Читать книгу Часть картины. Роман - Анастасия Володина - Страница 2

Открывает глаза. Темные волосы, запорошенные ранним снегом, кажутся совсем седыми. Кажутся ли? Кто знает, что еще произошло за эту ночь?

Правый кулак сжимается и разжимается, а губы шевелятся, повторяя одно и то же:

Это все я.

Потряхивает: нельзя так долго сидеть на холодном! Упрямые инстинкты продираются даже под наушники, в которых оглушительно ревет музыка, перекрывая отчаянный треск и долетающую издалека истерику сирен.

Непослушно-озябшими руками вытаскивает из кармана пальто телефон и судорожно ищет так нужный сейчас номер. Слишком распространенное имя не упрощает задачу. Все же она справляется и набирает.

Кулак сжимается и разжимается: только держись!

– Вы сказали, можно позвонить вам, если случится что-то… что угодно. Вы не могли бы приехать за мной? Я кое-что натворила.

Спустя полтора часа она сидит в уже хорошо знакомом кабинете. Дешевые чиновничьи обои под покраску, старая мебель, запах пыли и человеческого пота. Все это успокаивает, напоминая о долгих годах в общежитии, когда дом, пусть даже временный, начинался с этого же антуража.

Ежится. Окна наглухо забиты, но из них дует, а одежда так и не высохла. До одури хочется выпить горячего чаю, но ее провожатый молча вышел минут сорок назад и до сих пор не вернулся. Может, на самом деле прошло только пять минут. Может, и несколько часов. Ее внутренний таймер, из года в год отмеряющий урок, вполне мог дать сбой. На улице всегда темень, кто поймет, который час. Телефон он забрал сразу. Выглядел взволнованным и, очевидно, понятия не имел, что с ней делать. Просто решил закрыть ее в этом кабинете от греха подальше. Запереть проблему. А может, заодно проверить ее на прочность. Где-то же она читала, что это их излюбленный метод: оставлять человека наедине с его мыслями, пока эти самые мысли не обретут четкий ореол покаяния. Каждый способен дожать себя самостоятельно до чего угодно, ведь спусковой крючок всегда внутри, а не снаружи. Кому, как не ей, это знать.

Меня посадят

Тебя посадят

Щелкает замок, неуклюжая тень протискивается за стол. Вот они оба здесь. Снова.

Мужчина, которому могло быть как двадцать пять, так и сорок. Она видела его несколько раз и все же едва ли смогла бы опознать за пределами этого кабинета. Как будто так и задумано, как будто люди его профессии хамелеонами сливаются с обоями своих кабинетов, перенимая нужный окрас не только внешне, но и внутренне: белея, краснея, зеленея от случая к случаю, они угодливо меняют не только облик, но и образ – мыслей и чувствований. Она так и видит объявление: «Обои и люди под покраску. Недорого».

Вырывается смешок.

Он смотрит на нее с опасливой жалостью.

– Может, водички? Как вы себя чувствуете?

– Холодно.

– В смысле…

– На мне мокрая одежда. Мне холодно. Если у вас есть обогреватель и чай, мне стало бы гораздо лучше. Я ведь надолго здесь?

Она говорит своим обычным авторитетно-приветливым тоном, в котором прячется «да, ребята?». Для нее способ самоуспокоения, для него раздражающая привычка. Он обещает организовать обогрев и исчезает, не ответив на вопрос. Хотя ответ она уже знает.

В первый раз она провела здесь не меньше суток – без еды, воды, сна и малейших поблажек, которых тогда уж она точно заслуживала. Забавно, что сейчас все наоборот. Может быть, на этот раз и вовсе ее с помпой доставят домой и принесут извинения за беспокойство. Кто же знает, как работает эта странная система правосудия.

В тот раз ее привезли сюда и бросили. Не подпустили врача. Не позволили умыться.

Ее трясло и тошнило. Кровь отвратительно-приторно пахла, руки слипались, в горле копошился ком. Она боялась, что ее вырвет, но в то же время хотела этого – ведь это значило бы хоть на минуту покинуть враждебный кабинет, вдохнуть другой, чуть менее спертый воздух, избавиться от повторяющихся по кругу вопросов, на которые она только и могла отвечать «не знаю» и «нет». Когда поначалу вопросы пыталась задавать она, раздавалось неизменное: «Не усугубляйте свое положение». Сначала их вопросы казались простыми, но с каждой ответной репликой лица серых теней затвердевали, теряя всякое жизнеподобие.

ФИО, место рождения, ах вот как, а давно уехали, а где учились, а по национальности-то вы все-таки кто, а вы верующая, а чего молчите?

Только тогда она догадалась, к чему это все.

– Нет, я не считаю, что отношусь к какой-то конфессии.

– Но в детстве вас, вероятно, обратили.

– Да, такое было, – она соглашалась осторожно, предчувствуя ловушку.

– Значит, в вашей семье исповедовали ислам.

– Нет. Мои родители не верили. Поэтому и смогли пожениться. Сложно представить брак ортодоксальной мусульманки и христианина, да?

Привычка задавать риторические вопросы, чтобы удержать внимание класса, у этой аудитории отклика не нашла.

– Атеисты, но с обрядом?

– Так настоял дедушка. Мама не хотела его расстраивать, для отца это ничего не значило, а дедушке было спокойнее. Он просто хотел, чтобы обряд состоялся. Неважно, в какой именно религии. Кажется, он заботился о… сохранности моей души, – она нервно усмехнулась и наткнулась на осуждающие взгляды.

Стоп-тема, казалось бы, но они продолжали гнуть свою линию.

– Учились вы в мусульманской школе.

– Дело было только в языке. Дедушка не знал русского. Понимал, но не говорил. Ну или делал вид…

– Делал вид? Но вы же знаете, что вашу школу закрыли за незаконную деятельность? Были обнаружены связи с иностранными организациями с крайне сомнительной благонадежностью. Прогремело хорошо так, вряд ли вы не слышали…

– Я ее пятнадцать лет назад окончила! Потом не появлялась. Да понятия не имею, что именно там происходило. Да за это время весь состав мог смениться – и учителя, и администрация…

– Ну как же, директор сидел на своем месте лет двадцать. Кстати, с одноклассниками связи поддерживаете?

– Да нет же! Я пятнадцать лет как уехала оттуда.

Как часто надо повторять, чтобы они услышали?

– Но родные места навещаете регулярно.

Говорил только один из них – мужчина неопределенного возраста с бесцветными рыбьими глазами. Говорил, упорно понижая интонацию в конце, оттого каждый вопрос звучал как непреложное утверждение.

– Каждый год, – с силой выдавила она. Тошнота все усиливалась.

– И ни с кем не общаетесь?

– Общаюсь. С соседями, продавщицей в магазине, таксистами. Это считается за связи?

– С таксистами, значит…

– Сервисы такси там так и не заработали вообще-то. На болтливого водителя так просто не нажалуешься.

– Неужто вам не скучно месяцы и без друзей?

– На работе я говорю. Каждый день, шесть дней в неделю по несколько часов. Меня мутит от своего голоса, понимаете? Я устаю от людей. Я вообще не люблю людей. Вот и уезжаю туда, где некому меня доставать.

– Не любите людей, значит?

Пришлось вдавить ногти в ноющую ладонь, чтобы не выдать страх, то самый животный страх слабого перед сильным.

– Я интроверт. И мизантроп. Это преступление?

– Что ж, всё только на наши курорты? И ни в Турцию там или Египет не выбирались? В Стамбул не ездили? Недалеко же…

Вот и оно. Все равно узнают.

– Нет. Однажды я купила билеты на паром, но все сорвалось, потому что отменили рейсы. Деньги, кстати, не вернули.

Хорошая деталь. Правильная.

– Почему же отменили?

– Потому что… – Потому что ехать оказалось некому, – промелькнуло в голове, но она отмахнулась: не время. – Потому что как раз в это время произошло присоединение.

– Воссоединение, вы хотели сказать. То есть вы собирались уехать из страны накануне?

Здесь уже очень осторожно.

– Билеты я купила еще за полгода до всего этого, понимаете? В начале года я узнала, что мы досрочно сдаем госы, к середине марта я должна была уже освободиться, а в это время дома погода не лучше, чем здесь. Вот я и решила, что можно куда-нибудь еще съездить. С родителями, – голос чуть задрожал.

– В начале года – это не за полгода.

– В начале учебного года. В сентябре. – злость на мгновенную слабость придала ей сил.

– Так почему именно Стамбул? Турецкий знаете?

– Учила его вторым иностранным до десятого класса. – торопливо добавила, – Использовать не приходилось.

Зря. Показала, что понимает, к чему они все ведут. Лучше б в дурочку играла.

Рыбьи глаза сузились:

– Так почему именно в Турцию?

– Да просто так. Прямой паром, безвиз, древний город, интересная история. Тогда же никто не думал, что все так испортится.

Зря.

– Что значит «испортится»?

– Я имела в виду поменяется… в плане перемещения…

Ей пришлось прослушать лекцию на тему вреда излишних перемещений в пространстве. «А во времени?» – чесался язык спросить, но она сдержалась. Ей и так хватало вопросов, этих бесконечных изматывающих вопросов. Куда? Зачем? С кем? К кому? Для чего? И все-таки для чего?

Тошнота билась уже не в горле, а выше, она чувствовала, как что-то склизкое, как будто живое, царапает нёбо. Хотелось плюнуть в мучившие ее безжизненные глаза хоть что-то, поэтому и вырвалось искреннее:

Не держите меня за дуру.

Я же все понимаю.

Я же знаю, к чему ваши вопросы.

Да никакая я не ортодоксальная мусульманка.

Да не состою я в этих ваших экстремистских организациях.

Нет у меня никаких связей с террористами.

Я не имею никакого отношения к тому, что сегодня произошло.

Вы ищете виновного не там.

Я жертва.

Такая же жертва, как и все остальные.

Просто везучая.

Он даже не постарался изобразить удивление.

– Вас никто не обвиняет.

– Тогда к чему эти расспросы? Сколько я здесь уже..? Почему вы меня не выпускаете? Почему вы не даете мне позвонить? Когда я смогу уже смыть…? Вы нарушаете мои права… – все же сорвалась на жалкий визг.

Так нельзя, ведь именно этого им и надо: вымотать, заставить умолять, показать, что они здесь главные, что, пусть она и смогла проявить себя там, зубами, когтями выцепив жизнь, здесь она не сможет отличаться от остальных.

Но она сможет.

Сможет.

Только бы умыться, только бы избавиться от этого зловония, которое исходит от ее рук, одежды, которое, кажется, уже начинает проникать в нее, подменяя собой все внутри, постепенно превращая ее в носителя этого запаха и этой крови, того же недочеловека, который решил, что сегодня (сегодня ли еще?) он может определить, кому жить, кому умереть, кому остаться калекой, а кому лежать на площади искромсанными лохмотьями, – говорили ли вообще об этом в новостях, может быть, кто-то и не знает, почему ее муж, его ж, ена, сестра, родитель или ребенок не берут телефон, и этот кто-то сейчас спокойно, по-будничному занимается своими делами, не представляя, что произошло, не зная, что его прежний мир безвозвратно разрушен, а кто-то придет сегодня домой (не все же сидят в соседних кабинетах под прицелом камеры и рыбьих глаз – пока что только под этим прицелом, но кто знает, что будет дальше) и расскажет, а потом жене, мужу, сестре, матери или сыну этого кого-то будут сниться кошмары, и кто-то переживет, но кто-то захочет мести, ведь всегда кто-то хочет мести, а значит, это не закончится никогда.

– Что с вами? Вы слышите, что я говорю?

Она с трудом отвела взгляд от своих рук. Правая рука саднила и немела, ей казалось, что один из осколков так и остался внутри. Чья же это теперь рука?

Под нос сунули стакан с водой.

Кипяченая, невыносимо теплая вода отказалась спускаться.

Подавилась, закашлялась и прижала ко рту руку, сдерживая рвущееся наружу.

– Я провожу вас в уборную.

Это был первый раз, когда он позаботился о ней.

Когда на этот раз он явился с термосом, пыльным шерстяным пледом и таким испуганно-напряженным лицом, она почти готова была рассмеяться.

– Что-то забавное? – раздается неуверенное.

– Вспомнила, как я была здесь впервые.

– И вам смешно? – он хмурится.

– Пожалуй. Знаете, все повторяется дважды, вот сейчас как раз на место трагедии приходит фарс.

– Хотите сказать, что все, что было сегодня, – фарс?

– Не все.

Он протягивает ей бумажный стаканчик с чаем. Рядом с термосом стоит пластиковая кружка. Предусмотрительно. Едва удается сдержать еще один нервный смешок: он и правда ждет от нее чего угодно. Пластиком не порежешься.

– Да, конечно, что в прошлый раз была трагедия. Жуткое дело все-таки, столько людей полегло…

Начинает осторожно, неспешно прихлебывая свой чай. Явно дает ей возможность продолжить, но тщетно.

– Знаете, из всего немногого хорошего, что есть там, – он понижает голос, – на Западе, я завидую лишь тому, как у них восстанавливают… реабилитируют даже после таких вот… инцидентов. Держат руку на пульсе, люди вон… в жилетку хоть могут поплакать кому. Ну из этих, кто тоже там был, кто понять как-то может… Жаль, что у нас нет такого. И ведь дело не столько в том, что организовать нельзя, – нет, просто люди у нас все в себе. Душа нараспашку, как бы не так. О жизни говорят, о людях говорят, о политике говорят зачем-то, а о том, что внутри творится, – ни-ни.

В его голосе слышится задумчивая досада. Будто он горюет о том, что всех средств в их арсенале, увы, не хватает на то, чтобы вытряхнуть из человека главное. Душу.

Он решил, что довольно прелюдий, и продолжает более уверенно:

– Взять хотя бы вас. Я ведь говорил обращаться… Позвонили бы, поговорили.

– Я и позвонила, – она усмехается, а он недовольно качает головой, тогда она продолжает: – Бросьте, вас же там не было. Чем бы вы помогли?

– Там не был, но я столько разного, извините, говна понавидался, что понять смог бы.

– Убивали? – она поднимает на него заинтересованный взгляд, но уже предугадывает ответ.

– Нет, но… – замялся он.

– Тогда какой смысл?

– Послушайте… Я понимаю, вас это… терзает как-то, но я ведь говорил уже, вы его только ранили, сильно ранили, очень сильно, конечно, да, но… умер он в больнице через, не помню уже… три дня, кажется.

– Четыре. И умер он от комы. А кома была от меня.

Он вздыхает, мнет в руках чайный пакетик и наконец произносит:

– Я вам не сказал, как-то не к слову все было, а зря. Там непростая история с этой комой. Как будто кто-то отключал систему и подсоединял обратно. А еще и камеры барахлили. Мы врачей прижали, конечно, но черт их разберет. Может соучастники постарались, а может…

– Кто-то решил отомстить.

– Может быть, и не в личной мести дело.

– Бросьте, не бывает мести вообще. Дело всегда в личном. Тот, кто это сделал, – если сделал – видел в нем своего врага.

Он досадливо отмахивается от ее предположения, продолжая гнуть свое:

– Я имел в виду, что вы скорее всего… не особо-то при чем. Зря я раньше не сказал.

– Когда я действительно могла быть невиновной, а вы не верили?

– Послушайте. – он пододвинулся ближе, так что она рефлекторно отшатнулась. – Я же приехал. Я вас забрал оттуда. Я никого не бросил. Я хочу помочь. Хочу разобраться. Хотя бы в этот раз. Но я не смогу, если этого не захотите вы.

Искренность его тона и справедливость упреков все больше провоцируют плеснуть в него кипятком. Нельзя, нельзя. Ей можно быть агрессивной, но только не сумасшедшей, иначе все зря.

– Вы не поможете, ведь вы так и не поняли, кто я такая. Вы не поможете, ведь вы считаете, что я обрадуюсь вашей новости. Ведь вы считаете, что раз я пыталась убить, но не убила, не добила, то я буду спасть спокойно. Что я весь год переживала, правильно ли я поступила? Ведь надо было смиренно подойти к нему и разрешить резать себя по кусочкам, так? Я, по-вашему, кто, святая? Да неужели вы правда думаете, что в я хоть на полсекунды задумалась: «Насколько это этично – резать живого человека? Какой пример я подам детям? Как-то это не… по-христиански!»

– Вы же не христианка, – он качает головой.

– Видимо, в этом все дело.

– Никто вас никогда и не осуждал за это.

– Бросьте, конкретно за это готовы были осудить меня вы, когда я здесь сидела впервые. Рожей не вышла, вот вы меня и повязали.

– Ну не рожей ведь.

– Не рожей, так мамой!

– Не мамой, а… происхождением. Хотя это одно и то же, вы правы… – Он вздыхает. – Вы все еще злитесь, я понимаю. Вы ведь девочку спасали, а мы…

Заученность этой фразы вывела ее из себя.

– Знаете, если у нас сегодня вечер откровений, то нет, не спасала. Я ее даже не заметила.

– Но она же говорила, что вы…

– Она говорила, не я. В ее глазах, конечно, любой человек, кто не даст… нелюдю с топором напасть на нее, будет защитником. Но я не пыталась ее защитить. Я ее даже не видела, я ничего не видела, кроме этого топора. И, давайте начистоту, если бы он шел на нее, а не на меня, я бы не бросилась спасать ее, и я не верю, что какой угодно материнский инстинкт заставил бы меня впрячься за чужого ребенка. У меня ведь своих детей нет, так с чего бы мне вдруг… – В горле запершило. – Да и вообще! Я может, и своего бы бросила. Просто убежала бы. И скорее всего, попала бы под тот чертов автобус. Всего лишь везение, что этот… людоруб пошел сначала на меня. Как повезло и той девочке. Нет здесь ни подвига, ни героизма. Нет! Я самозванка. – голос сорвался.

– Ну не надо так драматизировать.

Она перевела дыхание. Надо успокоиться. Ведь сегодня (сегодня ли?) она уже проговаривала эти слова, истерически-сбивчиво доказывая, объясняя, что не годится в примеры, герои, а уж тем более символы…

Его взгляд раздражает.

– Дырку просверлите, – рявкает и тотчас осаждает себя: не зли!

Он как будто в смущении отводит глаза и тихо проговаривает:

– Давайте-ка уже разбираться, Софья Львовна.

Щелкает диктофон.