Читать книгу Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма - Анатолий Панков - Страница 23

Сколько себя помню в раннем детстве – рядом всегда была мама. Или бабушка. Отца же впервые увидел, когда пошёл в школу. Хорошо, что вообще увидел…

Конечно, это не совсем точно – впервые увидел. Увидел я его впервые, появившись на свет. Но то беспамятливое видение – не в счёт.

Победный 1945-й. Мы с мамой жили тогда у бабушки – маминой мамы. Сам день Победы не помню. На селе никакого публичного празднования не отмечали. Иначе это запомнилось бы. Зато в деталях помню другой день. И он тоже связан с Победой. Возможно, сельсовет и председатель колхоза собрали народ. Но это в другой стороне села, и в моей памяти от такого великого события, что окончилась война с нацистской Германией, никакой зарубинки не осталось. Зато хорошо другое важное событие в моей жизни.

Осень. Я уже ходил в школу больше месяца. Но в то воскресенье я, естественно, спал, сколько хотел. Спал крепко. Проснувшись, понял: в избе за ночь что-то произошло. Во-первых, я проснулся не там, где лёг спать. Ложился с мамой на кровати в горнице, а встал – на печке. Во-вторых, и бабушка, и особенно мама игриво-загадочно улыбались. Меня подтолкнули к горничной двери. На кровати я увидел незнакомого мужчину, который спал, отвернувшись к стене. Я смог разглядеть только черноволосую голову. Таких черноволосых мужиков в нашем доме никогда не видел, да и на селе редкость.

Взволнованные женщины сказали, что это мой отец. Почему-то я сильно оробел. Какой-то особой радости не испытал. Почему? Не знаю.

В то военное время почти все дети остались без отцов. И никто не донимал расспросами: а где твой отец? Или все видели, что в доме есть глава семейства, или не спрашивали о его отсутствии. Я тоже не донимал старших этим вопросом. Мне сказали: пропал без вести. На том расспросы и закончились. А куда ещё деваются люди на фронте, коли похоронку не прислали, и могилы нет? Кстати, в военных архивах, когда они стали доступны в интернете, я нашёл информацию, что отец «пропал без вести». Так он и числился там, даже вернувшись… Даже по прошествии десятков лет…

Мне не запомнилось, как отец, наконец проснувшись, прореагировал на моё появление в горнице: обнял ли, поцеловал ли, уронил ли на радостях слезу… Думаю, что не запомнилось именно потому, что его реакция была очень сдержанной. Может, какие-то подобные эмоции проявились, когда меня сонного переносили с кровати на печку? А поутру он не схватил меня, худосочного, но уже подросшего без него белобрысого мальчонку, в охапку, не смял на радостях. И не уронил слезу.

Отец вообще никогда не плакал; лишь под конец своей жизни у него что-то накатывалось на глаза, да и то это вряд ли можно назвать слезами – так, стариковская влага. И тут, после долгих лет войны встретился со мной так сдержанно, что это не стало для меня большим праздником. А ведь такая внезапная редкость: отец с войны вернулся! И не инвалид: руки-ноги целы. Мало кто из моих сверстников мог похвастаться таким семейным счастьем. Но: вернулся и вернулся…

Тот, кто возвращался с фронта, привозил подарки. Отец привёз… муку. Такую особенную муку, что и в тамбовском селе (где мука даже в самое голодное военное и послевоенное время всегда была, по крайней мере, после очередного урожая) неповторимый аромат от той праздничной выпечки, густо заполнив избу, остался со мной на всю жизнь. Где отец достал такую муку, не знаю. Не из Европы же привёз. От освобождения из плена до возвращения в Сергиевку прошло несколько месяцев, не хранилась же эта мука в личных вещах красноармейца.

Но это – гостинец всем. Что подарил жене, тёще, не помню. А лично мне привёз часы. Большие карманные часы. Среди «трофеев» отца были разные диковинные вещи – сумка для документов (что-то вроде планшетки) и одежда с бледно-зелёными пуговицами. Подобных пуговиц я раньше никогда не видел. Да и позже увидел лишь много-много лет спустя. За кордоном. И сумка, и пуговицы были какие-то не нашенские. И не немецкие. Непонятные. Часы же в то время появились в российских семьях в обилии – трофейные, фрицевские. А эти зелёные вещицы как-то тревожили своим непонятным происхождением. Да и отец ничего не объяснял. Много позже сам я догадался – американские.

В тот же день мы отправились к деду (отцу отца). Так сложилось в нашей семье, что у мамы была жива мама, а у отца – его отец. И при этом бабушка жила на одном краю села, а дедова изба была крайней на другом конце.

Сергиевка – село немалое. Только на нашем берегу речки Вяжли – домов тридцать, а то и больше. Идти к деду далеко и долго. Отец подхватил меня на руки и пронёс от конца до конца. Это вызвало у меня смешанные чувства. У меня наконец-то проснулась возбуждённая радость. Но при этом я стеснялся того, что меня несут на руках. Ведь я уже большой – семь лет, школьник! Неловко себя чувствовал ещё и из-за того, что мне-то вот привалило счастье дождаться отца, а сколько пацанов так и не узнали, что такое отцовское прикосновение, дыхание, запах, слово…

Впрочем… «Может, ты ещё и пожалеешь, что я вернулся», – это уже потом, когда я был подростком, как-то сказал мне отец. Возможно, его сдержанность после его возвращения как раз была связана с этим проклятым биографическим пятном, которое мучило его всю жизнь, напоминая, что он человек второго сорта. Он-то знал, что такое при Сталине вернуться из плена… В последний раз его вызывали в КГБ на очередную «беседу», когда отцу было далеко за шестьдесят. И почему эта контора так «глубоко бурила»? До чего допытывалась? Дал ли отец повод этому вниманию или ко всем бывшим военнопленным всю жизнь пристально приглядывались и прислушивались недремлющие чекисты?

Отец вообще неохотно рассказывал про своё прошлое, а про плен тем более.

В 1939 году его в срочном порядке, несмотря на безработную жену с годовалым ребёнком, призвали в армию – на «польскую кампанию». Это когда наша доблестная Красная Армия якобы освобождала западные украинские и белорусские земли от «польских захватчиков». Фактически же, будучи в сговоре с Гитлером, Сталин начал новый раздел Европы и, воспользовавшись военно-политической ситуацией, провёл ряд захватнических операций: против Польши, Румынии, Финляндии. И, как бы ни оспаривали сей факт наши ура-патриоты, но, по сути, он вместе с «другом» Адольфом Алоизовичем стал зачинщиком Второй мировой войны. Просто грузин схитрил: начал военные действия против Польши на шестнадцать дней позже, уступив пальму печального первенства своему конкуренту в борьбе за мировое господство. Потому-то наша пропаганда всегда делала акцент именно на это: Гитлер начал самую разрушительную войну! Да, начал. Но без сговора с Иосифом по пакту Молотова – Риббентропа вряд ли решился бы на сей безумный шаг, имея за спиной Великобританию и других сопротивлявшихся захватническим действиям фюрера стран.

До боевых действий отец не добрался, «Польская кампания» была скоротечной. Зажатая между армиями двух более сильных государств-захватчиков, Польша быстро сдалась. Так что пороху отец не понюхал. Зато понюхал табак: там начал курить.

На финляндскую войну отца, слава богу (это не благодарность всевышнему, а обычный разговорный оборот), не призвали. Иначе его жизнь там бы, скорее всего, и прервалась, так как по потерям эта война (со значительно более слабым противником!) оказалась бездарной военной авантюрой Сталина.

Нападение Германии на Советский Союз отец встретил очень странно. Когда говорят, что весь советский народ встал на защиту Отечества с готовностью отдать жизнь, это, мягко говоря, преувеличение. Как теперь достоверно известно из секретных архивов НКВД-МГБ, немало советских граждан вначале даже радовались этому нападению, надеясь на освобождение страны от большевиков, от античеловеческого режима Сталина. Перелом в отношении к нацистам произошёл позже, когда в нашем кино показали зверства оккупантов на временно ими занятых территориях под Москвой.

Отец рассказывал, что в то памятное воскресенье, когда началась война, как только стемнело, они с друзьями пошли… громить пивные ларьки. Зачем они это делали, отец толком не объяснил. Из-за ненависти к Сталину? Но и из источников спецслужб известно, что люди действительно почему-то начали грабить. Посчитали, что приходит конец большевистскому режиму? Или простой житейский расчёт: теперь не до мелких грабителей? Перед уходом на фронт надо отвести душу?

В тоже время мама рассказывала, как в первые дни войны отец спасал дома от пожара. Гитлеровские самолёты прилетали не только бомбить нашу столицу, но и поджигать здания. Мамина картинка: ночь, на фоне тёмного неба – вспышки сброшенных «зажигалок», отец в белой (!) рубашке стоит на крыше дома и сбрасывает на землю эти нацистские «подарки»…

Может, первая реакция моего отца на начало войны была связана как раз с отношением к Сталину. Отец ненавидел «вождя». Был даже такой случай, мне мама рассказала о нём уже, естественно, после смерти Сталина. Это произошло ещё до войны. По какой-то причине отец вернулся с работы злой. Разуваясь, он бросил ботинок в висевший на стене портрет Иосифа Виссарионовича. Портрет упал, стекло разбилось. Отец испугался того, что я это увидел, погрозил мне пальцем: «Молчи!» А было-то мне всего чуть больше двух лет!!!

Вот в каком страхе жил советский народ в «самой свободной стране мира». Пролепетал бы я про разбитый портрет где-нибудь, например в яслях, дошло бы это до сталинских ищеек, и всё – ГУЛАГ отцу был бы обеспечен. Даже мальцу поверили бы, что его отец – «враг народа».

Рассказывали про такой конкретный случай: какую-то бабку посадили за то, что ей приснился социалист Александр Керенский, а она про сон проболталась соседям. Ну, а то, что сажали за анекдоты, это всем известно…

Почему отец ненавидел Сталина, он никогда мне не рассказывал, даже когда я стал взрослым. Но, сопоставив его обрывочные воспоминания, могу сделать вывод, что ненависть не возникла вдруг, разом, из-за какого-то конкретного случая (по политической статье никого из его родственников не расстреляли, не отправили в ГУЛАГ), а накопилась за всю ту несправедливость, что стала основой «пролетарского государства».

Отца мобилизовали в числе первых. Но на фронт отправили не сразу. Сначала прошёл экстренный курс медсанбата. А фашисты уже под Москвой.

Не знаю, был ли это первый его бой, но последний – точно…

По данным некоторых историков (например, Павел Полян заявил это на радиостанции «Эхо Москвы» 23 сентября 2012 года), в немецкий плен попало пять – шесть миллионов советских военных. Около шестидесяти процентов из них погибло, нацисты не церемонились с «восточным скотом». Тем не менее, от двухсот тысяч до полумиллиона военнопленных после поражения Германии отказались возвращаться на Родину. Около миллиона вернувшихся – после фильтрации были осуждены как предатели… Примерно такие же сведения приводит в своих книгах историк Марк Солонин.

Одна из причин катастрофического поражения в первые месяцы войны – сталинская доктрина: Красная Армия будет громить врага на его территории. Об ином варианте вождь не помышлял. Глубокоэшелонированной обороны к июню 1941 года создать не удалось. Страна в первую очередь готовилась к нападению. Доктрина «бить врага на его территории» стала всеобщим мнением, настроением и ожиданием. Это сказалось на шапкозакидательском поведении людей, отразилось в литературе. Кто не знает знаменитой песни В. Лебедева-Кумача и братьев Покрасс «Если завтра война»! Верный сталинец, всегда державший нос по ветру, поэт писал:

Малой кровью не получилось.

По мнению, критиков сталинского метода управления армией и обороной СССР Виктора Суворова и Марка Солонина, исторические документы развенчивают миф о технической отсталости наших войск. Получается, что по количеству танков и их мощи мы превосходили немцев. У нас было больше и самолётов, и танков, и артиллерии… Стоит напомнить, что после поражения в Первой мировой войне Германии было запрещено иметь большую армию, иметь генштаб и технически перевооружаться, и Гитлер наплевал на это ограничение только в 1935 году. А для СССР такого ограничения не было, и все годы с началом индустриализации мы клепали оружия, сколько хотели и какое смогли, в том числе и новейшее.

У нас было и больше солдат. Вот только вопрос: насколько хорошо они были подготовлены, если самых опытных офицеров, как «врагов народа» перед войной расстреляли или отправили подыхать в ГУЛАГе? И хотели ли эти солдаты сложить голову за «товарища» Сталина, по вине которого чуть ли не в каждой семье погибли родственники от голодомора, от незаслуженных наказаний, в лапах энкэвэдэшников?

О том, что ещё до нападения Гитлера Сталин втайне от «друга» начал мобилизацию пишут те же Суворов и Солонин. В нашей местной, муниципальной газете «Восточный округ» я прочитал воспоминания ветерана, как весной сорок первого его вызвали в военкомат и дали задание разнести повестки. Он пошёл по домам. Но все эти парни уже были призваны. Задолго до объявления войны!! Означает ли это, что срочная мобилизация была настолько секретной, и даже не все военные знали о ней!

Новых, механизированных войск к началу войны, судя по документам, было немало. Просто будущий генералиссимус не там их расположил. Он собирался атаковать, а не обороняться, утверждают Суворов и Солонин. К этой «мудрой тактике» он приучал командный состав армии. На это были нацелены военно-стратегические разработки, к этому готовили психологически не только военных, но и гражданское население. Но наши мощные группировки с новейшей техникой остались в стороне от главных ударов гитлеровцев. Без связи с высшим командованием, они в первые же дни оказались отрезанными и были разгромлены, так и не воспользовавшись своим техническим превосходством.

Тут надо сделать оговорку. Эти выводы опираются на официальные советские данные. Но даже критики сталинского режима оговариваются, что написанное на бумаге могло не соответствовать действительности к июню 1941 года. Как говорится, было гладко на бумаге… А на самом деле вполне возможны и медлительное исполнение приказов свыше, и неквалифицированное обращение с техникой, и приписки, дабы не попасть «под раздачу», и не успели перестроить мозги: ведь до последнего дня Германия преподносилась советской пропагандой, руководством страны как союзник…

Отец попал в Первую гвардейскую мотострелковую дивизию под командованием 41-летнего Героя Советского Союза гвардии полковника Александра Лизюкова. Её история, как и жизнь командира, богата на события. В двадцатые годы она была сформирована как Московская Пролетарская стрелковая дивизия. Потом её переименовали. Затем шла череда переформирований и переподчинений. С июня 41-го дивизия участвовала в оборонительных операциях в Белоруссии и Смоленской области, сдерживала противника на берегах Березины и Днепра. В боях на Ельнинском плацдарме дивизию сильно потрепали. В середине сентября её перевели в резерв. Когда под Можайском происходило переформирование, она, за предыдущие бои, и получила гордое название Первой гвардейской. Вскоре она опять в жестоких боях с наступавшими гитлеровцами – в районе города Сумы. И снова после боёв её отправили в Подмосковье, куда она прибыла 21 октября. Напомню, что это был самый критический период битвы под Москвой. Накануне, 16 октября, в столице возникла паника, жители массово устремились из города по единственной не перекрытой немцами магистрали – шоссе Энтузиастов.

Задачей дивизии Лизюкова была защищать рубеж возле Наро-Фоминска. Видимо, именно в это время в пополнение к ней прибыл и мой отец. Он никогда не говорил, что участвовал в других боях – только в Наро-Фоминске.

Противник сходу вошёл в город, а на стыке дивизий – до реки Нары, фактически отрезав Лизюкову путь для отступления. Три дня шли уличные бои. Дивизия потеряла семьдесят (!) процентов состава, уступив город немцам.

Отец как-то в порыве откровенности рассказал про обстоятельства своего пленения. Их подразделению дали приказ контратаковать и отбить занятую противником фабрику. Вооружённые пятизарядными трёхлинейками красноармейцы шли в атаку на врага, поливавшего по ним из пулемёта и автоматов. Но командир и политрук, исполняя приказ свыше любой ценой вернуть стратегически важный объект – фабрику, вновь и вновь посылали бойцов вперёд. Даже тогда, когда у тех закончились патроны. Со штыками против автоматов?! А если кто-то давал слабину, пытался повернуть назад, политрук расстреливал на месте. В конце концов красноармейцы оказались в ловушке. Стрелять нечем, а вокруг – гитлеровцы…

И окружённые во дворе фабрики красноармейцы, без патронов и, возможно, уже без особого желания бессмысленно гробить себя, сдались.

Это в песне оптимистично пелось: «Смелого пуля боится, Смелого штык не берет». Эти слова Алексей Сурков написал 22 июня 1941 года. В реальной жизни, начавшейся после этой даты, всё было не так. И штык брал, и пуля не боялась убить человека. Даже самого смелого.

Если бы отец не попал в ту фабричную мясорубку… Если бы?.. Боевой путь и вообще жизнь могли сложиться иначе. Первая гвардейская, укрепившись на левом берегу Нары, больше не отступала. А потом начался её тяжёлый, но победный путь на Запад: Калуга, Брянск, Минск, Кёнигсберг. Там, в Восточной Пруссии и закончила свой поход. Разумеется, не было бы гарантии, что отец не погиб в одном из многочисленных боёв этой дивизии. Но ведь были, были, хоть и не частые случаи, когда некоторые красноармейцы прошли весь путь своей части до конца войны. Пусть с ранениями и после госпиталей, но прошли. Волшебные случаи. Но миллионам наших воинов не довелось…

Не выпал волшебный случай и командиру дивизии Лизюкову. Он, уже генерал, погиб под Воронежем всего несколько месяцев спустя после боёв за Наро-Фоминск. Погиб в танке КВ («Клим Ворошилов»). Даже эта мощная техника не смогла уберечь командира дивизии.

За свою сорокадвухлетнюю жизнь Лизюков испытал немало лиха. Как и большинство советских людей. Не только по причине боёв и отступлений в начале войны. И он испытал на себе «ежовые рукавицы» НКВД. Цитирую из «Википедии»:

«8 февраля 1938 года был арестован сотрудниками Особого отдела Ленинградского военного округа по подозрению в участии в антисоветском военном заговоре, в том числе на основании показаний бывшего начальника Автобронетанкового управления РККА И. А. Халепского, исключён из партии и уволен из рядов РККА. На допросах под истязаниями из него были выбиты «добровольные» показания, в частности и о том, что Лизюков «собирался совершить террористический акт в отношении наркома Ворошилова и других руководителей ВКП(б) и советского правительства путём наезда танка на Мавзолей во время одного из парадов». 22 месяца (из них около 17-ти месяцев – в одиночной камере) содержался в тюрьме Управления государственной безопасности (УГБ) НКВД Ленинградской области до 3 декабря 1939 года, когда приговором военного трибунала Ленинградского военного округа был оправдан».

Не верить этим строкам нет основания: есть ссылка на документ. Но поверить в то, что боевой красный командир хотел врезаться в Мавзолей на танке, чтобы уничтожить Ворошилова и всё советское руководство? Ну, бред собачий! Даже по причине чисто военно-технических возможностей. И вот после такого испытания на «прочность» в чекистских застенках Лизюков героически защищал страну, вёл на бой кровавый тысячи своих подчинённых и погиб в танке, носившем имя того самого Ворошилова, которого, он якобы собирался убить о время парада на Красной площади… Он защищал свою Родину, а заодно и преступный, античеловеческий режим… Таков итог той Великой войны.

Есть и ещё одна зарубка в военной биографии Героя: он участвовал в подавлении крестьянского восстания на Тамбовщине. Воевал против тех крестьян, чьи сыновья, братья потом под его командованием должны были остановить вражеские полчища. Так-то вот…

Наш «мудрый главнокомандующий», оправившись от шока, не признавал своей личной вины за поражения «непобедимой» Красной Армии в начале войны. Всю ответственность за этот национальный позор, за гибель миллионов красноармейцев и мирных жителей он возложил на брошенных в пекло войны не очень хорошо подготовленных к современным боевым действиям солдат и офицеров. По мнению и распоряжению «вождя», советский военный, попав в плен, обязан был застрелиться. Интересно, а сам он застрелился бы? Да и его сын Яков, напомню, в плену не застрелился, не повесился, не разрезал себе вены…

Следуя этой своей изуверской логике, Сталин отказался взаимодействовать с международным Красным Крестом. И вот вам разница: даже к гитлеровским воинам, попадавшим в плен к противнику, из этой организации могли приходить, а к сталинским – не имели права. И миллионы наших пленных оказались без элементарной поддержки.

Удивительно для нашей «великой и демократической» страны: архив Второй мировой войны и архив Сталина до сих пор не рассекречены полностью! Наверно, там скрывается такое «величие» советского руководства, такие глупые и преступные действия наших «вождей», такие «гениальные» стратегия и тактика, что вопрос о том, надо ли возвеличивать и славить Сталина отпадёт сам собой. К тому же, вероятно, ещё доказательнее станет версия Виктора Суворова и Марка Солонина о том, что Сталин готовился к нападению на Германию, а не к обороне от неё, но на его беду (на нашу всеобщую беду) «друг» Гитлер опередил его буквально на несколько дней. И я не исключаю, что «благодарные» потомки всё-таки возбудят судебный процесс для осуждения ошибочных и даже преступных деяний накануне и в первый период Второй мировой войны всего руководства страны, и в первую очередь Сталина.

Поистине мы – страна непредсказуемого прошлого…

Первый этап плена отец вспоминал с содроганием. В пересыльном лагере, который был где-то на западе оккупированной советской территории, с военнопленными по-скотски обращались охранники-украинцы. Да простят меня братья-славяне, я к ним отношусь с уважением, у меня по жизни было много друзей украинцев, и я даже породнился с ними, но это правда: отец возненавидел «хохлов» на всю оставшуюся жизнь. Скорее всего, охранниками были националисты, которые мстили и за «освобождение западных районов Украины», и за коллективизацию, и за борьбу с кулаками, и за голодомор начала тридцатых годов.

Их ненависть к сталинскому строю понятна, но причём тут конкретно мой отец, который тоже ненавидел этот строй?! Так идеологический фанатизм рождает вражду между братскими народами-соседями.

В этом же или уже в другом лагере, не могу сказать точно, отец заболел малярией. Как санитар, он знал, чем можно защититься, но оккупанты особо не заботились о лечении славян. Однако немцы были разные (это надо помнить всем, кто интересуется историей той войны!). Один служака из немецкой лагерной команды помог – тайно давал ему хинин, и отец выкарабкался. С тех пор к немцам он всегда относился хорошо.

И не только за это спасение. Ему нравился немецкий порядок, чёткость в их действиях и более гуманное, как ни покажется странным, отношение к людям. Он рассказывал мне про непонятную мне (после советских фильмов про героизм и лишения советских солдат) войну с их стороны: чёткая, всеобъемлющая подготовка в боевым действиям, питание по расписанию, сон – как полагается… Разумеется, эта гуманность проявлялась только к своим людям, к арийцам. К тем немцам, что смирились с властью фюрера и национал-социалистов. На своих противников, особенно славян, нацисты смотрели как на скот. Но отец видел, что в Советском Союзе даже к своим относились бесчеловечно: раскулачивали, губили, морили, ссылали в ГУЛАГ за мешок картошки или зерна… Сажали и расстреливали даже большевиков.

Вероятно, лояльное отношение к немцам (напомню, о зверствах нацистов на оккупированной территории стало известно позже, когда советские войска начали освобождать захваченные врагом города и сёла), ненависть к сталинскому режиму позволили ему неплохо устроиться в плену. Например, по его рассказу, он какое-то время работал в пекарне. Причём эта пекарня обслуживала немцев. Но однажды отец почему-то сильно обозлился на них. Он специально крепко напился, устроил в пекарне пожар, а сам залёг подальше в кустах, якобы не имея отношения к этому возгоранию. Тем не менее, от пекарни его отлучили. Хорошо, что не расстреляли. Наши бы расстреляли. На территории какой страны это произошло, я не спросил.

Последний этап плена проходил в чудесном месте, практически на курорте – на юге Франции, на берегу Средиземного моря, в городе Перпиньяне. Попал он туда уже ближе к концу войны. По мере отступления гитлеровцев на Восточном фронте.

Держали их в какой-то крепости – то ли это была настоящая тюрьма, то ли приспособленный для такой цели монастырь. Режим был сравнительно мягкий. Их даже выпускали за пределы крепостных стен. Они и работали за его пределами. Где – отец не уточнял. Или я забыл.

Им разрешалось посещать местные кабачки. Французы хорошо относились к военнопленным, и было заведено такое правило: местные жители жертвовали небольшие средства для них, приклеивая франки на стене питейного заведения. Приходил военнопленный, отлипал бумажку и заказывал себе бокал вина! В это трудно поверить, но это – факт.

Город освобождали американцы. Военнопленных отправляли морем. Уже в порту наши разделили наших: офицеров отдельно от остальных. В плену отец подружился с красноармейским командиром Алексом (вероятно, Александр, а может, Алексей). В порту их пути разошлись, о судьбе друга отец больше ничего не знал, да и боялся что-либо узнавать. Это называлось фильтрацией. Всех офицеров, попавших в плен, в соответствии с приказом Сталина сразу же отправляли в застенки, а после судов – или расстрел, или в ГУЛАГ, на медленную, мучительную смерть.

После возвращения на Родину, отец ещё раз оказался в красноармейской форме. В чине рядового он прослужил несколько месяцев, до осени сорок пятого.

В Москве, после демобилизации, он понял, что мы у бабушки. И неожиданно для нас, без предварительной весточки, появился в Сергиевке.

Но… «Может, ты ещё пожалеешь, что я вернулся», – долгие годы потом повторял он мне. И было ему чего опасаться за мою жизнь, точнее за карьеру: плен отца – это тёмное пятно в биографии детей. Мне всегда было неприятно писать в анкетах о военном плене отца. Скорее, с моральной стороны: вокруг столько героических участников войны, у многих награды, а моим отцом не возгордишься.

Правда, на моей карьере отцовский плен никак не сказался. Даже когда приглашали на работу в такую закрытую контору, как Министерство внешней торговли СССР, меня заверили, что плен отца мне не помеха, поскольку он вернулся до 1948 года. Был такой установлен временной водораздел: быстрое возвращение из-за кордона и с задержкой. С задержкой – может ты уже подготовленный западными спецслужбами враг? И, тем не менее, напоминаю, отца чуть ли не до конца его жизни продолжали вызывать в КГБ, что-то выпытывая. Что именно – отец не распространялся. Когда в последний раз он рассказывал об этом, я впервые заметил, что говорит он об этом уже не со злобой, а с усталой горечью.