Читать книгу Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма - Анатолий Панков - Страница 10

Отрабатывать колхозную повинность бабушке было уже не под силу, да и некогда. Когда вместе с нами ещё жил Миша, он с одиннадцати лет ходил за плугом. С его отъездом кроме меня некому было бабушке подсобить. Я хоть как-то выручал её. Колхоз требовал участия, грозился отрезать часть огорода. Я вместо неё ходил на бескрайные колхозные поля полоть. Трудодни не начисляли, но зато к бабушке особо не приставали.

Вроде, это и не трудная работа – выдёргивать сорняки, но поползай хотя бы полдня под палящим солнцем, в полусогнутом состоянии. А повитель, самый главный сорняк, выдёргивается плохо. Это он в палисаднике может доставить радость своими бело-розовыми цветочками, а в поле – злой враг. Норма была такой: набрал мешок повители – иди с ним домой. А надо было с ним тащиться до дома несколько километров. При суховее это было тяжело. Воздушное марево над степью с миражами – это красиво на картинке. А мне, при моём малом росте, дышать было нечем. Зато получал некое моральное удовлетворение: и трудовую повинность исполнил, и корм для коровки принёс.

Как-то привлекли меня к работе на колхозном току, управлять лошадью.

Конечно, в деревне меня с малолетства сажали на какую-нибудь смирную лошадёнку, но повода в руки не давали. И вот впервые доверили работу на лошади (работу!), когда был уже школьником.

На колхозный ток с полей свозили снопы, молотили. Или с помощью механической молотилки, которую в движение приводили длинными ремнями от дизельного двигателя. А если механизация выходила из строя, бабы брались за цепы, чтобы не терять драгоценное сухое время. Зерно веяли на ветерке, вверх подбрасывая деревянными лопатами. А солому скирдовали.

Пока стог был невысоким, солому подавали наверх вилами, но когда уже было не достать, впрягали лошадку. К ней цепляли длинный канат, перебрасывали его через стог, привязывали к свободному концу кучу соломы, и – нннооо, милая! – я стучал босыми ногами по потным бокам лошадёнки, и она лениво тянула канат с привязанной соломой. Когда пучок оказывался на макушке стога, я останавливал влажное скорее от духоты, чем от физических усилий животное, солому отвязывали, и – в очередной круг.

К полудню моя смиренная четвероногая работница вдруг (устала, что ли, или надоело без хорошего корма работать на колхоз?) заартачилась, взбрыкнула и… понеслась. И понесла меня. На мои крики «тпрру!» она не реагировала, сил как следует натянуть повод у меня не хватило, я сдался, предоставив хулиганке порезвиться. Ни седла, ни стремян не было, мои короткие ноженьки не могли крепко обхватить крутые бока лошадёнки, да и опыта езды не было – я не удержался и плюхнулся прямо под копыта. На току ахнули. Но проказница тут же остановилась надо мной, как вкопанная, и с высоты насмешливо посмотрела на меня: мол, и кто кем управляет?

От травмоопасной работы меня отстранили. Колхоз отказался от такого моего впечатляющего труда на благо общего благополучия.

Да, на общественное благо работал я эпизодически. Был слишком мал. Зато хватало работы дома. Несмотря на возраст.

Как-то весной я даже поработал подпаском… Для кормления частной скотины колхозники обычно на каждое лето нанимали пастуха. Вспоминаю эти резкие «выстрелы» его кнута, когда он спозаранку возле каждой избы напоминал хозяевам, что пора выпускать сонных коров и овец в формирующееся стадо. Потом пастух, пройдя село и собрав всё, до единой головы (он же в ответе за них) своё мычащее войско, гнал его на кормёжку. Или на луга, пока не выжгла их тамбовская жара, или с разрешения колхоза после покоса ржи и пшеницы – на жнивьё, где тоже можно было найти прокорм, хотя и весьма скудный. Когда уже совсем наступала бескормица, единственное что выживало в сушь – это полынь. И тогда мы пили горькое молоко.

Так вот однажды, когда селяне ещё не успели нанять пастуха, они сговорились отправлять скотину на прокорм и охранять его там своими силами. Единственной «силой» от нашего домохозяйства был тогда я. Судя по всему, это делалось каждой ранней весной, добровольно, но до того я был слишком мал, и бабушка ждала, когда появится профессиональный пастух. Теперь мне было уже шесть лет, и бабушка решилась отпустить скотину под моим руководством в общее стадо. Остальные мальчишки постарше, уже «опытные» пастухи», знали, куда гнать бурёнок и овечек, где они могли утолить голод.

Это было весёлое времяпрепровождение. Скотина кормится, мы разжигаем костёр (ещё холодновато), байки, шутки. И непременно – курево. Так в шесть лет я научился курить, накручивая цигарки – из газетной бумаги и листового табака из собственных запасов. Бабушка, естественно, не догадывалась о моём новом увлечении – к вечеру запах даже самого крепкого табака выветривался. Зато была рада, что вся скотина вернулась в целости и сохранности, а у коровы вымя наполнено молоком.

Это важно, что «в целости и сохранности». Мало того, что в стаде нередко возникали драки – попадались строптивые особы (особо агрессивным даже отпиливали рога!). Ежедневно вокруг нас крутились волки. Выгнанные войной из более южных и западных областей, они сгруппировались в большие, агрессивные стаи на Тамбовщине, куда немцы не дошли. Завидев серых разбойников, мы улюлюкали, стучали металлическими предметами. А они, не обращая на нас внимания, кружили по степи, выжидали, когда какая-нибудь заблудившаяся овечка или коровка отобьётся от стада. Не знаю, как пацанам, мне было страшно. Да и поведение наших домашних собак не придавало храбрости: они прижимались к нам, ища у нас защиты, хотя должно было быть наоборот. Но – не той породы…

За неделю пастушества все наши подопечные животные оказались целы и невредимы. Но позже я видел, как стая волков напало на стадо. Это случилось напротив нашего дома на другом берегу Вяжли. Там пасли на жнивье, неподалёку от крайних домов. Несмотря на близость села, на профессионального пастуха и собак-охранников, волки клином врезались в стадо и на хожу хватали жертв. Сколько они успели унести не знаю, но на «поле битвы», как рассказывают, осталось шесть покалеченных овец. Унести их серые разбойники не смогли, а только подрезали…

Нападали оголодавшие волки и на людей. И те гибли. Но один мужичок потом рассказал, как ему удалось спастись. Ехал он по степи в санях. Откуда ни возьмись, появилась волчья стая. Как он ни орал, не махал руками, зверюги всё плотнее сжимали кольцо вокруг них. Лошадь испуганно храпела, но остановилась. Ружья, чтобы отпугнуть, у него не было. Зато была гармошка. Он нечаянно растянул её меха, извлечённый звук насторожил волков. Тогда мужичок давай наяривать, вспоминая весь свой репертуар. И волки отступили. А он, в предынфарктном состоянии добрался до своей деревни.

Во время посиделок у костра на охране домашнего скота я получил первый сексуальный урок. Не наглядный, конечно, – «пастушек» с нами не было. Зато на свободе от взрослого контроля развязываются языки. И мальчишки со смаком рассказывали, как они «заваливали» девчонок. А было-то им, «донжуанам», лет по десять – одиннадцать. И не верилось, что вот этот доходяга «завалил» недоступную Светку.

Но разговоры на запрещённые при взрослых темы взбудоражили моё воображение. У меня вдруг проснулся особый интерес к соседке Зинке – рыжей, конопатой девчушке, которую за её крикливость никто из мальчишек не привечал. А я вдруг стал приставать к ней, пытаясь догнать и обнять, при этом во всеуслышание обещал, что буду её любить и что у нас появятся детки (хотя, честно признаться, как они на самом деле появлялись, я тогда толком ещё и не знал). Мальчишки хохотали. Зинка пряталась в избе и никакого встречного интереса ко мне не проявляла. Даже озлобилась, обзывалась.

Всеобщим объектом мальчишеского интереса была полоумная Нюрка, лет пятнадцати от роду. Как-то мы собрались у соседа Мишки, и вдруг приходит эта девица, просит чего-нибудь дать поесть. Мальчишки пообещали дать ржаные лепёшки, но взамен она должна показать свою «пышку». «Не обманете?» – недоверчиво спросила Норка. Получив заверение, она подняла подол платья и показала свою пышку – скромный пучок тёмных волос внизу живота (трусики в деревне, как правило, не носили). Мальчишки одобрительно похохотали, дали лепёшек, а довольная Нюрка скрылась за дверью…

Во мне что-то задрожало от увиденного. И в то же время появилась горькое ощущение от этой унизительной «покупки» взгляда на девичье достоинство. И стыдно стало, что я стал свидетелем этой сцены…

Но именно так мы проходили сексуальные университеты. Никто из взрослых с нами «эти темы» не обсуждал… А растущий организм требовал острых ощущений, близости с другим полом. И сколько отклонений от нормы рождалось: и насилие, и бессилие, и самоудовлетворение. От незнания, от отсутствия полового воспитания…

Зимой я был слабым помощником бабушке: и учёба не оставляла времени, и со скотиной не мог справляться. А летом мы трудились вместе. Это только из города кажется, что летом в деревне живёшь, как на даче. Ты – дачник, если приехал погостить, стряхнуть городскую пыль и воспоминания о надоевшей работе. Вот сейчас у нас дачный участок – шесть соток, и то за день так накувыркаешься, что ноги-руки дрожат, а у бабушки было пятьдесят соток!

Только перечислю, что она выращивала на огороде. Озимую рожь, яровую пшеницу, просо, коноплю (никто в те годы не помышлял объявить конопле войну, так же как и маку, который красовался практически возле каждой избы – как декоративное и полезное растение!), свёклу, подсолнухи, чечевицу, ячмень, овёс, картошку (больше всего!), капусту, огурцы, помидоры, лук, чеснок, горох, редьку, укроп, табак, тыкву и понемножку даже дыню и арбуз. Может, и ещё что, о чём позабыл. А ведь к каждой культуре свой подход, свои сроки и методы выращивания. Попробуй-ка чуть ли не с конца зимы подготовь рассаду в избе без центрального отопления!

И ещё сад. Правда, небольшой: всего четыре яблони – антоновка, анис, королёк, пресная, а также несколько кустов вишни и смородины. Ягод было немного, а вот яблочные урожаи случались отменные. Особенно антоновки, которую ссыпали под кровать в горнице, и от её ароматного запаха спать было ещё комфортнее. Неописуемый, незабываемый аромат от антоновки! Кисловатая на вкус, но – запах: в памяти на всю жизнь.

Большую часть огорода – участки, где засевали рожь, пшеницу, просо и сажали картошку, – вспахивали на колхозных лошадях (а не колхозных и не было!). Специально выпрашивали у председателя. Но рыхлили, культивировали землю вручную. Зерновые сеяли, разбрасывая семена. Картошку сажали вдвоём: бабушка рыла ямку, я клал туда картофелину (или наоборот). Для огурцов и помидоров использовали собственную рассаду.

Мало посадить – надо регулярно уничтожать сорняки и вредителей, окучивать, а овощи – ежедневно поливать. Хотя река рядом, в нескольких метрах от огорода, но каждый день таскать восьми-десятилитровые ёмкости было, признаюсь, очень неудобно и тяжело. Я еле поднимал их, чуть не сдирая кожу с оголённых ног.

Ещё надо было ходить с этими же тяжелеными посудинами за питьевой водой, а до чичеринского родника, что под горой, – около километра. На эту водную процедуру с многочисленными остановками и расплёскиванием драгоценной влаги тратил не меньше часа.

Урожай с пятидесяти соток (и даже с двадцати пяти, когда колхоз всё-таки уполовинил наш огород) – немаленький. И его надо грамотно сохранить. Амбара у нас не было. Чердак дома забивали соломой, коноплёй, табаком и другими сухими продуктами. Это – просто. Но где хранить скоропортящиеся? Что-то пряталось в подполье. Там, рядом с молочными продуктами и яйцами, мы держали квашеные огурцы, помидоры, капусту – в бочках и в сосудах поменьше. Там же зимовали свежая капуста, морковь, свёкла и тому подобное. Если урожай яблок отменный – сваливали, как я уже сказал, их под кровать в горнице. А куда спрячешь довольно большой объём главной сельской пищи – картофеля? Часть – тоже в подполе. Но больше всего – в специальной яме, которую выкапывали возле дома глубиной метра два, не меньше. На дно ссыпали картошку, сверху – всё, что могло защитить от осенних дождей и промерзания. И всё-таки случалось, что в наиболее суровые зимы верхний слой картошки подмерзал, но и она использовалась – для получения крахмала.

Немало мороки и с зерновыми культурами. Никакой подсобной техники, разумеется, не было. Всё делалось вручную: и косьба, и молотьба…

Я рано научился вместе с взрослыми молотить снопы на домашнем току. Обычно к урожаю в родной дом приезжал кто-то из бабушкиных детей. Ток устраивали рядом с домом, сдирая слой дёрна. Это не сложно. А вот молотить – целое искусство. Тяжело управлять, особенно при моих тогдашних габаритах (малом росте и недовесе), самим цепом – это длинный шест, к которому кожаным ремнём прикреплена короткая палка, ударная часть. Ещё сложнее попадать в такт движения нескольких молотильщиков – так, чтобы ни ты по чужому цепу не бил и чтобы по твоему не ударяли. Зато было приятно слушать эту музыку в лад: так-так-так-так, так-так-так-так, и слышать в свой адрес похвалу за удачную молотьбу: мал да удал.

Полученное зерно надо было обязательно провеять. Для этого использовалась специальная выдолбленная из дерева лопата. А если, не дай бог, к этому времени подоспеет дождь, надо срочно укрыть зерно. Если всё же внезапный, как водится в степи, дождик намочит зерно – потом суши его, а то сопреет, пропадёт.

За сотни (если не тысячи) лет крестьяне придумали немало способов, как сохранить зерно, рационально использовать, приспособить для пищи. Так, просо мы шелушили в крупорушке. Её сейчас можно купить даже электрическую, а у бабушки было примитивнейшее доморощенное устройство из двух листов жести. В них с помощью гвоздя пробивались дырки, но так, чтобы гвоздь не полностью проникал, а лишь самим кончиком. Получались тёрки. Их скручивали в цилиндры разного диаметра. Один входит в другой на таком расстоянии, чтобы в него проникали зёрна, а при вращении внутреннего цилиндра, сдиралась шелуха. Муторная работа, медленная. Приходилось часто подправлять зубчики, заново пробивать их гвоздём.

Была у нас и ручная мельница. Для размалывания ржи или пшеницы. Зёрна засыпали между двумя жерновами. Верхний двигают по нижнему, и получается мука грубого помола. Но зато своя и быстро.

Муку хорошего качества и в больших количествах получали на общественной мельнице, что стояла на другом конце села, возле плотины. Но там надо было платить за помол. Не деньгами – некоторым количеством полученной муки.

Хлопот много, но зато какими невероятно вкусными, ароматными были приготовленные из свежей муки блины, лепёшки, лапша…

Помимо гигантского огорода, бабушка содержала немалое число живности: корову (в удачный год – с телёнком), пять-шесть овец, не менее десятка кур и семейство цыплят. А они все прожорливые, кушать и пить хотят ежедневно. Да ещё надо было без задержки доить корову. Убирать за всеми отходы жизнедеятельности. Овец – вовремя стричь… Следить за невоспитанными курами, которые разбрасывали яйца по всей территории…

Так что и на животноводческом фронте бабушке была нужна моя помощь.

Однажды утром бабушка обнаружила, что в корзине, куда она на ночь собирала цыплят с наседкой и которую ставила в сенцы, – пух и перо. От всего выводка осталось только семь цыплят. Так ночью «поработал» пронырливый хорёк. Бабушка посчитала, что отвлекать курицу на такой малочисленный выводок нерационально, лучше пусть несёт яйца. С большим трудом удалось отлучить наседку от пушистых комочков. И наседкой стал… я. По утрам выносил корзину с ними на двор, кормил их, поил. Прогуливал, то есть следил за тем, чтобы коршун не утащил цыплёнка. Вскоре цыплята признали меня своей наседкой и ходили за мной по двору дружным пищащим семейством.

А когда они подросли, бабушка сказал: «Пора». И дала в руки нож: «Ты же единственный в доме мужик». Я обомлел: убить этих доверчивых дружков? Но я же – мужик! Зажал одного из своих питомцев между ног, как наставляла бабушка, и дрожащей рукой давай пилить ему горло – сил, физических и душевных, просто перерезать одним рывком не хватило. Петушок вырвался и с окровавленной шеей, с протестующим истошным криком давай носиться по двору. Бабушка пожалела «мужика» и петушка: поймала подранка и одним ударом топора прекратила всеобщие мучения. Правда, мои страдания ещё продолжались: я долго после этого убийства был в трансе. Но такова сельская жизнь: выращиваешь, заботишься, привыкаешь, чтобы потом… съесть.

А суп-то был вкусным. И я своим добросовестным исполнением обязанностей наседки вполне заслужил нечастое угощение…

Весной наша корова благополучно разродилась. Оказывается, эта процедура не менее ответственная и сложная, чем человеческие роды! Телёнка Борьку мы не стали отдавать в общее стадо. Во-первых, за него надо было дополнительно платить, а во-вторых, малятка мог отбиться от стада, которое пасли далеко от дома, а в округе шныряли волки. И мы пасли его на соседнем лугу. Там был вбит кол, к нему на длинной верёвке я каждое утро привязывал бычка. Он охотно шёл на зелёную кормёжку. Ещё охотнее вечером возвращался домой – там его ждало молочное пойло. Когда я приближался к нему, он пытался меня радостно лизнуть и нежно… боднуть в бок.

От луга до избы – метров четыреста, мы преодолевали их, как мне кажется, с мировым рекордом бега. Стоило только отвязать от кола верёвку, как Борька чувствовал освобождение и, задрав хвост, тащил меня со скоростью курьерского поезда. Я, пушинка-худышка, не мог осадить его и лишь изо всех сил цеплялся за верёвку, и едва успевал, нет не бежать, а буквально планировать, лишь отталкиваясь вверх от земли, чтобы не упасть и чтобы он на радостях не протащил меня по земле. Однажды бычок был особенно радостно-взвинченным, рванул из моих рук верёвку раньше, чем я успел её как следует накрутить на руку, и с нагловато-довольной мордой встречал меня уже во дворе, попивая ужин из ведра.

И два пацана резвились так всё лето.

Но наступила осень. И Борьку «забили». Как это происходило, я не видел. Убиение, за кусок туши, сотворил местный спец по таким делам. Эту процедуру, так же как и случку животных и роды коровы, детям не показывают, прогоняют. Я увидел уже висящую в сенцах тушу, из которой нацедили целый таз крови. Нарезали куски мякоти. Бабушка тут же угостила меня и тем, и другим. Кровь мне не понравилась, а вот парная телятина была отменной…

Видимо, я уже как-то внутренне подготовился к такой кончине своего рогатого дружка, и не так остро среагировал, как после убиения петушка. К тому же не я это сделал. Не причастен…

Подобное прагматично-потребительское отношение сельчан к домашним животным, объяснимо и понятно. Объяснимо так же и то, что в городе бывают случаи, когда, скажем, выращивая поросёнка, люди уже не могут пойти на его убийство ради обогащения своего стола. Но мне непонятна людская жестокость по отношению к диким животным. Не понимаю охоту ради охоты. Если убийство вольных животных не связано с вынужденным отстрелом по экологическим причинам или для обеспечения безопасности, то это антигуманно. Так же как и эксплуатация диких животных для увеселения публики – в дельфинариях, цирках…

Пора осознать ответственность самого развитого и мыслящего животного – Человека перед природой, перед будущими поколениями за сохранение Жизни на Земле. Зоопарки, приюты и им подобные заведения нужны, но в первую очередь для сохранения животных, попавших в трудные условия – раненых, оставшихся без родителей в детском возрасте, а также для сохранения исчезающих видов…

Корова исправно давала молоко, если не случалось бескормицы из-за засухи. В засуху – не только меньше, но и с горьким привкусом полыни. Поскольку только это растение выдерживала напор жаркого лета. Молоко – скоропортящийся продут. В естественном холодильнике – погребе долго не простоит. Потребляли два едока (не считая кошки) мало. Излишки надо было сохранять. Я носил молоко к соседям, у которых был сепаратор, на нём получали отдельно сливки, отдельно обезжиренную жидкость – обрат, которым поили телёнка.

Из сливок я взбивал масло. Был у нас для этого специальный бочонок-пенал небольшого размера (не помню сельское название). С одной стороны можно было снять крышку. В ней – отверстие, куда входила ручка поршня. В этот цилиндр заливали сливки. Закрывали крышку. И от резких движений поршня образовывались комочки масла. Мягкого. С ныне исчезнувшим, но не забытым вкусом естественного продукта…

Бабушка пыталась меня приучить доить корову. Но не вышло. Что-то я делал своими короткими пальчиками не так. Мои неумелые действия раздражали бурёнку, она вздрагивала от каждого моего прикосновения к вымени, дёргалась, поворачивала ко мне свою голову, угрожающе наставляя на меня рога, отмахивалась хвостом и едва не опрокидывала ведро с молоком.

Конечно, не все работы мы с бабушкой могли самолично выполнять. Не только с пахотой нам помогали. Постричь овец, случить корову и принять у неё роды, забить телёнка или овцу, подправить избу – да мало ли каких ещё дел находится в крестьянском хозяйстве.

Расплатиться деньгами бабушка не могла. У крестьян практически не было денег. На трудодни давали, если давали, только то, что сами же и выращивали на колхозных полях: зерно, свёклу, картошку. То, что оставалось у колхоза после расплаты с государством. Но у бабушки уже и трудодней-то не было. Изредка помогали дети, присылая небольшие суммы из своих городов. Но хорошенько помочь не могли – сами жили не богато, а у каждого – семья, дети. Да бабушка и не просила.

«Деньгами» она сама себя обеспечивала.

Многие граждане всех стран простодушно думают, что деньги – это бумажки, на которых напечатано: «10», «50», «100» и так далее – рублей, долларов, евро… Это – лишь бумажные знаки. А деньги – это тот продукт, который имеет абсолютную обменную ценность. Как известно из истории, деньгами были не только драгоценные металлы, но и овцы, верблюды… Да что угодно – что у конкретного народа в определённую эпоху ценилось больше всего и было общепризнанным эквивалентом обменного продукта.

Для бабушки, как и для всех односельчан, таким «объективным обменным продуктом» тогда был прежде всего самогон. Из тамбовской белой сахарной свёклы или из пшеницы он получался высшей пробы. Бабушка проверяла его качество, обмакнув лучину и поджигая её, – мгновенно вспыхивало синеватое пламя!

Расплачивалась также картошкой, мукой, мясом от забитого домашнего животного, яйцами и ядрёным табаком. Тогда все сельские курили махорку, закручивая её в цигарку, козью ножку. И был у нас фирменный домашний шик – бабушке кто-то привёз папиросную бумагу и устройство для набивания размельчённой махоркой. Для нужных ей сельских персон она делала домашние папиросы.

Не скрою, как и все мальчишки, я иногда пытался увильнуть от домашних работ, особенно от внеплановых, Но не из-за лени, а просто тянуло поиграть в лапту, прятки или вдоволь, до посинения, накупаться. Однако в целом я был добросовестным работником, и бабушка, думаю, меня ценила. Поэтому, несмотря на мои отдельные мальчишеские выходки, жили очень дружно.

Часто вспоминаю её молча сидящей надо мной, когда с высокой температурой лежал в постели. В Сергиевке, в отличие от Москвы, я практически не болел. Но однажды, в июльскую жару то ли перекупался, то ли напился родниковой воды, и у меня – под сорок. В высокотемпературном забытьи мне снились какие-то тяжёлые сны, но каждый раз, возвратившись к действительности, я видел склонившуюся надо мной бабушку. Похоронившая большинство своих детей, она знала, что ничем не может помочь, ведь лечить практически было нечем, а никаких особых народных средств, кроме обильного питья и приложенной ко лбу мокрой тряпочки, она не знала. Но на лице её не было и следа паники. Она ничего не говорила, лишь гладила мою руку или голову, и от её шершавой руки и спокойного взгляда дурные предчувствия улетучивались. Сельский экстрасенс…

Как-то я очень сильно порезал ногу. Купался в реке, в обычном месте напротив нашей тропы. Когда поплыл к берегу, почувствовал, как что-то резануло по ступне. Вылез – кровища из глубокой раны. Пришла бабушка, предложила… пописать на рану, для дезинфекции. Потом у кого-то попросила мазь Вишневского. И я недели три скакал на одной ноге, на всю деревню воняя этой мазью. Чувствовал себя виноватым: в разгар поливочного сезона не могу ходить! Но бабушка меня не ругала. Скорее, наверно, ругала себя, поскольку это она выкинула в речку разбитую старинную стеклянную керосиновую лампу. Дурная российская привычка – использовать реку как сточную яму… Возможно, после этого она зареклась выбрасывать в добрую Вяжлю опасные не плавающие предметы.

Иногда за шалости бабушка обещала отлупить меня ремнём, даже иногда помахивала им перед моими чуть испуганными глазами, но ни разу так и не пустила в ход этот проверенный инструмент воспитания. Правда, по сравнению с другими сельскими мальчишками я был почти паинькой. Но – стращала, поскольку, вероятно, боялась упустить момент, когда я, без родительского контроля, пойду не той дорожкой, и грозилась скорее для профилактики, чем со зла.

К тому же в то время ей и не на кого было больше рассчитывать кроме как на меня. Так что во мне она видела работника. Хоть и крохотный, но мужичок. Мужичок с ноготок…