Читать книгу Крепь - Андрей Лютых - Страница 4

Когда краски сгустились на солнечном диске, лес по левую сторону дороги закончился. Но не сразу можно было понять, что начинается деревня, которая словно приросла к чаще. Прямо из кустов орешника тянулся ветхий плетень, замшелая соломенная крыша приземистой хаты сливалась с ржавой хвоей старой ели, свесившей над ней свои плешивые ветви. Покосившееся гумно подпирали две кривые жерди. Выше его четырехскатной, почти пирамидальной соломенной крыши поднимался, словно часть гигантского забора, сооруженного от нашествия великанов, наполовину увитый свежим сохнущим сеном азярод. Согнутая в три погибели старая женщина в камизэльке и полотняной юбке мотыгой окучивала чахлые кусты картофеля. Несколько чумазых босых малышей в одних рубахах выбежали к обочине дороги и с любопытством уставились на проезжавший мимо экипаж.

– Как бедно живут здесь крестьяне, – сказал Тарлецкий, глядя на детей.

– Это Клевки и есть, – сказал Василь.

– Клевки? – не поверил Дмитрий. – Значит, это и есть те самые Клевки… Каналья арендатор! Так запустить хозяйство, разорить людей! Нет ничего хуже временного хозяина. Пока он тут господин, он хочет выжать из земли и людей все соки, а что станет с селом потом, занимает его не больше мыслей о втором пришествии.

Тарлецкий покачал головой и замолчал, подсчитывая в уме количество дворов.

– Значит, скоро приедем к пану Саковичу? – сказал он, когда Клевки остались позади и вдоль дороги потянулась зеленеющая рожь.

– Да, уже скоро, – ответил Василь и показал кучеру, куда надо повернуть.

– Видимо, нам придется просить у господина Саковича приюта на эту ночь, – сказал Тарлецкий художнику. – Но не надейтесь, что это поможет вам улизнуть.

Усадьбу пана Саковича Тарлецкий увидел издали. Над аккуратным прямоугольным парком возвышался белый фронтон центральной двухэтажной части дома, формой напоминающий корму фрегата. Заходящее солнце сливалось с терракотовой черепицей. Коляска проехала ухоженной парковой аллеей, наполненной кисловатым ароматом отцветающего барбариса, и остановилась перед парадным крыльцом. Тарлецкий не ожидал увидеть в этой глуши такую крепкую и основательную постройку, почти дворец. Сначала весь дом казался двухэтажным, но такое впечатление создавалось благодаря высокому, в рост человека, цоколю.

Широкая лестница, огибая с двух сторон террасу, вела к парадному входу в центральном, действительно двухэтажном корпусе, по обе стороны от которого симметрично были расположены два больших одноэтажных флигеля с овальными слуховыми окнами в мощных фронтонах.

Архитектурные украшения в стиле барокко по углам и карнизам здания носили на себе следы времени, впрочем, почти не властного над этим добротным белокаменным домом. Он стоял, словно уверенный в себе хозяин над всеми остальными домами в округе и над всеми прилегающими землями. Лишь на другом конце села возвышались две такие же белые каменные колокольни униатского храма, словно второй полюс, создававший основательность и равновесие в этой достаточно древней вотчине.

На крыльцо дома вышел гайдук в расшитом шнурами кафтане. Для здешней провинции все выглядело вполне цивилизованно. Тарлецкий легко соскочил с коляски, расторопный Игнат тут же помог ему надеть фрак, который извлек из специального чехла, защищавшего его от пыли. В стороне от начальства комиссар Тарлецкий предпочитал не носить мундир, если в том не было служебной необходимости. Так в его персоне было, как ему казалось, больше загадочности. О какой-то принадлежности прибывшего в имение экипажа к российской армии свидетельствовал только кургузый серый мундир нестроевого, в который был наряжен Игнат. (Тарлецкий включил своего денщика в штабной штат, чтобы немного сэкономить на его содержании).

– Дозвольте идти, пан офицер? – спросил Василь, переминаясь на затекших от долгого сидения в коляске ногах.

– Держи-ка за услугу и за верность Государю, – многозначительно сказал Дмитрий, протягивая мужику двугривенный, – ты потопчись здесь еще с часок. Ежели тебя за это время не покличут, ступай себе домой, только скажи мне твою фамилию, может быть, от тебя потребуется повторить, что говорил вам этот сладкоголосый.

– Башан мое прозвище, – зажав монету в шершавой ладони, сказал Василь.

– Башан – барабан. Запомню. Велю – будешь стучать! – вновь скаламбурил очень этим довольный Тарлецкий, и подавая художнику руку, добавил:

– Господин Зыбицкий, нам повезло, мы, кажется, попали в очаг цивилизации.

– Барин дома? Доложи: майор Тарлецкий просит принять, – сказал он гайдуку, спустившемуся с парадной лестницы.

Спустя минуту после того, как гости вошли в просторный вестибюль с лестницей во второй этаж, через боковую дверь к ним вышел хозяин усадьбы. Это был высокий, крепкий мужчина, на вид которому было лет пятьдесят или около того, но его пышные вьющиеся волосы были уже почти совершенно седыми. У помещика был широкий, с глубокими морщинами лоб, узкий подбородок. Взгляд его острых карих глаз был пристальным, как у человека, привыкшего заниматься дознанием. Тонкие губы были плотно сжаты, выражая властность, седые усы топорщились чуть-чуть вперед. В доме сохранялась прохлада, и на длинную вышитую рубаху у пана Саковича был наброшен синий суконный жупан с отворотами из черного бархата.

– Константин Александрович Сакович, – представился он, переводя взгляд с бородатого художника на Дмитрия, который больше был похож на майора. Тот тоже еще раз назвал себя:

– Дмитрий Тарлецкий, офицер для особых поручений при генералинтенданте первой Западной армии. А это господин Зыбицкий. Пан Константин, я, конечно, должен просить у вас прощения за столь поздний визит. Нас извиняет только то, что путь к вам отнимает много времени, вы живете в стороне от основных дорог, среди лесов…

– Я рад принять гостей, – медленно проговорил шляхтич.

– Мы случайно оказались попутчиками с господином Зыбицким, и я получил счастливую возможность предложить ему место в своей коляске. Ведь вы ждали портретиста?

– Да, – подумав, ответил Сакович.

– Меня, собственно, привело к вам незначительное служебное дело, которое, впрочем, мы можем уладить без какой-либо официальности.

Ведь мы, возможно, будущие соседи. Да-да, теперь, видите ли, довольно дешево стали продаваться многие здешние имения, и я уже почти договорился о покупке соседнего с вами села Клевки. Хотя, после того, как я его увидел, появилось желание еще поторговаться…

– Вы по поводу реквизиций? – сухо спросил Сакович.

– Боже упаси! Для этого есть провиантмейстерские чиновники. Я на самом деле хотел познакомиться с вами, не даром же говорят: «Выбирая имение, прежде узнай соседей». Хотя, не стану кривить душой, есть и один вопрос несколько щекотливого свойства, каким-то образом касающийся, как вы изволили предположить, этих самых невыносимых реквизиций. Я думаю, мы все легко уладим.

– Прошу вас, господа, – Сакович жестом предложил гостям пройти в следующий покой, где вдоль стен стояли огромные и, казалось, абсолютно неудобные кресла, обтянутые кожей, с витиеватыми резными подлокотниками и ножками. Через большие окна, выходящие в сад, лучи заходящего солнца окрашивали в багровые тона родовой герб Саковичей «памян» – барельеф над дверью в зал изображал пронзенную мечом сверху вниз голову зубра. Огненные блики вспыхивали на высохших красках старых портретов, изображавших людей в кирасах, кунтушах, соболях, в расшитых жемчугом шапках.

Над пополнением этой галереи предстояло поработать господину Зыбицкому.

Сакович предложил гостям кресла, попутно распорядившись, чтобы распрягли и накормили коней.

– Я слушаю вас, – произнес он, медленно опускаясь в кресло напротив Тарлецкого.

– Вы предпочитаете сразу к делу – очень ценное и уважаемое мною свойство. Я тоже не любитель пустой болтовни. Так что позвольте и мне без обиняков, – начал Тарлецкий с простодушным видом. – Вам, я полагаю, известна сегодняшняя политическая ситуация? Бонапарт стягивает к границам России войска почти всех европейских держав, которые, это уже ни для кого не секрет, в любой день могут быть обращены против нас. На требования нашего Государя отвести эти войска за Рейн и мирно договориться обо всех спорных вопросах, французский император накапливает в Варшавском герцогстве еще больше солдат и пушек, что вынудило государя объявить военное положение в приграничных губерниях. И когда в такой ситуации частные лица пытаются переправить партии хлеба за границу, такие действия могут расцениваться не иначе как предательство интересов России. По распоряжению высшего командования я должен был провести ревизию надграничных территорий. Один из моих разъездов обнаружил в неком местечке вблизи Немана большую партию хлеба, готовую к погрузке в речные суда и отправке в Гданьск. Все это уже было бы сделано – казаки из таможенной службы были подкуплены, однако суда задержались из-за того, что река обмелела. Я установил, что это продовольствие принадлежало вам, господин Сакович…

– Но что из того? Хлеб основной продукт, за который мы можем выручить деньги. Я всегда продавал свой хлеб за кордон, это выгоднее, – возразил Сакович.

– Так было прежде. Но в этом году? Вы словно не слышали того, что я говорил о чрезвычайности нынешней ситуации, – прервал его Тарлецкий.

– Прежде я продавал хлеб в Англию, это было выгодно. Но царь, став союзником Наполеона, запретил торговлю с Англией. Однако его указ от октября прошлого года позволяет вывозить зерно на всем протяжении сухопутной границы России. Что же я нарушил?

– Как мило, когда твой оппонент – судья, знающий законы, – улыбнулся Тарлецкий. – Однако, именно как судья, вы должны понимать, что введение военного положения все меняет. Теперь вывоз хлеба за наши рубежи официально запрещен. А между тем, ваш хлеб подготавливался к отправке вопреки запрету и без сомнения пошел бы на нужды неприятельской армии.

В разговоре повисла пауза, которую Тарлецкий отводил на то, чтобы запаниковавший собеседник правильно сформулировал свой следующий вопрос: «Скажите, есть ли способ все уладить?» Но земской судья, внешне сохраняя полную невозмутимость, отступил от сценария:

– Что же из этого?

«Что ж, для обитателей дремучих лесов придется объяснить ситуацию более доступно», – подумал Тарлецкий.

– Из этого мне следовало как контрабанду изъять все ваше зерно в доход государственной казны (как я это и делал во множестве случаев), сообщить о вас в рапорте военному министру, после чего вы попали бы в списки, с составлением коих у здешних губернаторов как раз возникли сложности. Причем по разделу не «подозрительных», а «совсем неблагонадежных», после чего вы наверняка были бы высланы в какую-нибудь значительно более отдаленную от границы российскую губернию.

– И что же? – повторил свой вопрос Сакович.

– Я не сделал этого.

После этой эффектной фразы надменный шляхтич уже не казался таким невозмутимым. Ему пришлось-таки произнести реплику, которую приготовил для него этот развязный незваный гость:

– Почему?

Тарлецкий ответил не сразу, словно наслаждаясь моментом своего триумфа. А ведь он выложил на стол пока только первую карту из приготовленного им покера.

– Потому что, ежели бы я сие сделал, мне неизбежно пришлось бы совершить и следующий шаг, после которого вы не отделались бы временной высылкой куда-нибудь в Пензу. Путь лежал бы дальше и, боюсь, навсегда. А ваши дети остались бы без средств к существованию.

На это громкое, но пока голословное заявление Сакович не ответил.

Впрочем, его реплика и не была здесь обязательной. Ему пока была отведена роль слушателя, которому приходится медленно водить головой то влево, то вправо, потому что Тарлецкому удобнее было продолжать свою речь, поднявшись с кресла и расхаживая перед ним по залу.

– Очень хорошо, что вы судья, и как человек, сведущий в юриспруденции, меня поймете. То, что ваш старший сын незаконно бежал за границу, вы отрицать не можете – он не возвращается вот уже шесть лет. Указом, объявленным в декабре 1809 года, таким как он отводилось шесть месяцев на то, чтобы вернуться. Поскольку он не вернулся, вы уже сейчас не можете ни продать, ни подарить ваше имение, потому что после вашей смерти (желаю вам еще сто лет здравствовать!) доля вашего сына должна отойти государству.

Пан Сакович сжал скулы. Он не мог об этом не знать.

– Право, не понимаю, почему вы, законник, не уладили эту ситуацию, как это сделали другие, – оживленно продолжал Тарлецкий. – Ваш сын мог вернуться в отведенные месяцы хотя бы на неделю, чтобы получить объявленную указом амнистию, и когда секвестр с имения был бы снят, сделать формальный отказ от своей доли в наследстве. Потом он снова мог бы уехать куда ему заблагорассудится, разумеется, «без вашего согласия» – изымать у вас государству было бы уже нечего…

– Такое ловкачество недостойно шляхтича.

– Уважаю. Правда, уважаю гордость истинной польской шляхты. – Тарлецкий сделал серьезное лицо, а сам при этом подумал: «Так я и поверил в твое благородство! Просто в эти шесть месяцев твой сын был слишком далеко, чтобы вернуться – в самой Испании!»

– Я не польский шляхтич.

– Ах, да, наслышан: вы из диссидентов – шляхты некатолического исповедания. Если смотреть буквально, то и я отношусь к этой «ложе», только не греко-римской веры, как вы, а греко-российской.

Почувствовав, что его шутка не понравилась пану Саковичу, Тарлецкий поспешил вернуть разговор в прежнюю «имущественную» область:

– Вы правы, не стоит о том, что могло бы быть. Указ, о котором я говорил, предписывает накладывать секвестр на долю имения бежавшего за границу, ежели он сие сделал полностью на свой страх, иными словами, тайком от родителей. Если же будет доказано, что оставление пределов государства произошло с ведома владельца имения, а пуще того – при его подстрекательстве – немедленному секвестру подлежит уже все имение. – Тарлецкий значительно посмотрел на пана Саковича. – Как судья вы совершенно справедливо заметите, что доказать, имело ли место подстрекательство, совсем невозможно, если только нет свидетелей, которые захотят выступить в суде, а таковые, разумеется, вряд ли отыщутся. Другое дело, когда найдутся материальные свидетельства – собственноручные письма, из содержания которых, будем говорить без обиняков, ясно следует, что вы, пан Константин, с самого начала знали, куда и зачем отправляется ваш сын Павел, и одобряли его решение.

Говоря это, Дмитрий покосился на Зыбицкого, внимательно слушавшего каждое его слово, но старательно делавшего вид, что его интересуют только портреты на стенах гостиной. У того в этот момент, похоже, кольнуло в печени – он пощупал свой сюртук как раз в том месте, где прежде был спрятан конверт. Не удержавшись от улыбки, Тарлецкий продолжал:

– Вместе с обозом вы хотели передать в Варшавское княжество письмо для вашего сына, которое мы нашли, обыскав приказчика, некоего Абеля Соловейчика. Из письма очевидно, что вы с нетерпением ждете, когда сын придет сюда с наполеоновскими полками и выгонит ненавистных москалей. И даже имеется пассаж о том, что именно ради этого вы и сделали тот решительный шаг шесть лет назад. Этим вы сами против себя сделали улику, из-за которой, как я говорил, может быть изъято все ваше имение!

– Но это частное письмо! – с возмущением сказал Сакович.

– Написанное весьма неосторожно! Да, я прочел чужое письмо, но я обязан был сие сделать, и у вас нет причин обвинять меня в неделикатности! Сейчас перлюстрации подвергаются практически все письма, легально отправляемые за границу, а чего бы вы хотели в вашей ситуации, когда письмо отправляется тайно, да еще вместе с контрабандой?

– Где письмо теперь?

– Оно не ушло по назначению. Но и бояться его огласки вам нечего.

Конечно, ежели только со мной не произойдет здесь или в дороге какихнибудь необычайных приключений. Вы меня понимаете?

– И что, благодаря вашей бдительности раскрыт заговор?

– Нет. Только найдены основания для секвестра. О том, что вы всетаки состоите в заговоре, имеются другие свидетельства.

«Эх, до чего же все-таки эффектно! – сам собой восхитился Тарлецкий. – Сам Бог послал мне этого художника! Пан, как будто, не так глуп, чтобы сразу срубить мне голову тем двуручным мечом со стены, а потом закопать ее в саду отдельно от тела. Так что, кажется, можно продолжить».

– Вы, конечно, ждете объяснений. Извольте. Свидетельством, о котором я только что говорил, является хотя бы то, что четверть часа назад вы подтвердили, что ждали к себе этого художника. А ведь он французский шпион.

При этом господин Зыбицкий покачал головой и, фыркнув, развел руками.

– Этот господин, – продолжал Тарлецкий, не обращая внимания на художника, – зарисовывал фортификационные сооружения на Березине и распространял слухи среди работавших там крестьян о скором приходе наполеоновских войск, которые якобы принесут им свободу, он подстрекал их к саботажу и выступлению против местных русских властей…

– Я еще раз вам повторяю, что это плод вашего поэтического воображения, – вставил, наконец, свою реплику Зыбицкий.

– Есть еще и крестьяне, с которыми он разговаривал, один из них, Башан, здесь и ждет, когда его позовут, чтобы подтвердить достоверность моих слов. У меня есть основания заключить, что у неприятельского эмиссара к вам конспиративное поручение.

– Я ничего не знаю, – чеканя слова, сказал Сакович. – Какое я имею отношение к тому, что рисовал и что говорил приглашенный мною художник по пути ко мне?

– Вы пригласили его, узнав о нем…

– …Из «Литовского курьера».

– … И до этих пор вы ничего не знали друг о друге?

– Представьте себе! Я же вам объяснял, – вмешался в разговор Зыбицкий.

– И при этом вы везете под подкладкой письмо господину Саковичу от его сына, – выложил на стол очередную карту Тарлецкий. Выдержав торжествующую паузу, во время которой Зыбицкий нащупал булавку под сукном своего сюртука, а пан Константин недоуменно переводил взгляд с одного из своих гостей на другого, он продолжил:

– Оно написано в Данциге, значит, вы знали, что приедете сюда, еще до того, как перешли границу. А вся история с газетным объявлением – это так, вуаль!

– Ну да, письмо… меня попросили… передать при случае… Но ведь это ничего не доказывает! – заговорил прижатый к стенке художник.

– Чего вы хотите? Вы приехали арестовать меня? Мой дом окружен солдатами? – с достоинством спросил Сакович. Теперь перед Тарлецким стояла самая трудная задача – представить шляхтичу сколько-нибудь правдоподобный мотив своего поступка. Маскировать настоящий мотив не было нужды – отгадать его было просто невозможно.

– Вы можете убедиться, что это не так. Я действительно полагаю, что вы не заслуживаете тех неприятностей, которые вас ждали бы, дай я делу ход. Открыть контрабанду зерна и скрыть факт попытки переслать письмо было слишком рискованно – письмо было найдено при свидетелях, которые могли быть при разбирательстве опрошены… И, разумеется, не только это. Я, к счастью, узнал, что ваше имение соседствует с Клевками, которые я уже тогда серьезно вознамерился купить. Хорошо бы мне тут жилось, если бы мое появление в здешних местах сопровождалось историей о том, как я погубил своих соседей. И, как это бывает, молва тут же приписала бы, что я сделал это для того, чтобы расширить свое имение за счет вашего.

– А если вы надумаете купить другое имение, и мы с вами никогда не станем соседями?

– Хочется надеяться, что всякое доброе дело когда-то зачтется…

– До сих пор вы не производили впечатление столь набожного или филантропического человека… – позволил себе съехидничать Зыбицкий, но, встретив гневный взгляд майора, тотчас же замолчал.

– Одним словом, вот какой я нашел выход и сей час мы все уладим: вы не пытались переправить хлеб за кордон, он изначально направлялся в наш армейский магазин в Гродно, куда его и доставили. Купчие с полевым комиссариатским управлением я подготовил задним числом, вам остается только подписать их.

– Я не просил вас об этом, – произнес Сакович в диссонанс с дружеским тоном Тарлецкого.

– Что ж, в таком случае считайте, что вы мне ничем не обязаны, – сказал тот, отчетливо обозначив в своем голосе обиду.

– Я бы хотел этого. Я не люблю быть обязанным. Я полагаю, деньги за зерно, когда я подпишу документы, получите вы? Или уже получили? – спокойно проговорил Сакович. Его спокойствие объяснялось тем, что он, наконец, как ему показалось, разгадал своего собеседника: да он обычный корыстолюбец, затеявший замысловатую махинацию с казенными деньгами. А пана Константина ему нужно было припугнуть только для того, чтобы тот помалкивал.

У Тарлецкого действительно появились основания для обиды. «После всего он посчитал меня банальным казнокрадом? – подумал он. – Эх, была бы сейчас в кармане стопка ассигнаций, так бы и швырнул их в его усатую физиономию! Однако, спокойно: может быть, пока так и лучше, по крайней мере, перестанет жечь меня своими глазами».

Чуть прищурившись, Тарлецкий посмотрел сначала на Зыбицкого, потом на Саковича, лица которых тонули в сумраке (пан Константин почему-то не распорядился зажечь свечи). Все же нельзя последнее слово оставлять за Саковичем. Пора выкладывать последнюю козырную карту.

– Что ж, вас можно понять, пан Константин. Вы, очевидно, в некотором замешательстве от того, что пришлось сейчас услышать. Вы, конечно, получите деньги за ваш хлеб, можете быть спокойны. Только вы ведь не об этом хотели спросить. Вас интересует письмо от сына. Я не собираюсь с его помощью вас шантажировать. Вот оно, возьмите. Может быть, теперь вы не станете искать в моем поступке злых намерений и просто поверите в мое искреннее к вам благорасположение. – Тарлецкий протянул пану Константину тот самый маленький конверт. Это произвело на шляхтича, наверное, самое сильное за вечер впечатление.

– Давайте ваши купчие. Мне нужно ознакомиться с документами, прежде чем подписать. И я должен сделать распоряжения. Поэтому прошу меня извинить, на некоторое время я вас оставлю. Если не возражаете, вернемся к разговору после ужина.

– Конечно, конечно, не беспокойтесь! – ответил Тарлецкий, вынимая нужные бумаги из своей ревизорской папки. – С удовольствием подождем здесь, распорядитесь только открыть двери в ваш замечательный сад.

Оставшись наедине с Тарлецким, Зыбицкий попытался ему что-то сказать, но тот отмахнулся, утомленный напряженной беседой. Он прошел через зал и остановился у приоткрытого окна. «Побежал читать письмо. И он так ничего и не понял, – заключил Тарлецкий не без удовольствия. – Как бы пан Константин ни раздувал щеки, никуда он не денется от того обстоятельства, что я его облагодетельствовал. Вот истинный мотив…».

В эту минуту Тарлецкий увидел в окно в десяти шагах от себя девушку, и его мысли понеслись в каком-то диком вихре, и он даже не сразу осознал, что это та, ради которой он сюда приехал…