Читать книгу Крепь - Андрей Лютых - Страница 13

Впрочем, догонять обоз не было необходимости, он стоял на месте. Три десятка довольно упитанных волов, которым, очевидно, предназначали печальную участь самим идти за каким-нибудь полком до того места, где их решат съесть, дисциплинированно ждали какого-нибудь приказа, хлопая хвостами по назойливым кровососам и пережевывая свою нескончаемую жвачку. Но приказа не было, старшим в команде оставался худой рыжий пес, сбившийся с ног и сорвавший голос в попытках вернуть в строй ту часть поголовья, которая уже начала разбредаться в лесу. Туда же въехали несколько лошадей, запряженных в подводы, груз на которых был прикрыт таким же вощеным холстом, из которого в русских пехотных полках любили шить всевозможные чехлы. На некоторых подводах холст, зацепившись за ветки, был уже где наполовину, а где и полностью сорван, и секретный военный груз был открыт для обозрения. Без труда можно было заключить, что это бочки. Причем, бочки весьма вместительные.

– Ай, братки мои! Не надурил корчмарь… – пробормотал Тарас, сползая с седла. Оглянувшись по сторонам и никого не увидев (место вообще со всех сторон было прикрыто лесом), он подошел к одной из подвод и машинально потянул за повод лошадь, чтобы вывести ее из тупика, в который та сама себя завела.

– Тут бочек с тридцать! – пьяным глазом, тем не менее, практически безошибочно прикинул Тарас. Одно слово – чашник!

– А что в бочках, может, порох? – проявил, наконец, интерес нашедший все это добро ловчий Амир.

– Так сейчас узнаем! – уверенно сказал Тарас, отвязывая от одной из повозок ведро, на треть заполненное дождевой водой. Ласково похлопав по крупу лошадь, он забрался в подводу, качнул стоявшую в ней бочку.

– Не, не порох. Штось жидкое, – заключил он и, ловко вывернув деревянную пробку вверху бочонка, поднес к открывшемуся отверстию свой широкий нос. Амир с интересом наблюдал за реакцией товарища. Тот выдержал долгую паузу, во время которой и рыжая собака притихла, так же выжидательно уставившись на Тараса, и даже волы, казалось, перестали ломать сучья и тише стали хлопать хвостами. Это не было ни восторгом, ни разочарованием, скорее, строгая озабоченность обозначилась на лице Тараса, когда он коротко сказал:

– Горелка.

Впрочем, это стоило еще проверить. И Амир, ни слова не говоря, помог товарищу наклонить бочку, чтобы часть ее содержимого несколькими булькающими отрыжками перелилась в ловко подставленное ведро.

Первым сделал несколько глотков прямо из ведра, как и положено, чашник, и озабоченность на его лице, наконец, сменилась некоторым удовлетворением.

– Не сивая, оковитая, – определил он и с хрустом откусил половину свежего огурца, неизвестно откуда появившегося у него в руке.

– Дай! – неожиданно потребовал Амир, видно, день для него выдался очень незаурядным. Дождавшись, когда приложившийся к ведру Амир перестанет, передергиваясь, вертеть головой, Тарас сунул оставшуюся часть огурца ему прямо в рот.

Пора было принимать решение. По крайней мере пес, переставший носиться по лесу и с облегчением передавший ответственность за судьбу обоза людям, ждал от них именно этого, деловито присоединившись к их компании.

– Я знаю, что с этим делать! – твердо сказал Тарас. – Тут до Ракова верст десять, не боле. В Ракове купцы – самые ушлые, черта не боятся. Мы им все это продадим за треть цены, не за треть, так за четверть, за четверть возьмут, набьем торбы полные денег и айда дальше в Несвиж, пана искать.

Тарас кивком головы указал, в какую сторону они поедут. Амир несогласно помотал головой и указал пальцем совсем в другом направлении.

– Раков там. И Несвиж в ту сторону. Получим гроши, заберу из корчмы Веронику себе, – сказал он, тем самым подтвердив свое участие в предприятии.

– Хорошо вам, мусульманинам, женок можно заводить, сколько мошна позволяет! – в свою очередь поддержал его идею Тарас, и оба принялись выводить застрявшие в зарослях подводы на проселок, выстраивая одну за одной и увязывая друг за другом, словно караван верблюдов. Умный пес тут же принялся помогать им следить за порядком. Дело оказалось чрезвычайно утомительным, и вскоре они снова приложились к ведру с водкой. Амир сделал это, не вылезая из седла – верхом он, ловко орудуя плеткой, собрал в один табун большинство волов. Американским ковбоям можно было бы у него поучиться.

– Хорошо вам, и горелку не запрещается пить, только вино… – вернулся к прежней теме Тарас, сидя на подводе, которую они определили в головные. – А ты знаешь, что на этой бочке, из которой мы сейчас угощались, написано? «Хлебное вино»!

На Амира эта новость произвела сильное впечатление. Его лицо буквально заклинило с искривившимся после выпитого выражением, а ведро вывалилось у него из рук на землю, Тарасу не хватило сноровки, чтобы поймать его на лету.

– Врешь, баламут, ты читать не умеешь! – прошипел Амир, продолжая морщиться.

– А вот и не вру! Москали всегда так горелку называют! – обиженно сказал Тарас, поднимая ведро с земли и оценивая, сколько водки в нем еще не расплескалось. В эту минуту рядом с ведром рухнул на землю, будто мешок, и сам Амир.

– Это он, татарин, с непривычки, – пояснил своему новому другу – рыжему псу – Тарас, убедившись, что Амир дышит, причем, достаточно равномерно, с похрапыванием. Тарасу пришлось положить остаток сил на то, чтобы погрузить его в подводу. Уже не проверяя, все ли подводы увязаны в поезд, Тарас решил трогаться, чтобы добраться в Раков до темна, а уже тогда, под покровом ночи, завершить сделку.

– В какой же стороне той Амир показывал Раков? Жаль, что поснул, он же, хитрый татарин, дорогу чует, будто кошка! – продолжал разговаривать то ли с собакой, то ли сам с собой Тарас. – Кажись, туда. Главное, на гостинец не выходить, проселками. Ты, рыжий, давай, гони за мной волов.

Обоз, непонятно кем управляемый, будто летучий голландец, нащупав парусами слабый ветер, тронулся с места. Солнце садилось по правому борту подвод, следовательно, направление было выбрано верно: туда, куда завещал Амир.

Однако уехал этот несущий кому-то много-много радости и спотыкающийся на каждом шагу караван недалеко – саженей на пятьсот. Он остановился, когда навстречу ему выехали и окружили со всех сторон всадники числом даже превосходившие поголовье волов, бывших под началом у Тараса. Впрочем, количество кавалеристов в окосевших и часто заморгавших с полудремы глазах Тараса могло выглядеть и преувеличенным. Но то, что это не те всадники, которых они с Амиром видели утром, он сумел определить. Те, утрешние, были в зеленом, в меховых шапках с красными шлыками, а эти – в темно-синем, в шапках с верхом четырьмя углами, и у каждого была длинная пика, упиравшаяся в стремя. Один уже воспользовался своей, чтобы подцепить холст, прикрывающий бочки, и посмотреть, что под ним. И еще на шапках у этих были орлы, а сколько у тех орлов голов, Тарасу различить было уже трудно, но сразу показалось, что две. Или даже три. Таким образом, он не сомневался, что перед ним русские, которые вспомнили про свой богатый обоз и отправили его искать целый отряд. Тарасу, конечно, было невдомек, что в уже упомянутую легкую бригаду Пажоля (которой предстояло через два дня первой вступить в Минск) входили два полка: второй французский конноегерский и девятый польский уланский, их униформа, разумеется, была разной.

Тарас, конечно, мог бы попытаться незаметно улизнуть – густой кустарник был всего в полуметре от подводы, в которой он сидел – но как же Амир? Спит мертвецким сном, да еще с этой своей дурацкой саблей. Не бросать же друга расхлебывать кашу, которую заварили вместе! И Тарас решил призвать на помощь свою смекалку, хоть в ту минуту это было уже очень нелегко. Он решил, что лучше все объяснить, не дожидаясь вопросов.

– Дай вам Бог здоровьечка! – обрадованно заговорил он, стараясь, чтобы язык не слишком заплетался. – Насилу вас, хлопцы, дождался, все думал, куда же вы подевались? Все ваше, как есть, целехонько, все для вас сберегли, сховали тут… Кабы не мы с другом, глядишь, жиды все бы к утру растащили… Только уж вы извольте мне квитанцию выдать, все чин по чину…

– Кто ты есть? – спросил его красивый молодой суб-лейтенант с тонкими закрученными усами. Отвечать правду в этой ситуации казалось Тарасу неразумным. Смекалка подсказала ему, что нужно врать, заодно объясняя, почему Амир при оружии.

– Шляхтичи мы, – ответил он, неловко подбоченившись, и вспоминая фамилии соседей пана Константина, но вспомнил только одну, вторую пришлось придумать. – Богуш и Мурзаковский. Все разбежались, а мы, вот, что могли, схоронили, вам передать. Одно ведро только разлилось, рыжий собака виноват…

– Маешь документ? – продолжал допрос красавчик.

– А як же ж? – ответил Тарас, важно надув губы, и действительно извлек из-под свитки бумагу с гербовой печатью, ту, что выписали ему в Вильно.

– Что он говорит? – спросил у молодого офицера другой, постарше, который перед этим, сделав довольно широкий круг, объехал вокруг обоза, чтобы убедиться, что волы и бочки не приманка и рядом нет засады. Девятый уланский уже побывал в этой войне в деле – именно он под Ошмянами сразился с авангардом Дохтурова, изрядно пострадав, и это быстро привило привычку во всех случаях к службе относиться серьезно.

– Он говорит, что это русский обоз, и что они с товарищем спрятали его в лесу, чтобы передать нам, потому что они польские шляхтичи, пан лейтенант, – ответил молодой, бросив короткий взгляд на документы, которые взял у Тараса.

– Патриот? – сказал тот, кого назвали лейтенантом, взглянув на Тараса уже без всякого недоверия.

– Не, пан офицер, в бочках горелка, – припоминая, что когда-то он, кажется, пробовал вино с таким названием, что сказал офицер, ответил Тарас. – Добрая, казенная. Мы с паном Мурзаковским проверили… Не отдавать же добрым хлопцам всякую дрянь!

– Кажется, он изрядно пьян, – усмехнувшись, сказал лейтенант.

– Видимо, выпили для храбрости, и чуть-чуть не рассчитали. Дело-то лихое – увести из-под носа у москалей целый обоз! Молодцы литвины!

Оба офицера расхохотались, сделав в знак признания заслуг пана Богуша «под козырек», и тут же отрядили часть улан, чтобы те отконвоировали обоз в расположение бригады.

– Он просил квитанцию, – вспомнил суб-лейтенант.

– У тебя есть чернила, перо, бумага? Дай ему лучше московских денег. И запомни их фамилии, у нас сегодня получится хороший рапорт!

Тарас сказал, что дальше ехать с обозом не может, что им с товарищем нужно домой в Несвиж. Военные не возражали, сдавших имущество «шляхтичей» отпускали на все четыре стороны, но возникли трудности с Амиром. Тот никак не хотел просыпаться. Впрочем, и сам Тарас как-то отяжелел.

Как в итоге разрешилась эта беда, он узнал только утром, проснувшись, разбуженный противным вороньим карканьем, в распряженной телеге на обочине проселочной дороги, где он спал рядом с Амиром, укрытый грубым армейским холстом. Голова раскалывалась, и мутило так, что если бы сейчас Тарас опять увидел тридцать бочек с водкой, его бы, наверное, вывернуло наизнанку. Но от всего обоза осталась только одна пустая подвода да ведро, на дно которого Тарас не решался посмотреть. И еще рыжий пес верно охранял их сон, несмотря на то, что накануне Тарас так не по-товарищески пытался свалить на него вину за недостачу проклятой горелки. Слава богу, их с Амиром собственные кони стояли рядом, мирно пощипывая траву. Тарас торопливо подошел к своему, отвязал притороченную к седлу вместительную баклагу с кленовым соком, не портившимся, потому что в него были добавлены кислые ягоды поречки и проросший овес, стал жадно пить. Как они с Амиром нашли обоз, он еще помнил. Все остальное – очень смутно. Следующее, что полагалось сделать похмельным утром, после того, как утолил нестерпимую жажду, это проверить, все ли на месте. Раскрыв свою подозрительно пухлую торбу, Тарас обалдел, даже головная боль притупилась – так много в ней было денег – десятирублевых российских ассигнаций!

– Так что же это мы, не четверть цены, а целую в Ракове сторговали? – пихая Амира локтем в бок, пробормотал он, после того, как, несколько раз сбившись, насчитал триста шестьдесят рублей или около того. Однако, пошарив у себя за пазухой и не найдя там никаких бумаг, Тарас, начиная что-то смутно вспоминать, понял, что ни в каком Ракове они не были. Ведь вчера ему уже приходилось лезть под свитку, нужно было показать офицеру документ. Ладно бы пропал только тот дорожный паспорт…

– Амир, проснись ты, чурбан татарский! Я письмо панны Ядвиги до пана Константина сгубил! – запричитал он, все настойчивее теребя товарища. – Все из-за тебя, нехристя: «Давай денег выручим! Кралю свою в корчме заберу!»

Амир, наконец, начал подавать признаки жизни. Он приподнялся, посмотрел на Тараса бессмысленным взглядом, который затем наполнился выражением глубокого страдания – и физического и душевного, повернулся лицом к востоку (умение правильно ориентироваться у него, к счастью, сохранилось) и, обхватив голову руками, начал что-то бормотать по-своему. Тарас понял, что Амир ему не подскажет, где искать потерянное письмо, тот, казалось, забыл не только то, что было вчера, но и вообще местный язык. Вздохнув, он сжалился над товарищем и протянул ему свою баклагу. Словно из солидарности, пес принялся лакать дождевую воду из лужи.

Не было худа без добра. Раскаяние Амира было столь глубоким, что он уже не помышлял о том, чтобы вернуться в корчму, наоборот, стал торопить Тараса в Несвиж, чтобы наверстать время. День, они, конечно, потеряли, зато денег у них теперь было, как у дурней! Собственно, и деньги их были именно для этой категории: Амир верно заметил, что Тарас не умеет читать, если бы умел, обратил бы внимание на то, что заплатить десять рублей «ходячею монетой» по этому казначейскому билету полагалось «Объявителю сей госуларственной ассигнации». Это был, конечно, грубый ляп французского ведомства, ответственного за выпуск фальшивых российских денег, однако дурней в этой стране хватало, и Тарас не стал бы выбрасывать свалившиеся на них с Амиром ассигнации, даже если бы знал, что они фальшивые.

Не бросил Тарас и подводу, оставленную им сердобольными военными (Тарас не сомневался, что это были русские, кто же еще будет платить царскими деньгами?). Он впряг в нее свою лошадь, только казенный холст выбросил от греха. Амир стал ругаться из-за того, что с подводой они будут двигаться медленнее, чем верхом, но Тарас заявил, что после вчерашнего он вообще не может сесть в седло. Так и поехали – Амир, покачиваясь в седле, впереди, Тарас, полулежа на телеге, за ним. Рыжий пес, поняв направление движения, забежал в авангард. Кажется, Тарас накануне его хорошо покормил. Состояние было такое, что даже ругаться не было сил, и снова зарядившего дождя не заметили. Может быть потому, что по обеим сторонам дороги стеной встал глухой сосновый бор. Капли дождя терялись где-то в смыкающихся над дорогой густых серебристых кронах, не достигая земли, где, будь то солнце или дождь, было всегда примерно одинаково, царила постоянная тень, как на дне глубокого ущелья.

Через несколько часов, когда лес остался позади, впереди показалась деревня. Два десятка старых курных хат с соломенными крышами поднимались по пригорку к светлым и темным полоскам лиственного и хвойного леса, волнами сменяющим друг друга до самого горизонта, словно вырезанные из плотной бумаги декорации хорошей батлейки.

Все жители деревни собрались толпой в одном месте. Черный сытный дым плыл над их головами, затуманивая открывшиеся Тарасу и Амиру прекрасные декорации. Горел большой дощатый лабаз – русский продовольственный склад. Лошади казаков, делавших это кощунственное для хлебороба дело, были до предела навьючены мешками с зерном, больше увезти с собой казаки не могли. А то, что нельзя увезти, полагалось уничтожить, чтобы не оставлять неприятелю. Таков был приказ командования, местному населению также строго-настрого запрещалось выделить хоть толику. И казаки не позволяли крестьянам подойти к горящему складу. Те, впрочем, и не пытались. Но и разойтись по домам не могли, просто стояли и смотрели, как кошка, которая терпеливо может несколько часов сидеть перед закрытой дверью в ожидании, что ее в конце концов когда-нибудь впустят. Склад, запасы которого могли бы спасти несколько таких деревень в голодную зиму, уже сейчас маячившую перед здешними людьми, догорал, и некоторые казаки уже покидали пепелище, вытаптывая своими лошадьми еще не созревший урожай.

– Ховай, Амир, свою саблю, покуда нас эти казаки за нее не порубали! – раздраженно сказал Тарас.

– Лучше ты прячь свою телегу, видишь, им добро увозить не на чем! – огрызнулся Амир, и Тарас должен был признать, что татарин прав.

– Давай-ка, браток, оба в лесу сховаемся. Пора коней накормить, да и себе каши сварить, – сказал он, и они поспешно свернули с дороги.

Так и двигались еще три дня, всех опасаясь и ото всех прячась, ругаясь из-за телеги, которую Тарас упорно не хотел бросать, потому что, как он выразился, седло стерло ему всю задницу. Они не знали, что в Несвиже, куда они так упорно шли, располагается армия Багратиона, отдыхающая там после непрерывного изнурительного десятидневного марша, а стало быть, искать там пана Константина было бессмысленно. Они не знали, что весточкой от пана был отдаленный звук стрельбы, который они услышали 9 июля, стороной объезжая Столбцы. Стреляли западнее, со стороны Мира. Там казачий корпус Платова пытался обеспечить Багратиону относительно спокойные дневки в Несвиже.

То, что это пальба, а не кожухи от пыли вытряхивают, понял Амир, который когда-то бывал с паном на большой, как военные маневры, магнатской охоте. Узнав такое, Тарас предложил скорее опять спрятаться, но Амир сказал, что стреляют далеко и можно потихоньку ехать дальше.

А пан Константин в это время во весь опор гнал своего коня в противоположную от них сторону, молясь всем святым о том, чтобы остаться в живых. Он никогда не был счастлив так, как этим утром, когда в самой первой шеренге передового эскадрона третьего уланского полка, рядом с командиром эскадрона подполковником Яном Суминским проезжал под стенами Мирского замка. Он заслужил эту честь. Несколько дней он ехал из Несвижа в сторону Гродно навстречу войскам Жерома. И он встретил идущих в авангарде польских улан из дивизии Рожнецкого не с пустыми руками.

Он оказался возле моста через Неман неподалеку от Белицы как раз в тот момент, когда с приказом поджечь этот мост приехал русский офицерик с тремя казаками. И именно пан Константин толпу собравшихся поглазеть на это шляхтичей и мужиков поднял на то, чтобы помешать русским это сделать. Пока казаки отъехали собирать хворост, прапорщика, совершенно не ожидавшего такого поворота, скрутили кушаками, а казаки, увидев это, ускакали прочь. Можно было ожидать, что они вернутся с подкреплением вершить возмездие, но пришли, наоборот, уланы Рожнецкого. И пусть мост им не пригодился, они уже переправились через Неман вброд где-то неподалеку, пан Константин все равно был чрезвычайно горд своим подвигом, и ему позволили присоединиться к третьему уланскому полку Яна Радзиминского.

Когда возле Мира они встретили казачью заставу, сразу отступившую, это только раззадорило. Местные евреи сказали, что казаков в местечке немного, не больше сотни. Эскадрон Суминского тут же выгнал их из Мира и принялся преследовать. Эскадрон преследовал казаков почти два часа, гнал их дальше и дальше с родной земли. Пан Константин прекрасно помнил, что уже сражался здесь, под Миром, двадцать лет назад – в 1792-м. Тогда они храбро, но очень медленно пошли в атаку, не выдержали огня русских пушек и побежали. Теперь бегут русские! Слезы счастья застилали глаза пана Константина, когда возле плотины на речке Мирянка их передовой эскадрон встретил в пики целый казачий полк.

Тут было уже не до преследования. К счастью, на помощь подоспели еще два эскадрона во главе с полковником Радзиминским. Еще несколько минут польские уланы сопротивлялись. Их синие мундиры и разухабистые, как замысловатые вензеля, конфедератки смешались с такими же синими мундирами и мешковатыми красно-синими шапками изворотливых донских «иррегулярных» кавалеристов. Противники и вооружены были почти одинаково, и носили одинаковые красные лампасы. Несколько человек ошиблись с хода, с налета, наставив друг на друга длинные пики, потом в ход пошли сабли, подлые пистолетные выстрелы в упор, но когда Платов ввел в бой новые силы, все три уланских эскадрона покатились назад, сначала, пока не повернули не столкнувшиеся с опасностью задние, медленно, а потом все быстрее и быстрее. Рядом с паном Константином, сжимавшим в руке саблю, и не видевшим, против кого ее применить, вдруг ударили по голове древком пики полковника Радзиминского, тут же подхватили его бесчувственного под руки, и пан Константин больше его не видел.

Потом бородатые казаки с тяжелыми пиками наперевес появились сразу со всех сторон – в дело из засады вступили еще две сотни казаков, оставленные по обеим сторонам от дороги, по которой только что так самонадеянно малыми силами летели вперед уланы. Под леденящее душу гиканье в поляков, словно назойливые осы, полетели короткие дротики. В следующую секунду пан Константин в ужасе поднял своего коня на дыбы, едва не упав наземь вместе с ним, заставил его сделать поворот, как в вальсе, а потом, после первого отчаянного скачка, сразу пуститься в галоп. Распознав в цивильном жупане пана Константина одежду врага, за ним погнались.

Снова промелькнули мимо башни мирского замка, а скачка наперегонки со смертью продолжалась. Любимый конь под паном Константином тяжело дышал, хлопья розовой пены срывались с его разорванных удилами губ, а перед глазами летела, как в пьяном кошмаре, земля: стлалась трава, рябили цветы, взлетал фонтанами песок. Поле погони было ровным, как стол – ни укрыться, ни обмануть преследователей. Пан Константин не знал, жив ли еще хоть один человек из тех, с кем вместе он ехал, чтобы прогнать москалей из своих вотчин, придут ли на помощь еще два уланских полка, которые, он знал, оставались позади. Казалось, копыта сзади стучат только для того, чтобы настичь и убить его – Константина Саковича, владельца четырехсот душ и имения в Старосаковичах.

Смертельный ужас охватил пана Константина, лишил его остатков самообладания. Он неловко обернулся и увидел у себя за спиной лицо, заросшее черной взлохмаченной бородой. Жадные глаза казака впились в пана Константина, острием пики тот едва не доставал круп его коня. Пан Константин навел на преследователя пистолет. Стрелять во время скачки было почти бессмысленно, даже не потому, что на ходу очень трудно попасть в противника, просто при таком галопе кремневый пистолет даст осечку в трех случаях из четырех. Впрочем, казак все равно в ту же секунду исчез, спрятался чуть ли не под брюхом своей выносливой лошади. Отчаявшийся пан Константин все равно спустил курок и в этот момент сам потерял равновесие. Он даже не понял, прозвучал ли выстрел. Земля поднялась и с размаху больно стукнула его в плечо, пресным комом забилась в рот.

На следующий день у Тараса с Амиром, которые имели целую кучу денег, совсем закончились съестные припасы. Встретиться со своим паном они теперь торопились не только по долгу службы, но и в расчете на то, что тот укажет своим верным слугам путь к какому-нибудь котелку. Но к вечеру, услышав стрельбу еще громче, чем накануне, решили все же опять остановиться.

Они и не подозревали, что для встречи с паном Константином им уже нет нужды идти в Несвиж, потому что пан совсем рядом. Здесь, среди «белорусской Украины», где большая часть территории – ровные открытые поля, уже не так-то просто было найти место, чтобы остановиться, никому не мозоля глаза. Они выбрали опушку леса, за которым начинался луг, тянувшийся до берега Немана, здесь, в верхнем течении, еще не многоводного. На западе, за лесом, стрельба не прекращалась, грохотали пушки. Амир и особенно Тарас, у которого за два последних полуголодных дня стремительно осунулись его круглые, еще недавно радовавшие глаз щеки, с завистью смотрели, как их лошади принялись за свежую траву. Оба голодным взглядом обвели большое село на другом берегу: там наверняка можно было бы найти что-нибудь поесть, если бы еще разменять на медяки хотя бы одну ассигнацию…

А из села к реке выезжали всадники. Их было много, может быть, тысяча. Только один, торопливо топавший пехом впереди, выглядел привычно для Тараса – он был в обычной мужицкой одежде. Еще три или четыре человека рядом с ним были в знакомых казачьих кафтанах, зато таких, как остальные, Тарас отродясь не видал. Мужик вел всю длинную колонну к броду, там, конечно, переправиться такой массе всадников было скорее, чем через узенький мостик, перекинутый неподалеку. Несколько десятков уже переправились на тот берег, где затаились слуги пана Саковича, и они ближе смогли рассмотреть странных узкоглазых наездников в хвостатых меховых шапках, с тугими луками за спиной, полными стрел деревянными колчанами и кривыми саблями. Их медные лица ничего не выражали, они лишь невозмутимо смотрели по сторонам или отрывисто, визгливо вскрикивали, понукая своих коней поскорей выходить из воды на берег. От этих непонятных криков, от вида привешенных к седлам волосяных арканов Тарасу стало не по себе, а у Амира загорелись глаза. Оба, однако, поспешно попятились в лес, а дикого вида всадники, за которыми следовали еще несколько казачьих сотен, перейдя через реку, рысью вошли в лес по известной проводнику проселочной дороге.

– Земляки твои? – шепотом спросил Тарас у Амира. Тот отрицательно покачал головой:

– Крымские, – сказал он с некоторым пренебрежением.

Всадники, так поразившие своим видом не только Тараса, но и французов, прозвавших этих кавалеристов за рассылаемые ими стрелы «купидонами», входили в Симферопольский коннотатарский полк из бригады генерала Кутейникова. Эта бригада, скрытно прибывшая к месту боя, и решила его исход в пользу русского арьергарда.

Впрочем, не только конные лучники атамана Платова принесли русскому оружию первый заметный успех в этой войне. Сказалась еще и самоуверенность неприятеля, который ни в первый, ни во второй день боев, когда противостоящий ему казачий корпус был усилен еще и регулярными частями, не сосредоточил в один кулак все свои силы, рассчитывая, что русских можно победить одним пальцем. Так, командир французского авангарда Латур-Мобур из трех имеющихся у него кавалерийских дивизий задействовал только одну – Рожнецкого, Рожнецкий из двух своих бригад выдвинул вперед только бригаду Турно, тот, в свою очередь, из трех своих уланских полков два попридержал, отправив вперед только третий полк Радзиминского, который тоже оставил резерв и далеко вперед отпустил эскадрон Суминского. Впрочем, такое распыление сил отчасти можно было объяснить и тем, что польско-вестфальско-саксонский конный корпус француза Латур-Мобура[7] уже тогда на опустошенной казаками территории столкнулся с тем, чтобы накормить огромную массу лошадей, многие из которых в буквальном смысле превращались в дохлых кляч, и некоторые кавалеристы авангарда уже плелись пешком с седлами на плечах. Специфику скифской войны Великая армия ощутила с первых же недель.

Тарас с Амиром двинулись дальше на рассвете, рассчитывая, что столь ранней порой меньше вероятность повстречать военных, да и просто легче ехать – проливные дожди сменились ужасной жарой. Однако время, когда следует отправиться в путь, они выбрали неудачно. Впрочем, от судьбы не уйдешь. Среди Радзивилловских латифундий не миновать было того широкого открытого поля возле села Городея, где их путь пересекся с отступающим к Несвижу русским арьергардом. Они были аккурат посреди поля – больше двух верст от ближайшего островка леса, когда из низины справа от них появилось сначала облако пыли, потом выехали несколько всадников с пиками, а потом перед их глазами начала вытягиваться длинная колонна. За несколькими сотнями всадников шла пехота, вереницей тянулись подводы, упряжки по шесть лошадей везли пушки и зарядные ящики. Спрятаться было негде, зеленая рожь не поднялась еще и до колена. Колонна русского арьергарда была не столько длинной, сколько широкой. Потому что по самой дороге пылили только упряжки, а пехотные батальоны и казачьи сотни двигались по обеим сторонам от нее прямо по этой ржи, будто в грязных сапогах по дорогому ковру. Отступая и оставляя территорию неприятелю, арьергард заодно губил будущий урожай. Несколько всадников (уже было отчетливо видно, что это казаки) отделились от колонны и прямо через поле поскакали к Тарасу с Амиром.

– На что мы им, а? – с отчаянием пробормотал Тарас.

– Телегу свою хотят назад забрать! – съехидничал в ответ Амир.

– А давай скажем, что ты этот, крымский из их войска (ты ж такой же, только без лука), что ты, дескать, уже мою фурманку забрал, ведешь вместе с возничим до своих, а? – заработала несколько неуклюже смекалка Тараса, однако Амир на это отрицательно помотал головой.

– Эй, кто такие? – весело спросил один из казаков, и, не дожидаясь ответа, заявил:

– Мы забираем вашу подводу. Под квитанцию. И лошадей.

Услышав это, Амир сразу сузил глаза, погладил своего скакуна по шее, словно убеждаясь, что тот пока еще принадлежит ему. Мысль о том, что может быть иначе, совершенно недопустимая, заставила его в ту же секунду хлестнуть любимого коня плетью, пуская с места в галоп, прочь от охочих до чужого казаков. Те и опомниться не успели, а уже был упущен момент для того, чтобы хоть с какими-то шансами на успех пуститься в погоню на не очень свежих и увешанных вьюками лошадях.

Для порядка один из казаков пальнул по исчезающему в пыли беглецу из пистолета, но товарищи только посмеялись над его промахом, а другой наставил ствол на Тараса, для которого поступок Амира был, наверное, еще более неожиданным, чем для казаков. Бедняга настолько правдоподобно хлопал глазами и пожимал плечами, что ему поверили, будто он этого татарина и знать не знает, так, попутчик.

Всю дорогу, пока конфискованная подвода с впряженной в нее конфискованной лошадью пана Константина тащилась через поле к новому месту службы, осмелевший Тарас пытался уговорить казаков забрать у него только подводу, но оставить лошадь, в конце концов, он даже начал торговаться. «Хлопцы, вы лучше гроши возьмите, сто рублей дам!» – эта фраза едва не сорвалась у него с языка, но он вовремя осекся, подумал, что услышав про деньги, казаки заберут у него все подчистую и хорошо, если оставят живым. Поэтому когда Тарас, ведший свою лошадь в поводу, оказался уже возле самой русской колонны, где ему обещали выдать бесполезную квитанцию, он уже просто плакался, жалея сам себя и понимая, что казаки его совсем не слушают.

Тем не менее, его слушали очень внимательно.

Пан Константин узнал Амира, своего ловчего, обернувшись на звук выстрела. Он узнал его по тому, как ладно тот сидит в седле, узнал своего скакуна под ловчим, по тому, как стремительно тот стелется над полем, выворачивая копытами из пашни комья земли вместе с зеленой рожью. Чуть позже он узнал и Тараса, своего чашника. Все-таки его слуги шли туда, куда он им велел.

– Что же я пану скажу, ироды? Такую ладную лошаденку сгубил!

Письмо от панны Ядвиги до пана сгубил, теперь вот и лошадь! Казнит меня пан, не нужна ему ваша бумажка, не поверит он ей, и слова мои про старого пана и панну Ядвигу, дескать, живы здоровы, ему не нужны, ему письмо нужно от панны. Панна старалась, писала, а я, растяпа… Горелка проклятая виновата, не нужно было ее после лаконского из ведра пить… Услышав это, пан Константин, шагавший совсем рядом в колонне пленных, окончательно решил не выдавать себя. Он подставил раненому улану, которому помогал идти, другое плечо так, чтобы оказаться с противоположной от Тараса стороны. С разбитым лицом, босой, униженный, в одном исподнем – он не мог допустить, чтобы собственный слуга увидел его в таком виде. А самое главное он узнал: и жена, и даже ее отец «живы здоровы». Передать через Тараса весточку родным о себе? Нет, пусть лучше ничего не знают! Он и сам бы хотел навсегда забыть, как сдирали с него сафьяновые сапоги, снимали походный кунтуш и богатый жупан казаки, смеясь над его «сарматским» видом.

– Что, пан, куда ж ты полез? Помогли тебе твои ляхи? – сказал, подъехав к ним и распознав в пане Константине вовсе не военного, а местного шляхтича, казачий хорунжий, такой же дикарь, как и казаки, только вместо бороды более длинные усы. Он не остановил грабеж, велел лишь дать пленному хоть что-то взамен. Но те дырявые сапоги, которые сунули гордому шляхтичу, оказались на два размера меньше его ноги, и пришлось идти босиком. Практически все вновь обретенные боевые товарищи пана Константина, попавшие в плен, перед этим были ранены. Он сам был обезоружен, когда потерял сознание от падения.

До сих пор кружилась голова и тошнило. Но он вместе с другими легко ранеными шел пешком, как могли, помогали друг другу. Ночь, которую пришлось провести в Мире в мерзкой еврейской корчме на полу, была ужасной, он почти не спал. Утром, когда русские записывали фамилии пленных, чтобы передать Рожнецкому, и поляки могли бы через парламентеров отправить им личные вещи, пан Константин не назвал себя, и его так и записали: «Мятежник, присоединившийся к польским уланам». Желание жить поддерживала только твердая вера в то, что неудача случайна и скоро все изменится. Эх, если бы его увидел Амир! Верный ловчий помог бы бежать, отдал бы пану своего коня, а сам остался…

– Ну на что вам моя лошадь? У вас их вон сколько! – продолжал канючить Тарас. – Одной боле, одной мене, что уж вам? А как мне теперь пехом почти до Могилева идти? И как мне ответ перед паном держать?

– Мне такой ответ держать, что лучше уж в бега податься, в лихие люди, к вам, казакам… А сколько рублей вы в вашей квитанции за лошадь отпишете? Вы поглядите, какая лошадь добрая!

Под знакомый, словно доносившийся из-за окна усадьбы, голос чашника пан Константин едва не заснул на ходу. Из оцепенения его вывели слова знакомого хорунжего:

– Эй, паны-панове, благодарите свою матку боску, подводу для вас нашли! Садитесь, а то, глядишь, помрете по дороге.

Оставшись с клочком казенной бумаги на вытоптанной обочине, Тарас еще долго смотрел вслед уезжавшей все дальше подводе, к которой он уже так привык, и какой-то знакомый силуэт виделся ему. Лошадь, что ли?

«Неудивляйтес, ваше сиятелство, что пленные безрубашек и голые; некозаки рубашки сняли, а оне сами их уже в лагире в виду моем, подрали наперевяску ран, ибо голстины нет, а послать для взятья в местечко вышлоб грабежом ивсе ето делалос в перевяски скоростию, чтобы спасти их. Вашему сиятельству известно, что в таком случае посланные заполотном точно наделалиб чего небудь жителям тревожного и обыдного, а порятком изделать сего небыло возможности, потому что в местечке ни головы ни управителя нет, все разбежались, и всякий по своей мысли скрываетца; мундири и кивера пленные сами брасают, два раза им, поднявши, отдавали сподтверждением, чтобы оне такого не делали, нотак упрямы: не слушаютца изних многие, хочь убей ево. Вашего сиятельства покорнейший слуга

Матфей Платоф

Князя Кантакузина, подателя сего, предоставляю в милостивое вашего сиятельства уважение. Я нездоров, однакож, должен все переносить».

(Донесение М.И. Платова П.И. Багратиону, полученное в Несвиже 10 июля 1812 г.).