел показать, что Алла за роялем напоминает мартышку, что, не используй она с таким талантом свои впадины и возвышения, ждал бы её Мытищинский рынок, и что девятилетнему ребёнку не под силу написать вторую «Лунную сонату».

– И ей понравилось?

– Очень. Она сфотографировалась вместе с шаржем и разместила это безобразие в своём аккаунте @alla_odintzova_super_star. У неё, конечно, поменьше подписчиков, чем у Илоны, – где-то семьсот тысяч, но и этого оказалось достаточно. С тех пор звёздная публика словно помешалась: все кличут меня и умоляют написать им шарж. Иногда я проявлял преступную слабость и соглашался, но на шестом портрете дал себе слово завязывать. Негоже так издеваться над людьми за их же деньги.

– В Инстаграме даже возникла волна, когда пользователи пытались рисовать себя в вашей манере. Люди с художественными способностями радовали других портретами на заказ. По хэштегу #me_in_belov_style можно найти почти две тысячи изображений. Вас это не заводит?

– Меня заводит куда больше тот факт, что именно после этой волны публика прозрела относительно моих прежних работ. Раньше я занимал положенное мне место в ряду молодых амбициозных имбецилов, нелепо полагающих, что у них есть талант, и спешащих предъявить его миру. Но три месяца назад, когда началась эта заварушка, у всех словно открылся третий глаз. Часть картин была тут же раскуплена за неплохие деньги, часть попала в разного рода галереи. В одних статьях мне поют хвалебные оды, в других – озверело ругают.

– И только «Стыд орхидеи» мирно коротает дни в маленьком музее двадцатитысячной Кубинки, в шестидесяти километрах от Москвы.

– Да. Павел Алексеевич – добрейшей души человек, в его музее отличная подборка картин в схожей манере. Ему, конечно, не под силу до конца оценить мою работу, но я видел, что что-то в ней его трогает, поэтому решил на время отдать свою «орхидею» в хорошие руки. Я не могу хранить эту картину у себя дома, иначе через месяц лишусь рассудка.

– А что думает Фёдор Степанович по поводу вашего творчества в целом и этой картины в частности?

– Фёдор Степанович! – нервно вздрогнул художник, чуть повышая голос. – Фёдор Степанович – свинья, которую на пушечный выстрел нельзя к музею подпускать.

– Что вы такое говорите! – с чистосердечным негодованием воскликнул Царицын. – Он же мэр города!

– И то, что он мэр города, даёт ему право издеваться над людьми?

– Но ведь он же основатель и главный бенефициар Фонда поддержки талантов «За искусство».

– Какое прекрасное название, не находите, молодой человек? – язвительно спросил Белов, откинувшись на спинку кресла и взяв в руки долготерпимую бутылку. – Месье Гузкин мог назвать свой фонд «Прометей» – словно он древнегреческий титан, похитивший огонь у богов и подаривший его людям. Мог выбрать имя «Ночной дозор» – и отсылка к Рембрандту, и издевательство над Лукьяненко, и арена для шуточек про ночной позор. Но он выбрал чеховское, лаконичное, говорящее название – «За искусство». Шедеврально.

– Неужели вы из-за названия так на него ополчились?

– Послушайте, Артём, вы, я вижу, не совсем понимаете. Знаете, где учился достопочтенный Фёдор Степанович?

– Где?

– В сельскохозяйственной академии Саратова. Сразу после окончания сего славного заведения он сделался председателем совхоза. Отчего-то Гузкина, словно слона в посудную лавку, тянет в мир искусства. Наверное, сельские родственнички внушили ему, что человек из высшего общества обязан коллекционировать Шагала, а то и скакать по сцене в дуэте с Волочковой. Сейчас ему пятьдесят пять, два года назад он был назначен мэром Москвы, и мне кажется, что главное его пристрастие в жизни – самоутверждаться, пиная своими грязными сапогами людей действительно тонких. Видимо, в такие моменты его внутренний скрюченный Скрудж купается в золотых реках.

– Мне кажется, – угрюмо заметил Артём, – с вашей стороны в высшей степени некрасиво отзываться так о человеке, на которого вы работаете. Тем более мэр он неплохой.

– Неплохой, – охотно согласился Белов. – Только не надо лезть со свиным рылом в калашный ряд. А вы мне что предлагаете, покинуть фонд? А как же быть c Сергеем Наворским, который благодаря моим стараниям смог издать трёхтомник по истории Чукотки? Как быть с Аней Ринд, которая сейчас учится в Гарварде? Как быть с рязанским объединением «Ренессанс», что теперь функционирует на регулярной основе? Или, может быть, четыре десятка детей, которых мы отобрали по всей России и чьё будущее сейчас гарантированно, стоит отправить по домам?

– Нет, – надулся журналист, скрещивая руки на груди. – Или работайте там, уважая руководство, или уходите, и вот тогда говорите всё, что вам угодно. Всё-таки фонд Фёдора Степановича сделал немало благих дел, каким бы ни был облик его главы.

– Могут ли дрянные методы привести к хорошим результатам, как вы думаете? – серьёзно спросил Александр, задумчиво посасывая бутылку.

– Я думаю, если бы вы действительно попытались, то нашли бы и в Фёдоре Гузкине немало хорошего. Просто эта сторона его личности не видна на публике. Всё лучшее, достойное, по-настоящему ценное человек прячет глубоко внутри. Вам бы сесть с ним, поговорить по душам… Ведь зачем-то же он основал благотворительный фонд, когда мог бы потратить деньги на совершенно иные цели.

– Надо заслать вас эдаким голубем мира в кабинет Гузкина. Я бы дорого дал, чтобы посмотреть, куда ваше пастырское милосердие испарится через полчаса. Обязательно найду человека, чтобы заключить с ним пари на этот счёт.

Александр Белов, кажется, пришёл в хорошее расположение духа и принялся медленно цедить арманьяк, лукаво поглядывая на интервьюера. Артём слегка занервничал, соображая, каким из двадцати четырёх незаданных вопросов лучше сейчас фрондировать.

– Вы из какого издания, напомните мне?

– Factshit.ru.

– Factshit.ru! Да это же жёлтая газетенка, лезущая звёздам в трусы. И вы ко мне пришли с такими вопросами от их имени? Вас выгонят с работы, молодой человек. Срочно исправляйтесь.

– Что вы имеете в виду? – растерялся Артём.

– Спросите то, что людям интересно. С кем я сплю, какие пью коктейли, как давно был на Бали. Какой марки на мне костюм, сколько я зарабатываю в месяц.

Часть этих вопросов была в списке, который они предварительно обсуждали с редактором, но Царицын крепился до последнего.

– И с кем вы спите, простите за вопрос?

– Ни с кем я не сплю. Дальше?

– Что, совсем?

– Да, восемь лет как.

– А у вас были когда-либо интимные отношения с девушкой?

– Да, – пожал плечами художник, задумчиво отпивая из бутылки. – Были по младенчеству пару раз. Ничего интересного.

– А потом?

– А потом я встретил Пашу.

– Как?.. – округлились глаза журналиста.

– Вы что думали, – разозлился Белов, – мы с ним как в монастыре семь лет в одной квартире жили?

– Я думал, это слухи, – сконфузился Артём. – Мало ли, что говорят.

– Час от часу не легче! – всплеснул руками художник. – Вся просвещённая Москва в курсе, а он не верит. Акула пера называется.

– И часто это у вас происходило? – растерялся бедняга.

– Экак вы задали жару. Видимо, ваша невинная внешность обманчива. Идите работать в Cosmopolitan.

– Простите, ради Бога, – покраснел до самых ушей Царицын.

– Да ничего страшного, – с безразличием остановил его Белов. – Нет, не часто. Мне это не сильно нужно. Но приходилось идти ему навстречу, чтобы сохранять наши отношения.

– Зачем же такие отношения? – ужаснулся Артём.

Саша затянулся бутылкой в этот раз особенно долго.

– Затем, что он был мой соулмэйт.

– Кто?

– Друг душевный. Вам часто попадались на жизненном пути соулмэйты? Не всем дано это счастье; я был в числе избранных. Мы не только понимали друг друга с полувзгляда, мы дополняли друг друга, мы развивали друг друга. Я холоден и взвешен, он же сжигал свою жизнь дотла, чиркал каждый миг, как спичку, пока тот полностью не выгорит. Я привык лавировать и искать компромиссы, он жил крайностями и не признавал полутонов. У него глаз горел на жизнь.

– А потом?..

– А потом скинхеды убили его под окнами моей квартиры.

– Я слышал об этом, – еле слышно сказал интервьюер. – Но ведь он был чемпионом России по джиу-джитсу, как же так?..

– Джиу-джитсу – отличная вещь, – горько ответил Саша, делая короткий и резкий глоток. – Но, когда уставшему после тренировки человеку встречается на пути толпа из тринадцати пьяных гопников с ножами и заточками, она весьма малоэффективна.

Артём понял, что любой вопрос, который он дальше задаст, опошлит нечто тонкое, печальное и торжественное, что повисло в воздухе в ту минуту, поэтому поспешил отблагодарить собеседника за интервью и откланяться. Уже вечером, около десяти часов, он снова позвонил в квартиру №72 на Новом Арбате.

– Что такое? – спросил Белов, нехотя открывая дверь. – Звоните, пожалуйста, потише, похмелье не терпит громких звуков. А, это вы… Кажется, вы были у меня утром по поручению какой-то жёлтой газетёнки, и я наговорил вам лишнего.

– Да, – ответил Артём, сильно волнуясь. – Я хотел сказать вам, что это интервью вас потопит. Поэтому я не буду отдавать его редактору. Скажу, что диктофон сломался, а восстановить по памяти ничего не могу.

– Да вы с ума сошли, молодой человек, – сказал художник, нехотя протирая глаза. – К вам применят сарацинские санкции. Вырежьте самые пикантные места, и всё.

– Нет, – уверенно замотал головой Царицын. – Я не имею права преломлять истину. Либо я преподношу информацию полностью, либо вообще никак.

– Благородно… Или у меня впервые началась белая горячка?

Так Артём Царицын потерял отличную публикацию, но приобрёл верного друга.