Читать книгу Битва под Острой Брамой - Андрей Лютых - Страница 12

Княжнин начал с письма своего нового варшавского приятеля. Почему? Может быть, следуя обыкновению попробовать воду ногой, прежде чем ринуться в нее стремглав. Не каждый любитель поговорить столь же красноречив на бумаге. Протазанов, к счастью, орудовал пером столь же легко, как и языком:

«Милостивый Государь и благодетель мой Дмитрий Сергеевич!

Едва Вы уехали из Варшавы, гонимый нашим общим знакомым, как с оказией из Петербурга Вам прибыло письмо, как я понял, от Вашей дражайшей супруги. Тот час же пересылаю его Вам в Вильно в канцелярию Литовского гетмана, с коим Вам выпало судьбою никак не разминуться. Пусть знают панове, сколь значительный чин к ним отправлен, коему эстафеты шлют наперед его приезду.

У нас здесь в Варшаве дела нескучные, и такое представление, будто спокойствие в Польше токмо на Вас, дорогой мой Дмитрий Сергеевич, и держалось, и рухнуло вместе с Вашим отъездом. Перво-наперво, явился новый пашквиль. Найдена была на улице брошюра о двадцати листах под названием „Никогда не отчаивайся“, в коей призывалось перерезать всех до одного русских, а король Понятовский объявлялся трусом и изменником, а потому следует зарезать также и его, и всех его приверженцев. Игельстром, можете себе представить, был вне себя, и поначалу давай кричать: „Это Княжнин! Это он сочинитель!“ (Каково?) Однако же по трезвому рассуждению образумился: зачем же российскому офицеру призывать к истреблению своих соотечественников? Да и польским языком Вы, благодетель мой, владеете не в такой мере, чтобы замарать им столько бумаги. Поляки сей декларацией были возмущены не менее нашего и стали утверждать, дескать, поляк такого сочинить не мог, нужно искать среди иностранцев. И представьте себе, любезный мой Дмитрий Сергеевич, едва началась вся сия буча, как сразу исчез наш сладкоголосый синьор Чезаре вместе со своим аккомпаниатором, который и оказался распространителем брошюры! А может статься, и ее сочинителем. И ко всему прочему – французом, подосланным якобинцами. Его, переодетого в еврея, поймали поляки генерала Мадалинского. Не знаю, дошли ль до вас слухи о мятеже, учиненном сим генералом, токмо здесь уже от слов переходит к делу. За бригадою Мадалинского, движущегося к Кракову, вдогонку посланы войска, усилен гарнизон Варшавы, а также сделаны несколько арестов. Среди арестованных Ваш новый знакомый – учитель фехтовального искусства в кадетском корпусе месье Дешамп. Полагаю, арестован он токмо за то, что француз.

На сим прощаюсь. Новости появляются едва ли не каждый час, однако тороплюсь переправить Вам письмо Вашей супруги.

Ваш покорный слуга и должник до гроба Серж Протазанов P.S. Вот подписался на французский манер, а теперь думаю, что по нынешним временам сие есть повод попасть под подозрение! Однако остаюсь в надежде, что добрый друг меня и на сей раз не выдаст!»

После этого постскриптума Протазанов еще и смешную улыбающуюся рожицу пририсовал. Только Княжнину было не до смеха. Он был даже слегка ошеломлен: «Стало быть, сей импресарио был не просто концертный авантюрист! А я ведь держал его в руках, но позволил ему совершить то, что он хотел! Непростительно! Я вовсе не умею делать то, что мне теперь поручено. Заставил этого французишку присягнуть дофину и думал, что этого довольно… Боже мой, никому нельзя верить!»

Думая это, Княжнин уже распечатывал следующее письмо, и то, что он должен был узнать из него, – можно было себе в этом признаваться или не признаваться – было куда важнее, чем все эти якобинские, или масонские, или какие-то там браминские заговоры.

«Митенька, свет мой! Прости меня! Какой же я была вздорной, несправедливой к тебе! Как я могла, зная тебя, предлагать то, что мне пришло в голову из-за моей всегдашней взбалмошности. Отказавшись и с таким достоинством восприняв мой дурацкий гнев, ты дал еще одно, быть может, самое ценное подтверждение твоей любви ко мне. Теперь я это понимаю. Но ведь я всегда так: сперва делаю, а уж после думаю. И я тебя очень люблю, мой верный капитан, и ты представить себе не можешь, как я по тебе скучаю! Стала скучать, едва ты уехал, и даже сильнее, чем в тот раз, когда ты уезжал на войну, наверное, от того, что виновата и была так непростительно холодна с тобою перед отъездом. Каково же тебе там, в чужой стране, среди чужих людей?

Митенька, я вот что надумала: я надумала к тебе приехать! Ведь на этот раз ты не на войну отправился. Говорят, с тех пор, как королем в Речи Посполитой стал не саксонец, а поляк, Варшава сделалась настоящей столицей, в которой не скучно. Есть и театры, и достойное общество, так почему бы нам с тобой его не украсить? И Кирюша по тебе очень скучает, я решила и его взять с собой. Ну подумай: так я тоскую по тебе, а так стану тосковать по нашему славному мальчику. Он когда об этом моем решении узнал, так от радости прыгал до потолка! И мне, дурехе, хотелось прыгать вместе с ним. Мы, как ты из сего можешь заключить, слава Богу, здоровы. Здоров ли ты? Я теперь с головой занята сборами, сия забота помогает легче терпеть нашу разлуку. Боюсь, встречу нашу может отсрочить весенняя распутица, коей будут испорчены дороги, батюшка мой отговаривает подождать хоть до Пасхи. Только сие слишком долго! Нас с Кирюшей теперь ничто не удержит, ты же меня знаешь!

До скорой встречи, милый мой Митя, люблю тебя и целую тысячу раз!»

Княжнин еще и еще раз перечитывал одни и те же строки, написанные таким знакомым почерком – каждая буква с какойто своей задоринкой, – и одни и те же строки меняли его настроение от счастья к отчаянию и обратно. Между ним и Лизой больше нет никакого разлада, напротив, но как же теперь? Она едет в Варшаву, а он здесь, в Вильно, и вообще начинается что-то недоброе… Как же это все остановить? Немедленно написать!

Только теперь, когда возникла потребность схватиться за перо, Княжнин вспомнил, что стоит посреди чужого двора, и вид у него, держащего в каждой руке по письму, наверное, довольно глупый.

– Какие-то неприятные известия? – осторожно спросил поручик Гарновский.

– Нет-нет, скорее наоборот. Впрочем, как знать… – пробормотал Княжнин в ответ что-то совершенно невразумительное.

– В доме есть комната, которая, думаю, вам подойдет. Не желаете ли посмотреть?

«Вот. Только не это. Подальше от искушений!» – сказал себе Княжнин и поспешил отказаться с не очень понятной для поручика решительностью:

– Нет-нет! Я более не смею стеснять своим соседством господ Саковичей, они и без того столь заботливо опекали меня во время нашего путешествия, что я его и не заметил…

– Но в Вильно сейчас не очень просто найти достойную квартиру.

– Ничего, найду что-нибудь. У меня тоже достаточно проворный слуга.

– Не стоит поручать поиски квартиры слуге. Наймите фактора. Это будет стоить очень недорого. К тому же здешние евреи вас все равно не оставят в покое, пока вы кого-то из них не назначите своим фактором.

– Как, пане добродею, ты не желаешь стать нашим соседом? – понял, что к чему пан Рымша, уже чувствовавший себя в этом дворе полноправным хозяином.

– Я устроюсь где-нибудь неподалеку и так или иначе буду вашим соседом. Обязательно завтра же нанесу визит, – пообещал Княжнин.

Пан Рымша, размяв после долгой дороги руки и ноги, нюхнул табачку из своей золотой табакерки и раскатисто чихнул.

– Завтра никак нельзя, пане добродею! Только нынче же! Мы должны отпраздновать наш приезд в Вильню! – потребовал он, еще продолжая жмуриться.

– Ежели позволит служба, – сказал Княжнин. – Поручик, подскажите, где мне искать генерала Арсеньева?

– Здесь недалеко, в начале Замковой улицы. Ваш фактор вас с удовольствием проводит, – ответил Гарновский, и его доброжелательность не казалась поддельной. У него было очень худое лицо. Мускулы будто бы все снаружи: вот эти работают, когда он говорит, эти – когда поднимает брови, а эти управляют безусой верхней губой.

– Я очень вам благодарен за письма, вы принесли мне добрые вести, – сказал Княжнин и пожал Гарновскому руку. При этом пришлось обратить внимание на вот какую деталь:

– Вы носите золотой перстень? – спросил Княжнин, вдруг вспомнив, что «никому нельзя верить».

– А что? – удивился этому вопросу Гарновский.

– Сие не совсем правильно для военного. Ежели в бою поломаешь палец, то перстень потом не снимешь, а еще, если им за что-то зацепиться, падая с лошади, можно вовсе остаться без пальца, оторвет.

– Сказать по правде, никогда не думал о такой тонкости, – удивленно покачал головой Гарновский. – Видно, что вы повоевали! Мне просто дорог этот перстень, он получен за успехи в рыцарской школе[22].

– Конечно, простите, теперь ведь не война. Рад буду снова встретиться!

Княжнин откланялся. Теперь нужно было найти себе «ординарца», или, следуя здешней специфике, – «фактора». Далеко ходить для этого не было нужды. Добрая дюжина евреев, увязавшихся за повозкой русского офицера в еврейском квартале (он начинался как раз за Рудницкими воротами), теперь ожидала на улице, будто кошки за дверями рыбной лавки.

Выбирать «по одежке» не так-то просто, слишком одинаковыми были темные хламиды евреев. Однако Княжнин сразу решил отказаться от четверых самых неопрятных. Собравшиеся заговорили все одновременно, когда поняли, что офицер таки созрел, чтобы нанять себе фактора, и Княжнин исключил из «списка» еще пятерых, которые не замолчали, когда он поднял вверх руку. Опуская руку, он уже ткнул пальцем в того, кого выбрал, положившись лишь на собственную физиогномическую интуицию, как если бы он стоял перед строем солдат, из которых нужно назначить одного для поручения, требующего смекалки.

– Как зовут? – спросил Княжнин у еврея средних лет, наверное, самого крючконосого и пучеглазого в шеренге. Он был такой же бородатый, как другие, но в его бороде не наблюдалось крошек и другого мусора, а его лапсердак был туго подпоясан почти не засаленным кушаком. Может быть, эта деталь, дающая отдаленный намек на военную выправку, и оказалась решающей.

– Иосель Хиршовиц, ясновельможный пан, – ответил испытуемый, блаженно закрывая свои глазищи. Пока ничего лишнего, только ответ на вопрос, – это понравилось Княжнину.

– Мне нужна квартира. Не обязательно большая, но приличная, чистая, – поставил он задачу. Иосель закрыл глаза с еще большим блаженством, после чего посмотрел на Княжнина с почти гипнотической уверенностью.

– Ведь пану офицеру, такому молодому и стройному, только в удовольствие будет ежедневная прогулка всего на несколько минут? Зато вы будете с удовольствием жить не посреди этого городского бруда, где вам тесно будет на улице расправить ваши широкие плечи, а станете дышать хорошим воздухом и иметь вечером полный покой! Все как вы хочете! Это здесь ну совсем рядом, только нужно выехать за Вострую Браму, а я побегу перед вами трусцой и даже не успею запыхаться, хоть мне и не девятнадцать лет…

Чувствуя, что его болтовня начинает надоедать офицеру, сделавшему нетерпеливый перелистывающий жест, Иосель не замолчал, а медленно закрыв и открыв свои выпуклые глаза, без запинки продолжил с совершенно новой страницы:

– У хозяина того дома есть чернильница, и в ней будут именно что чернила, а не засохшие мухи. Вы сможете написать сколько захочете писем (а если вам не хватит бумаги, только скажите, и я доставлю вам самую лучшую), а потом я бегом снесу их на почту и они в самой первой эстафете уйдут туда, куда вы изволите их адресовать…

Княжнин вскинул брови. Кажется, он не ошибся, выбрав этого еврея. Все верно, он по-прежнему держит в руке только что прочитанные письма, и Иосель сумел угадать, что потребуется господину.

Совсем как Андрюха, который уже придерживает стремя.

– Поехали, – сказал Княжнин.

Гарновский и Сакович тем временем распоряжались разгрузкой вещей.

– Вам не показалось, пан Сакович, что этот капитан, ваш попутчик, излишне подозрителен? – сказал поручик Гарновский, глядя на золотой перстень пана Константина.

– Вообще-то господин Княжнин не показался мне человеком, пытающимся что-то разнюхать, – ответил Сакович. – Мы довольно много с ним говорили, и у меня создалось впечатление, что ему прежде всего хочется найти оправдание своего пребывания здесь. Как и всех прочих незваных гостей, носящих с ним один мундир.

– Вы называете так союзные российские войска?

– Как и всякий патриот Литвы, мечтающий вернуть Отчизне былые границы и готовый для этого на любые жертвы.

– На самом деле?

– Согласен, слов подобных Отчизна слышала уже много, мало было дела. Но первое я уже сделал: покинул свой дом, чтобы не стать подданным российской хищницы. Готов и к другому делу.

– Вы ведь будете появляться в свете, пан Сакович? Вы должны, ведь у вас такая очаровательная супруга… Значит, у меня будет случай представить вас моему начальнику полковнику Ясинскому, вам будет интересно знакомство с ним, – сказал Гарновский, кажется, немного волнуясь.

Возок Княжнина, въехав в Вильно через Рудницкие ворота, вскоре выехал через Медининкские, чаще называемые Острыми.

Уж на что Москва христианская столица – город сорока сороков церквей, – но здесь, в Вильно, заостренные к небу костелы, неприступные монастыри, церкви под православными крестами, непривычные из-за отсутствия «маковок», были нагромождены так плотно, что жители умудрялись ютиться между ними только благодаря узости улочек. На самом деле: большой костел с высоченной звонницей встретил путников сразу за Рудницкими воротами, костел Святого Казимира рядом с новой квартирой Саковичей оказался еще больше. С другой стороны улицы, на которую, с трудом развернувшись, выехал возок Княжнина, располагался базилианский монастырь, в солидную кряжистую церковь которого униаты Саковичи будут теперь ходить молиться. Проехав мимо монастыря, увидели слева еще костел и большую православную церковь, а впереди, совсем рядом, ворота. Несколько человек, мешая проехать, стояли перед ними на коленях. Иосель объяснил Княжнину, что в часовне над воротами помещена очень почитаемая католиками чудотворная икона. Он велел ехать прямо, а сам сиганул куда-то в сторону: евреям через эти Святые ворота ходить не полагалось.

Сразу за воротами тише не стало, наоборот, где-то справа шумел базар, но уже через сотню саженей городская суета все же отдалилась. Вернувшийся фактор показал, что нужно свернуть вправо. Тут и стоял дом, который Иосель так убедительно предлагал Княжнину, что не оставалось сомнений – у него есть договоренность с домовладельцем о комиссионных. В строении прежде всего выделялись массивные, будто крепостные, ворота, такие высокие, что под арку могли бы въехать два таких возка, как у Княжнина, поставленные один на другой. Сразу вспомнился рассказ одного казака, побывавшего за Тереком, про обычай тамошнего народа ставить высокие ворота, потому как считалось: чем выше ворота, тем краше за ними невеста. Кстати, здесь, в Литве, Княжнин уже заметил нечто подобное: ворота перед фольварком считались атрибутом шляхетства, почти таким же обязательным, как герб. Порой так и стояли ворота сами по себе посреди пустыря, а ни вправо, ни влево от них даже плетня не было.

Здесь же такие высокие ворота означали, что Иосель привел Княжнина не в обычный жилой дом, сдающийся в наем, а скорее в постоялый двор, при котором, к тому же, была устроена небольшая каретная мастерская. Вот и еще один пример того, что никому нельзя верить: какая уж тут тишина, когда в мастерской полно сезонной работы – все меняют зимние полозья на летние колеса. То-то Иосель старался забежать во двор побыстрее, чтобы попросить мастеровых не лупить кувалдой по железу, пока новый постоялец не внесет плату хотя бы за две недели вперед.

Впрочем, такие мелочи, как соседство с мастерской, Княжнину сейчас были безразличны, деловитый рабочий шум даже создает атмосферу хорошо устроенного военного лагеря. Сейчас ему был нужен только письменный стол.

Пожилой поляк, владевший мастерской и домом, назвал совершенно незначительную цену. Единственным условием было, чтобы офицер столовался где-нибудь за свой счет и, самое главное, уже не пускал бы в этот дом других русских. Недавно здесь расквартировали целую дюжину солдат, и еще один такой постой окончательно опустошил бы закрома этого дома. Когда хозяин проводил нового постояльца на второй этаж, у Княжнина исчезли все сомнения. Только что он два солидных лестничных пролета поднимался вверх, оценил вид из окна, дававший широкий обзор на предместье, потом прошел в смежную комнату, предназначавшуюся для прислуги, и вдруг обнаружил, что из нее есть выход во двор, причем спускаться вниз уже было не нужно. Прямо от порога начинался небольшой садик, уже свободный от снега и даже натужно зеленевший прошлогодней травой. Из-за того, что дом стоял на косогоре, квартира Княжнина оказалась с одной стороны на втором, а с другой – на первом этаже. Такое расположение ужасно понравилось Княжнину, юность которого прошла в основном среди плоских раздольных равнин. Представилось, как выбегает в этот садик непоседа Кирюша.

– Будь ласков, милейший, принеси мне бумагу и чернила, Иосель пообещал, что у тебя это найдется, – сказал Княжнин хозяину дома, крепкому старику, явно не чуравшемуся работы в своей мастерской. Андрюха, еще раньше угадавший решение барина, уже прыгал по ступенькам вниз сказать Селифану, чтобы волок сюда чемоданы.

Мебель в комнате была добротной, крепкой: ежели здесь могут заменить рессору в карете, то и стулья с кроватями шататься и скрипеть не будут. Был и письменный стол, и неожиданно симпатичная картина с душевным местным пейзажем висела над ним: берег реки, роща и небольшой фольварок с четырехскатной крышей.

– Иосель, сколько я тебе должен? – спросил Княжнин у своего фактора, сменившего в комнате хозяина, который отправился за письменными принадлежностями.

– Ни одного денария[23]! Пока Иосель еще ничего не заработал, кроме расположения ясновельможного господина. Вот когда я действительно сделаю вам услуги (а раз я теперь ваш фактор, так я вам их непременно сделаю), тогда вы и явите свое великодушие. Ведь вам нужно будет делать покупки, так я все вам доставлю, я каждое утро, кроме субботнего, буду ждать ваших распоряжений. А если к вам, положим, приедет жена, так я пришлю к ней свою Соломею, которая предложит самые модные наряды, коих вы не сыщете в самом Петербурге. Когда вы делаете покупки, Иосель зарабатывает свои гроши, и я не делаю из этого никакого секрета…

– С чего ты взял, что ко мне должна приехать жена? – перебил Княжнин.

– Я просто вижу, какой вы степенный господин, а для такого господина полагается, чтобы рядом была супруга…

– Ежели ты так ловко все угадываешь, господин виленский оракул, так скажи мне: не опасно ли мне привозить сюда жену и ребенка? Не случится ли здесь какой-нибудь бучи супротив русских?

– Я только бедный еврей, а не господь Бог! Про то, что вы спрашиваете, лучше меня должен знать главный русский генерал, так он никакой такой бучи не боится. И все русские офицеры гуляют на Антоколе в полное свое удовольствие, а скоро станет совсем тепло, так что и жене вашей здесь понравится, особенно когда она увидит, какие обновки принесет ей Соломея…

– Вот что, – перебил Княжнин. – Когда я напишу письмо, снесешь его на почту и возьмешь с собой моего денщика Андрюху. И по дороге все ему покажешь – где что покупать, где квартира генерала Арсеньева, где поблизости трактир с приличной кухней, и прочее. Андрюха запомнит. Это на случай, ежели мне что-то будет нужно, когда тебя вдруг не окажется за дверью…

– Все разумею. Благородному господину не хочется всякий час видеть возле себя еврейскую физиономию, – Иосель говорил это не то что безо всякой обиды, а будто предлагая еще и такую услугу – избавление «благородного господина» от необходимости всякий час его созерцать.

– Ты, хитрец, говоришь, что я тебе ничего не должен, так значит, получи вперед, – снова перебил Княжнин и вложил в ладонь своего фактора целых три злотых, после чего Иосель наглядно показал, что, когда его не хотят видеть, он может буквально растворяться на глазах. Только Княжнин снова его остановил:

– Скажи, Иосель, а не мог ли я повстречать тебя в Варшаве?

– Никогда не был дальше Городни. В Польше не привечают евреев. Так же, как и в вашей Московии, простите, ясновельможный. В Минске еврею теперь не только не разрешают носить пейсы, но и берут с него двойной налог, даже если этому еврею всего один год от роду…

– Все, Иосель, ступай.

Письменные принадлежности уже лежали на столе, а Андрюха принес кувшин с водой, чтобы умыться. Действительно, это было очень кстати, хотелось сесть за письмо с чистыми руками.

И лист очень долго оставался чистым. Потом, после первой же размашистой строчки, был безжалостно смят и брошен на пол. Потом Княжнин долго сидел над уже написанной фразой: «Лиза, не приезжай», не зная, нужно ли в ней зачеркнуть частицу «не». В конце концов разум взял верх над чувствами. А разум говорил, что письмо нужно написать и отправить как можно скорее. Фразу, ставшую камнем преткновения, можно смело закончить словами «…в Варшаву». И батюшка Лизонькин прав, нужно повременить хотя бы до Пасхи, тогда не только с дорогами станет лучше, но и прибавится ясности – сохранится ли в крае спокойствие, или нужно ждать чего-то нехорошего, кровавого. Спокойствия-то уже нет, вряд ли Протазанов в своем письме что-нибудь сильно преувеличивает. Княжнин черканул несколько слов и ему. На случай, если Лиза все же приедет в Варшаву, не успев получить известия, что у мужа поменялось место службы, он просил товарища встретить ее, устроить и взять на себя заботу о ней.

Наконец, Княжнин запечатал конверты, и тот, что для Лизы, даже сентиментально поцеловал. Иосель вместе с приставленным к нему соглядатаем Андрюхой побежали на почту. Княжнин не мог доверить свою корреспонденцию первому, в кого он наугад ткнул пальцем. К тому же не покидало ощущение, что этого Иоселя Хиршовица, или кого-то очень на него похожего, неделю назад Княжнин видел в Варшаве выходящим из покоев Игельстрома…

До заката оставалось еще часа два, и Княжнин, хоть в последние недели у него изрядно отбили служебного рвения, все же счел себя обязанным уже нынче явиться на доклад к генералу Арсеньву, командиру Виленского гарнизона. Он решил, что найдет его квартиру сам, Гарновский ведь сказал, что это где-то в начале Замковой улицы.

Андрюха, не теряя даром времени, успел подготовить парадную форму и до блеска начистить сапоги. Осталось облачиться в обшитый золотым галуном зеленый мундир да повязать белый галстук. Поверх мундира вместо надоевшей зимней епанчи уже можно было надеть сюртук. В комнате нашлось зеркало, большую часть которого занимала мощная, как и все в этом доме, рама. Княжнин вытянулся перед ним смирно, так, что при этом встрепенулись и попытались куда-то улететь идеально белые перья на шляпе, и, отбив каблуками две барабанные дроби по лестничным пролетам, сбежал вниз.

Лошадь его была уже расседлана, но Княжнин как раз собирался пройтись пешком, улочки Вильно располагали к тому, чтобы прогуливаться по ним неторопливо. Только при этом нечего было и думать о том, чтобы сохранить сапоги чистыми. Не беда, при здешней предприимчивости было бы странно, если бы поблизости от генеральского дома не было чистильщика обуви.

Княжнин, хоть и приходилось смотреть все больше под ноги, легко нашел обратную дорогу к Острой Браме, через две сотни саженей за нею узнал улочку, в которой сняли квартиру Саковичи. Потом, сразу за костелом Святого Казимира, располагалась русская гауптвахта. Сначала Вильно казался Княжнину какойто еврейской лавочкой, потом – большим монастырем, а теперь – армейским биваком. Ему, конечно, любопытно было, какие в городе стоят части. Тут кого только не было. Как это бывает в городе, где располагается ведающая всяческим довольствием комиссариатская служба, хватало на улицах офицеров и солдат разных частей, приехавших что-нибудь получать. Вот вам и Преображенского полка капитан-поручик появился для разнообразия. Однако среди пестроты разных мундиров находилось место и единообразию: от гауптвахты в сторону православной церкви отправилась строем на вечернюю молитву добрая полурота солдат, вооруженных только штыками, висевшими в специальных ножнах на портупеях.

– Какого полка, братец? – спросил Княжнин унтер-офицера, шедшего позади строя замыкающим[24].

– Нарвского пехотного, ваше благородие!

– А где квартира генерала Арсеньева?

– Аккурат напротив Николаевской церкви. Ступайте за нами.

– Да я уж вижу, спасибо, братец.

Прежде чем идти дальше, Княжнин, как любопытствующий путешественник, огляделся вокруг. Было интересно, потому что гауптвахта примыкала к оживленной ратушной площади. Само здание ратуши с классическими колонами выглядело достаточно строго, зато в середине площади было веселее – здесь прогуливалась самая разная публика. Площадь, прилично обсаженная в два ряда деревцами, не была прямоугольной, как это заведено в славном Санкт-Петербурге. В Вильно, похоже, вообще ничего прямоугольного не существовало, даже дома где-то сужались, где-то расширялись, где-то обрастали пристройками, где-то карабкались вверх. Вокруг площади хватало всевозможных лавочек, оттуда пахло тушеной квашеной капустой и жареной рыбой.

Княжнин почувствовал, что чертовски голоден. Такого гида, которым стал для него в Варшаве поручик Протазанов, здесь пока явно недоставало. В самом деле, не считать же таковым уже успевшего надоесть Иоселя. Однако не успел Княжнин об этом подумать, как тот, кто ему был нужен, сам отыскался.

– Вам что-нибудь подсказать, господин капитан-поручик? – спросил кто-то очень любезным тоном. Княжнин обернулся и увидел, будто в зеркало, офицера приблизительно одного с ним возраста, роста, с такими же бакенбардами, только в красном артиллерийском мундире. Все-таки не отражение и не близнец, убедился Княжнин, приглядевшись: большеглазый, востроносый и, наверное, все же немного моложе его.

– Рад видеть здесь в Вильно славную лейб-гвардию! Давно ли из Петербурга? – спросил артиллерист.

– Теперь уже из Варшавы. Собственно, и из Петербурга уехал недели три назад, только кажется, будто сие было давнымдавно, – сказал Княжнин, ответив на воинское приветствие незнакомца.

– Капитан Тучков, Сергей Алексеевич, – представился тот, протянув руку.

– Дмитрий Сергеевич Княжнин, капитан-поручик.

– Так могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Вероятно. У меня было два дела: доложить о своем прибытии генералу Арсеньеву и поужинать где-нибудь в приличном шинке.

– Первое ваше дело лучше отложить на завтра. Генерала Арсеньева я только что видел играющего на бильярде в трактире Антокольского предместья, и нет резону вам отвлекать его от сего занятия. Ежели только вы не намерены специально ему проиграть, генерал играет весьма дурно…

– Таким образом добиваться расположения не намерен…

– Тогда сразу ко второму делу. Вместо ужина в приличном шинке предлагаю вам отправиться в мой «замок» и отужинать в компании моих товарищей, мы держим общий стол.

– Удобно ли это?

– Без сомнения. Мы все здесь, сказать по правде, уже порядком наскучили друг другу, посему будем рады компании человека, еще три недели назад обретавшегося в Петербурге и успевшего навестить Варшаву. И вы нас ни в коей мере не стесните, я же говорю, в моем распоряжении целый «замок» – палац Гендзиловских. Сии апартаменты мне достались «в наследство» от квартировавшего в них прежнего моего начальника полковника Челищева. Он назначен на повышение, стало быть, я пока остался за него начальником всей нашей Виленской дивизионной артиллерии.

– В таком случае благодарю за приглашение.

Они пересекли площадь и пошли по улице, еще не знакомой Княжнину.

– Запоминаете дорогу? – улыбнулся Тучков. – Правда, не мудрено в этой паутине и запутаться. Мы с вами идем в сторону Троцкого предместья, или Погулянки, там размещена моя артиллерия. Вы не беспокойтесь, назад вас проводит мой слуга.

Княжнин давно заприметил, что на небольшом отдалении за Тучковым следует ординарец в ярком гусарском ментике (вот еще подтверждение того, что в российской армии наряжаются кто во что горазд).

– Так или иначе, я вас вечером одного не отпущу, небезопасно, – продолжал капитан Тучков. – Полковник Челищев квартировал в палаце один, а я пригласил своих офицеров. Вместе, ежели что, не страшно.

– А что, случалось, чтобы на наших здесь нападали? – насторожился Княжнин.

– Пока Бог миловал. Однако же слухи, распространяемые здешними жидами, заставляют держать ухо востро. Слухи таковы, будто бы будет нам здесь устроена Варфоломеевская ночь.

– Вот как. Стало быть, генерал Игельстром меня не обманывал. У него в Вильно свои соглядатаи имеются, которые, надо полагать, доносят ему примерно то же. Так что я бы вам посоветовал не токмо ухо востро держать, но и фитили при ваших пушках зажженными… А я ведь прислан сюда не под охраной вашего гусара гулять, а напротив, на его манер следовать за литовским гетманом, оберегать его от покушений…

– В таком разе участь ваша незавидна. Гетман Косаковский весьма своенравен.

– Спасибо за участие. Вы сразу верно все поняли. Завидую вам, у вас дело понятное, как у всякого военного, – содержи свою артиллерию в порядке и готовности. В самом деле, куда проще было на настоящей войне. Тут мы, там шведы, дерись, заботься о своем солдате, ему твоя забота нужна, а высокому чину… только лесть.

– Так вы воевали в Финляндии? – обрадовался Тучков. – Я ведь тоже две кампании провел там на галерах, аки раб! Идемте же скорее, нам будет что вспомнить!

Так паче чаяния первый вечер в Вильно, проведенный в доброй компании артиллерийских офицеров, получился очень приятным. Оказалось, что Княжнин и Тучков не только почти ровесники, почти равны по чину, воевали рядом, стало быть, братья по оружию, – у них еще и отцы у обоих военные инженеры, причем получалось, что отец Княжнина состоял под началом у батюшки Тучкова, бывшего генерал-поручиком и начальником всей инженерной части. Княжнин и Тучков и образование получили схожее, оттого и разговор между ними ладился. Только если Княжнина больше увлекали боевые искусства, то Тучкова – изящная словесность. Когда Княжнин поделился с ним, как ему тяжело на душе от необходимости состоять порученцем при сановниках, таких как Игельстром, Тучков в утешение прочел ему свой сонет, в котором, будто в воду глядел, перечислил все его терзания:

И заканчивался этот довольно длинный сонет строкой:

Выслушав, Княжнин, выпивший по случаю знакомства немного пуншу, с чувством пожал поэту руку.

– Все верно. Только я в последней вашей фразе «должно гибко» заменил бы на «вовсе гадко», – сказал он. Впрочем, охватившая его грусть была легкой и даже приятной.