Читать книгу Крепь - Андрей Лютых - Страница 6

У Василя не было особого желания без дела торчать целый час возле усадьбы. Он бы лучше, раз уж выдался свободный вечер, поправил что-нибудь дома, да и хотелось скорее увидеть своих – как-никак почти две недели без них. Но в ладони согревался тяжеленький двугривенный с царским орлом, а это стоило того, чтобы стоять здесь хоть до ночи. Василь, конечно, предпочел бы постоять, да уйти, лишь бы не ввязываться в панские разговоры. Но уже довольно скоро с парадного крыльца спустился гайдук пана Константина и подошел к Василю.

– Ждешь, когда покличут? – лукаво спросил он.

– Велели ждать.

– Ну, пошли. Пошли, говорю, – уверенно сказал гайдук. Василь, как и был с узелком, который брал с собой на сгон, вяло поплелся за панским слугой, который повел его не к парадному входу, а вокруг усадьбы. Василь даже обрадовался этому – отвечать пану не в залах с блестящими полами, а где-нибудь в сенях ему казалось проще. Но как только они вошли с тыльной стороны во флигель, на Василя набросились сзади, заломили ему за спину руки и стали толкать в сторону дверцы, что вела в подвал. Василь даже не успел попытаться защитить себя, его узелок отлетел в сторону, звякнул на каменном полу двугривенный… Кричать в панском доме Василю казалось невозможным, он все же процедил сквозь зубы: «Пустите, псы!», но его руки держали крепко, и он, спотыкаясь, уже быстро спускался по ступенькам вниз, в сырую темноту.

Ему не сказали ни слова, лишь ахнул, уверенно попадая в свою скобу, тяжелый засов на захлопнутой за ним двери. Бить кулаками в дверь и кричать, чтобы его выпустили, Василь не стал, понимая, что это бесполезно – в недобрый час подошел к нему тот бородатый художник. «И никому ни звука, что он тут!» – разобрал он слова за дверью.

Смириться с тем, что он так глупо упустил подозрительного художника, Тарлецкий не мог. Чем черт не шутит, вдруг это и в самом деле серьезный шпион? Впрочем, этот колобок не должен был укатиться далеко. Выхватив из внутреннего кармана фрака миниатюрный пистолет, почти умещавшийся в ладони (снабдили перед Варшавской миссией), Тарлецкий бросился в вестибюль. Там никого не было. Кровь медленно стучала в висках у Тарлецкого, словно барабан, отбивающий новобранцам на плацу «тихий шаг» – 75 ударов в минуту. Он подскочил к окну и не увидел Зыбицкого в саду. Полагаясь лишь на интуицию, из возможных направлений продолжения поисков он выбрал западный флигель. Тарлецкий прошел коротким коридором, соединяющим главное здание с флигелем, дергая по пути массивные дверные ручки и никого не встретив. Оказавшись во флигеле, в небольшом коридоре, из которого двери вели в обе стороны, Дмитрий остановился и прислушался. Ему показалось, что справа кто-то тихо разговаривает. «Вы должны!» – услышал он более громкий возглас по-французски и распахнул дверь.

Барабанщик в голове у Дмитрия застучал «ускоренный шаг» – 120 ударов и вдруг разом смолк, сложив свои палочки. Тарлецкий тоже поспешно спрятал пистолет – он увидел своего художника, целого и невредимого. Тот стоял у стеллажа, заполненного монолитом книг в тисненых золотом переплетах, и смотрел вверх, на высокого человека, который к тому же поднялся на стремянку, чтобы поставить на полку некий фолиант. Человек на стремянке был поджарым, длинноруким, с худым желтым лицом. Пронзительные черные глаза, как и щеки, глубоко ввалились, и их трудно было разглядеть под густыми черными бровями, прямые волосы, облегавшие неровный череп, поблескивали, как бобровая шкурка. На нем были узкие коричневые панталоны, шелковые чулки, стягивающие сильные икры, тонкая белая рубашка, просторная, с очень широкими рукавами; на длинной, с сильно выпирающим кадыком шее был небрежно повязан черный галстук. Тарлецкий быстро перевел взгляд с незнакомца на господина Зыбицкого и, резко наклонив голову набок, сказал со злой ехидцей:

– Мы же договорились с вами быть неразлучными, господин Зыбицкий, а мне приходится искать вас, волноваться. Я прошу вас больше не покидать меня так неожиданно. А вы, очевидно, господин Венье? – спросил Дмитрий у спустившегося со стремянки человека, перейдя одновременно с французской речью на отлично получавшийся у него начальственный тон.

– К вашим услугам, – спокойно ответил француз.

– Майор Тарлецкий.

– Очень рад, что к ужину у нас собирается интересная компания. Раз меня вы уже знаете, скажу только, что я гувернер, служу у господина Саковича, и хоть дети его уже подросли, он не торопится меня рассчитать, я же по мере сил ему помогаю.

– Понятно. И вы ведь француз.

– Самый настоящий. Родился в Париже.

– И с господином Зыбицким, очевидно, у вас сразу завязался интересный разговор? – спросил Дмитрий, заложив руки за спину.

– Мы пока лишь познакомились, – ответил мсье Венье и, прерывая повисшую на несколько секунд неловкую паузу, добавил:

– Художники не всегда хорошие собеседники, порой они молчуны, выражают себя только карандашом и красками. Надеюсь, к господину Зыбицкому это не относится, мне бы очень хотелось сравнить с ним свои впечатления о здешнем крае…

В это время компанию мужчин нашел лакей и доложил, что пан Константин ждет гостей к ужину.

Тарлецкий совершенно по-дружески взял господина Зыбицкого под руку и вслед за французом, показывающим им дорогу в столовую, они вышли из библиотеки. Пантелей потушил в библиотеке свечи и закрыл за ними дверь.

Прежде чем сесть за стол, пан Константин представил гостям своих детей, Алеся и Ольгу – последняя была уже в нарядном белом платье, причем, совсем не провинциальном. Раскланявшись с бледным молодым человеком, Тарлецкий обратил внимание, что глаза у него вовсе не бесцветные, как показалось в начале, а голубые, как у Ольги, только немного светлее.

– Ольгу Константиновну я уже знаю. Только что мне уже представился счастливый случай познакомиться с вашей дочерью, – бодро сказал Тарлецкий пану Константину и многозначительно посмотрел на Ольгу. «Как быстро она переоделась, – подумал он, – значит, вертеться у зеркала она не привыкла, и это не маски на ее лице». Сакович ничего не ответил Тарлецкому, и тот вновь обратился к нему:

– А почему мы не видим вашей супруги? Господин Зыбицкий, кажется, намеревался написать ее портрет.

– Моя жена сейчас в Полоцком повете, в имении своего отца. Старик, кажется, при смерти, – ответил пан Константин. – Прошу за стол, господа.

Стол, основательный и крепкий, словно упершийся ногами в землю бык, был без меры уставлен закусками и винами, две девушки с кухни уже несли к столу горячие блюда.

Тарлецкому хватило такта не настаивать на том, чтобы присутствующие за столом обязательно выпили за Государя императора, и первый тост подняли просто за здоровье гостей. Рядом с Дмитрием за столом сидел Алесь, который старательно предлагал гостю отведать то медвежий окорок, то язык с овощами, то разваливающуюся на тарелке печеную рыбу. Тарлецкий, мысленно усмехнувшись, подумал, что, если не считать угощавшегося где-то на кухне Игната, он ведь находится в доме врагов совершенно один. Пан Сакович легко мог бы отправить его на тот свет, подмешав в еду или питье яд. Но, подумав так, Дмитрий тут же отправил в рот очередной кусок. Он был голоден и не стеснялся. А опасность всегда лишь усиливала его аппетит.

Не скупясь на комплименты, Тарлецкий нахваливал кушанья, которые ему действительно очень нравились за какую-то особую смачность при кажущейся простоте. В вычурных застольях у здешних шляхтичей Тарлецкий привык опасаться нелепых фаршировок, когда индюк мог быть начинен без меры переперченной зайчатиной, заяц – рыбьей икрой, а рыба – сладкой патокой. Похвалы гостя пан Константин выслушивал молча. Тарлецкому уже хотелось говорить больше, чем есть, и он решил расшевелить собеседников, перейдя к темам поострее:

– Вам, а сегодня, стало быть, и мне, – шутливо заговорил он, – весьма повезло, что ваше имение расположено в стороне от мест дислокации наших армейских корпусов. Иначе бы вряд ли бы у вас сохранились столь замечательные припасы. Российские офицеры все поголовно имеют очень выгодную привычку столоваться за счет хлебосольных хозяев. А сохраненными при этом деньгами, выделяемыми на провиант, пополнять полковые и артельные суммы.

– Я не думаю, что настоящий шляхтич станет сокрушаться, если ему пришлось ощипать несколько гусей, достать из погреба окорок или даже пустить под нож теленка… Я думаю, тяжелее другое… – все-таки вступил в разговор пан Константин.

– … То, что приходится кормить, чего уж там, неприятельскую армию? – закончил за него мысль Тарлецкий. Сакович промолчал.

– Так вот я вам скажу, что шляхтичи с той стороны границы, которые кормят самую что ни есть дружественную армию, уже просто воют от эдакой «радости». Можете мне поверить, знаю не понаслышке. А то, что позволяют себе с казенными деньгами, как я говорил, наши «домовитые» офицеры – лишь невинная шалость по сравнению с тем, что позволяют себе господа, отхватившие должности в новом правительстве нового варшавского княжества. Вся эта патриотическая волна, она служит им только для того, чтобы прикрыть обычное казнокрадство. Представлю один пример – возжигаемый патриотизмом генерал-почтдиректор Зайончек имел бесстыдство представить Сейму сто пятьдесят рейсхталеров годового остатка от всех почтовых доходов. Ему заметили, что при прусском правлении почта ежегодно приносила дохода более семисот тысяч рейсхталеров, на что «патриот» с возмущением отпарировал, что, дескать, поступки каких-то там пруссаков для него не пример. И что ж: генерал-почт-директор остается при должности и по отзывам – очень богатый человек.

Собеседники казались обескураженными. Кроме мсье Венье, с улыбкой вступившего в разговор:

– Подозреваю, как трудно пану Зайончеку было бороться с искушением, чтобы не украсть последние сто пятьдесят рейсхталеров! Однако вы, господин, Тарлецкий, весьма осведомленный человек.

Это было то, что Тарлецкий хотел услышать, и он с благодарностью кивнул французу, после чего продолжил:

– Еще больше злоупотреблений – потому как и возможностей больше – в министерстве финансов. О министре Яне Венглинском говорят, что он на миллионы злотых накупил имений на чужие имена. Поэтому то, как у нас шляхтичи смотрят на Варшавское княжество – эдакий оплот свободного польского духа, да куда там – рай на земле! – это взгляд идеалистический…

– Тамошние ловкачи и стяжатели – есть неизбежная пена в свежем напитке. Пена осядет, Сейм разберется, и для должностей найдутся люди достойные. Хуже, когда вора присылают исполнять должность сверху, у такого не спросишь отчета, – сказал пан Константин.

– Конечно, свои казнокрады лучше, нежели назначенные из Петербурга! – съехидничал Тарлецкий и тут же поспешил сгладить ситуацию.

– Впрочем, вы правы – раньше или позже достойные люди найдутся. Такие, как ваш сын, который только благодаря собственному усердию стал капитаном в элитном полку. Предлагаю, – Тарлецкий встал с полным кубком в руке, – сделать то, что вам, верно, давно уже хотелось – выпить за новый чин вашего сына!

Пан Константин посмотрел на Тарлецкого настороженно, но и нотка признательности, как тому показалось, в его взгляде проскользнула. По крайней мере, свой кубок он осушил до дна. Не отстал от него и Тарлецкий.

Не то чтобы, выпив вина, Тарлецкий делался пьяным. Он все же был офицером российской армии, прошедшим, к тому же, кадетский корпус. Напротив, он мог выпить весьма много, и это не становилось внешне заметным – язык не заплетался, мазурка танцевалась даже лучше, не произносились откровенные глупости и не начиналась (ну, почти никогда) стрельба из пистолета на спор по бутылкам. Однако уже после первых бокалов и без того весьма уверенный в себе Тарлецкий напрочь переставал в чем-либо сомневаться. И вскоре он снова поднялся с кубком, чтобы говорить.

– Пан Константин, я уверен, мы уладим все затруднения, которые возникли у нас в делах. Потому что сегодня в моей жизни один из самых счастливых дней: я увидел Ольгу Константиновну! Я не ветреный гусар, напротив, по долгу службы я привык быть расчетливым. Но сегодня я впечатлен… Господа, я хочу выпить за прекраснейшую панну Ольгу! До сих пор она, словно драгоценная жемчужина, созревающая в неказистой раковине где-то на морском дне, росла в этом милом уединенном месте, счастливо удаленном от света, с его пороками, жеманством, неискренностью… Никто не мог по достоинству оценить эту жемчужину. Может быть, я один из первых счастливчиков. И я, вовсе не как ветреный мальчишка, но как расчетливый интендант хочу не упустить выгоды этого счастливого случая…

Пан Константин и его сын слушали этот вычурный монолог с лицами, застывшими, словно капнувший со свечи воск, господин Зыбицкий проявлял безразличие, а мсье Венье, наоборот, живейший интерес. Ольга залилась краской, на ее таком живом лице уже целую минуту не менялось выражение какой-то неосознанной вины. Простодушный тон удавался Тарлецкому так же убедительно, как и начальственный. Он продолжал:

– Очень скоро Ольга появится в светском обществе, и тогда, поверьте, выражать ей свое восхищение станут многие. Я просто хочу, чтобы в это время, когда от новизны ощущений может закружиться голова, Ольга знала, что уже есть человек, готовый положить свою судьбу к ее ногам!

Тарлецкий, самоотверженно взглянув на Ольгу, медленно выпил вино.

– Мы уладим наши затруднения, пан Тарлецкий, – сказал старший Сакович, так же неторопливо осушив свой кубок, и чинно вытерев усы.

– Я подпишу ваши купчие и не стану вдаваться в денежную сторону вопроса.

Это следовало понимать как окончательный вердикт бывшего поветового судьи, привыкшего к тому, что любое дело требует того или иного приговора. Вердикт предписывал сменить тему. Сделать это неожиданно помог Алесь:

– Нужно подготовить комнаты для гостей. Я думаю, гости не обидятся, если мы позволим Ольге уйти, да, Ольга? – сказал он.

Ольга, чрезвычайно смущенная, до этого умоляюще смотрела на отца, а теперь с благодарностью взглянула на брата.

Пан Константин кивком позволил Ольге встать, и та поспешила покинуть столовую, старательно избегая смотреть в сторону гостя, ставшего уже второй раз за вечер свидетелем ее бегства.

«Когда придет время, я заставлю его выдать за меня дочь, – думал Тарлецкий о пане Константине. – И не помешало бы для этого заручиться поддержкой этого молодого вольтерьянца, кажется, отец к нему прислушивается». Тарлецкий взглянул на Алеся, который, забыв о своей обязанности потчевать гостя, задумчиво поворачивал перед собой серебряный кубок своими длинными и тонкими, как у сестры, пальцами.

Подали десерт. Всеобщее неловкое молчание старался нарушить только француз, пытавшийся завязать разговор с художником, который отвечал неохотно и односложно, остальные вообще только молча пили, и ужин так и закончился на напряженной ноте.

– Прошу вас, пан Константин, поместить нас с господином Зыбицким в одной комнате, – сказал Тарлецкий, поднимаясь из-за стола.

– Алесь проводит вас, как только вы пожелаете.

Для вида спросив мнение Зыбицкого, Тарлецкий выразил общее желание лечь отдыхать пораньше, поскольку их обоих утомила долгая дорога. Алесь повел гостей в восточный флигель, где им была приготовлена довольно просторная угловая комната с окнами на восток и на юг.

– Мне бы хотелось, Алесь, – сказал Дмитрий молодому шляхтичу по пути, – чтобы вы верили в искренность моих чувств к вашей сестре, а значит, и ко всему вашему семейству. Я надеюсь, вы не совсем разделяете предубеждения своего отца, которые, как мне кажется, у него существуют в отношении российских офицеров?

– Предубеждений у меня нет.

– О, эта черта свойственна образованной части нашей молодежи, я рад, что вы без сомнения к ней относитесь. Алесь, могу ли я просить передать Ольге, что я буду писать ей. Не сюда, а на имя хотя бы того же арендатора в Клевки, чтобы он передавал ей письма. Ведь это возможно?

– Нет нужды привлекать для этого господина Мартиновича. Вы можете писать прямо Ольге – никто не станет препятствовать ей получать ваши письма или предварительно их читать.

Тарлецкий с удивлением уставился на Алеся. «Он, что, только что меня оскорбил? Он не так прост, как кажется? Нет, пока стоит сделать вид, что я не понял намека, если это был намек», – подумал он, и, положив молодому человеку руку на плечо, очень дружелюбно сказал:

– Благодарю вас, Алесь, я рад, что не ошибся в вас, надеюсь, и я со временем сумею заслужить ваше уважение. И еще одна просьба: прикажите разыскать моего денщика и прислать его ко мне.

– Разумеется. Желаю вам приятного отдыха, – ответил Алесь, открывая дверь в комнату с обитыми чуть выгоревшей голубой тканью стенами и широкой древней кроватью, еще сохранившей следы полога.

Как только Алесь оставил гостей, вошла одна из девушек, прислуживавших за столом, и, поскольку гости вознамерились все ночевать в одной комнате, постелила на обитом кожей диване, который стоял между двух высоких окон у восточной стены. Когда служанка ушла, оставив на круглом столике посреди комнаты подсвечник, Дмитрий положил рядом с ним пистолет и несколько раздраженно сказал господину Зыбицкому:

– Ежели вам будет угодно попытаться бежать этой ночью, я без всяких размышлений пущу вам пулю в лоб, то же самое сделает мой слуга.

– Я вижу, вам еще не наскучила эта забава, – сказал повеселевший отчего-то художник и развязал свой галстук, отчего его голова, казалось, основательно села прямо на туловище.

– В стране ваших хозяев палач был бы очень озадачен, доведись ему вас гильотинировать. Да и повесить вас тоже весьма затруднительно, очевидно, вам уготовано что-то другое, – задумчиво сказал Тарлецкий, опять испортив Зыбицкому настроение, и прямо в одежде плюхнулся на диван. Он лежал и с тем же задумчивым видом наблюдал, как в считанные минуты голубовато-белый, как снятое молоко, вечер сменяется полным мраком. Вошел Игнат с вещами своего господина и этюдником Зыбицкого. Тарлецкий велел ему зажечь свечи.

Можно было предположить, что последним постояльцем гостевой комнаты, которую отвели Тарлецкому и неразлучному с ним художнику, была дама. У окна стоял туалетный столик с овальным венецианским зеркалом, удваивающим слабые язычки пламени разгоравшихся свечей, угол занимал платьевой шкаф, а к кровати был приставлен секретер, с которого так и не убрали французский роман. Дальнюю от Тарлецкого стену украшала небольшая картина, сюжет которой при скудном освещении четырех свечей оставлял богатое поле для фантазии.

Денщик Игнат был одногодком Тарлецкого, но из-за своей жокейской комплекции и простецкого смешливого лица казался мальчуганом. Может быть, за смешливость Тарлецкий и держал его возле себя. Он любил, чтобы, когда он шутит, смеялись.

– Игнатушка, тебе придется переночевать вместе с нами, – покачивая ногой, почти ласково сказал майор своему денщику. – Художник поделится с тобой периной, мы ее постелим на полу поперек двери. Месье Зыбицкий, помогите Игнату достать перину, вам и так будет достаточно мягко.

Игнат, хихикнув, подошел к кровати Зыбицкого. Вскоре его постель у двери была готова.

– Ложись, – разрешил ему Тарлецкий, – можешь спать, ведь ты же умеешь спать чутко. Этой ночью ты должен просыпаться при каждом шорохе. Возьми в моем саквояже пистолет, заряди, и, ежели чего, я тебе разрешаю в него пальнуть. И вы ложитесь, господин Зыбицкий.

Бормоча что-то по-польски, художник разделся и неуклюже залез под одеяло. Тарлецкий оставался сидеть на диване, закинув ногу на ногу и равномерно покачивая ею в такт громкому тиканью часов, что висели над его головой. Он даже не снял сапог, в которых его ноги варились с утра. Дмитрий вдруг подумал, что если Зыбицкий действительно шпион, приехавший сюда с какой-то важной конспиративной миссией, его, чего доброго, могут попытаться освободить. И он решил не спать всю ночь. Тарлецкий даже взял было с секретера книгу, но тут же отшвырнул ее, решив, что чтение скорее его усыпит.

Монотонно двигался маятник часов. На четверть сгорели свечи. Тарлецкий встал и задул их, оставив гореть лишь одну. Показав жестом встрепенувшемуся Игнату, что все в порядке, он вновь сел на диван качать ногой.

Шло время. Тарлецкому казалось, что уже близок рассвет, а между тем стемнело лишь полтора часа назад. Дмитрий смог убедиться в этом, осветив потрескивающей свечой циферблат часов. «А если я вдруг усну? – подумал Тарлецкий. – Через дверь он не выйдет – там Игнат. Эти два окна прямо возле меня, я проснусь, если кто-то полезет через них. Остается окно со стороны фасада. Специально что ли нас положили спать в комнате, где так много окон? Можно подвинуть тот шкаф, и он как раз закроет окно, никто не пролезет. А если Зыбицкий проснется, скажу ему, что из окна дует».

Усмехнувшись собственной шутке, Тарлецкий поднялся, и, упершись плечом в стенку шкафа, понял, что сдвинуть его с места будет сложно даже втроем. Однако польза от того, что он поднялся и оказался у окна, все же была – в бледном перламутровом свете луны он различил в саду очертания людей. Трое конных и еще кто-то пеший в белом. Один из силуэтов Тарлецкий, как ему показалось, узнал. «Пан Константин! Бежать? А мои документы?» – прошептал майор и едва не поддался желанию в ту же минуту выскочить в окно. Но, во-первых, из-за высокого цоколя прыгать вниз было небезопасно, а во-вторых, нужно было предупредить Игната. Тот проснулся, едва Тарлецкий наклонился над ним.

– Игнат, я сейчас выйду, а ты не спи, гляди за художником, – приказал он и, вооруженный пистолетом, выскользнул в коридор. Дверь парадного входа не была заперта, что только подтвердило уверенность Тарлецкого в том, что фигуры в саду ему не привиделись. Правда, спускаясь с крыльца, он их уже не видел. Торопливо шагая по аллее, он понял, что мог и не услышать топота копыт – дорожка была посыпана песком, смешанным с кирпичной крошкой.

Цветущий сад наполняли пьянящие сладкие и пряные запахи, в ленивую тишину вмешивалось лишь стрекотание кузнечиков, отчетливо доносилось кваканье – болото подступало и к этому имению. Малейшее дуновение ветра воспринималось как ласковое прикосновение чьих-то прохладных ладоней. И фантазия Тарлецкого уже рисовала ему встречу не с озлобленным шляхтичем, а с милой Ольгой.

Пытаясь срезать путь к тому месту, где он видел всадников, Тарлецкий полез через близко посаженные друг к другу колючие кусты можжевельника. Но только напрасно оцарапал шею. Он лицом к лицу столкнулся с Алесем, а больше на аллее не было никого.

– Вы? Вы не спите? – удивленно спросил Алесь.

– Не я один. Здесь только что были еще трое, – привычным для себя тоном инспектора ответил Тарлецкий, незаметно пряча пистолет за спину.

– Да, я проводил отца. Он взял с собой двоих слуг.

Он казался столь обходительным, а уехал ночью, не попрощавшись… А он не велел передать мне подписанные купчие?

– Нет, он только просил извиниться. Но мы получили известие от матери… С дедом совсем плохо, отец поехал к ним.

– Вы еще очень молоды и, видимо, не искушены в делах щекотливого свойства, – улыбнувшись, сказал Тарлецкий, – очень заметно, когда вы… не совсем искренни.

Алесь промолчал, и Тарлецкий был уверен, что если бы не ночь, было бы видно, как он залился краской.

– Я ведь до сих пор не смыкал глаз. Если бы кто-то приехал к вам с известием от матери, я бы услышал, – сказал Тарлецкий.

– Вы правы, причина отъезда другая, – сразу сдался Алесь, для которого необходимость лукавить действительно была невыносимо мучительной. – Но отец действительно получил известие. Приходил корчмарь. У них такая еврейская почта – каким-то образом новости очень быстро распространяются, и знаете, почти всегда верные… Так он сказал, что сюда направился уездный исправник чуть ли не с десятком гарнизонных солдат. Отец решил, что его могут арестовать, поэтому уехал.

– Что за глупость! Какой исправник? Зачем? Что за чушь несет ваш еврей? – искренне удивился Тарлецкий.

– Но отец более был склонен поверить этой новости, чем вам, – сказал Алесь, и они медленно пошли по аллее назад к усадьбе. – Не обижайтесь. Вы должны его понять. Еще двадцать лет назад, когда я родился, здесь проходила граница, и для нас Россия была по ту сторону от нее. А то самое село Клевки, владельцем которого вы намерены стать, тогда принадлежало самому близкому товарищу моего отца, который погиб, защищая Варшаву. Императрице Екатерине надо было чем-то наградить верных ей дворян. Легко понять, почему отец до сих пор сохраняет приверженность короне, тоскует по сеймам…

«Так вот в чем дело! – подумал Тарлецкий. – Старший Сакович ненавидит меня за то, что я собираюсь занять тут место его соратника».

– А вы? – спросил он у Алеся.

– А я не знаю. Я люблю свой край. Той искусственной межой он был разорван на части. Теперь он весь принадлежит русскому царю, но облегчения для здешних людей я не вижу… Я тоже говорю с вами откровенно.

– Мне представляется, вы по-другому не можете. Вы якобинец. Не беспокойтесь, я не отношусь к тем бесноватым, которые готовы горло перегрызть тому, кто не так, как они, молится или ест.

Дмитрий и Алесь прошли аллею, и как только стена можжевельника по ее правой границе оборвалась, они вдруг увидели, что крайнее от восточного угла окно – именно окно гостевой комнаты – отличается от всех остальных, что-то из него выпирает темным наростом. Без всякого сомнения, это была фигура человека!