Читать книгу Битва под Острой Брамой - Андрей Лютых - Страница 8

На следующее утро Княжнин был разбужен истошными воплями, раздававшимися за дверью. По характерному произношению можно было, не боясь ошибиться, заключить, что кричит мажордом Игельстрома Мартин, занимавший одну из соседних комнат:

– О, мой бог! Мне нужен доктор! Я весь опухнуль! Я не могу надевать штаны! Позовите доктора!

Привыкший без раздумий спешить на помощь, когда о ней взывают так громко, Княжнин поторопился выйти в вестибюль.

Истерически голосящий Мартин вприпрыжку двигался по кругу, безуспешно пытаясь натянуть ставшие ему вдруг тесными панталоны. Ливрея тоже висела у него на одном плече – не сошлась. Верный глазомер быстро подсказал Княжнину, что помощь мажордому не нужна, он вовсе не опух. Разумеется, вон и Андрюха – стоит за колонной, наслаждается происходящей перед ним сценой. Еще и издевается, сокрушенно приговаривает, по-старушечьи сложив ладони на груди:

– Сей час лопнет!

С трудом сдерживая смех, Княжнин велел Андрюхе следовать за ним в комнату.

– Так вот зачем ты, хитрец, искал поблизости портного! – дав, наконец, волю эмоциям, сказал Княжнин денщику. – Придумал тайком ушить одежду своему обидчику! Уговорил портного работать ночью?

Андрюха в ответ помотал головой.

– У этого гуся два одинаковых обмундирования. Одно я ушил заранее, а ночью подменил…

– Вот пройдоха! Что теперь делать? Приказать Селифану тебя высечь?

Андрюха встретил последнюю реплику обреченным вздохом, мол, знал, на что шел. По чести говоря, Княжнину вовсе не хотелось устраивать ему экзекуцию. Усмехнувшись, он сказал:

– Однако же господин мажордом теперь будет на тебя весьма обижен. От него поркой не отделаешься.

Андрюха почесал в затылке, а потом махнул рукой, дескать, где наша не пропадала! Княжнин опять усмехнулся.

– Ладно, собирайте с Селифаном вещи, придется, безопасности твоей ради, бежать нам отсюда в ту квартиру, что ты присмотрел. Маэстро Чезаре ее, должно быть, уже освободил. Там и верно хороший вид из окна. И пани Гражина варит славный кофе.

– Изволите умываться? – в ответ на это предложил совершенно счастливый Андрюха, от радости едва не выплеснув воду из кувшина.

Накануне все прошло весьма благопристойно. Мнимый Чезаре пел как настоящий. Авантюрист-аккомпаниатор тоже вполне сносно играл по нотам. Княжнин окончательно убедился, что никакой опасности российскому посольству эти шарлатаны не представляют, разве что его казне. Графиня Залуская была довольна и пением Чезаре, и поэтический опыт Игельстрома, кажется, тоже восприняла благосклонно. Княжнин впервые мельком увидел эту даму и признал, что для барона она действительно хороша.

Княжнин, отселившись из дворца, нисколько об этом не сожалел. К счастью, все дни напролет были заняты подготовкой к маневрам. Наконец однажды утром, когда Княжнин в очередной раз поднялся до рассвета, Андрюха, прежде чем пригласить умываться, с искренним раскаянием сказал:

– Простите меня, барин, Христа ради.

– Что-то еще учудил? Нет, конечно, нынче Прощеное воскресение, стало быть, последний день масленицы, и сегодня же маневры. На которых кто-нибудь непременно покалечится, а то и убьется, так уж водится. Лишь бы не Игельстром и не приглашенные им магнаты с министрами.

Андрюху Княжнин, конечно, простил. И более всего ему захотелось сейчас же сесть и написать письмо Лизе. В тот день, когда они расстались, он все же был недопустимо черств…

Однако с этим порывом придется повременить, хоть слова, которые просятся на бумагу, кажутся самыми верными. Да, возле холма, к которому скоро начнут стягиваться полки, все готово. Но все равно нужно быть там заранее. А потом присоединиться к конвою Игельстрома, стараясь по возможности не попадаться тому на глаза – посланник до сих пор дуется на строптивого капитана, не пожелавшего читать стихи его пассии.

Княжнин скакал через Варшаву один, легко ориентируясь даже в темноте. Уже за городом обогнал целый обоз со съестными припасами – после маневров для штаб-офицеров будет устроен фуршет. Полякам Игельстром решил в очередной раз выказать пренебрежение. Они вместе с иностранными министрами, избавляя Княжнина от лишней заботы, отправятся обедать к польскому королю в Лазенки. Там уже между собой, по замыслу Игельстрома, пускай обзавидуются, обсуждая, до чего хороши российские полки. По такому случаю и этот королевский обед устраивался за счет российской казны, о чем деликатно умалчивалось.

Как уж водится, когда ты собираешься праздновать прощание с зимой, она непременно напоминает о себе. Пошел снег, словно пытаясь подменить вроде бы начинавшийся уже рассвет. На затвердевший до режущего состояния наст опускались тяжелые, как навозные ошметки, снежинки. Самые предприимчивые из них устроились на раскидистых рогах благородного оленя, который гордо прошествовал в двухстах саженях от Княжнина.

«Повезло ему, что сегодня не охота, а маневры, – подумал Дмитрий Сергеевич. – А вот снег теперь очень некстати».

Рассвет все же проглянул сквозь завесу снежинок. А когда появилось солнце, снежинки закружились совсем весело, будто и они за проводы зимы. Войска уже собирались, и генерал-квартирмейстер Пистор указывал им исходные позиции. Пробежав по штыкам и жерлам единорогов, солнце заиграло на вензелях императрицы, украшавших латунные бляхи на гренадерских и мушкетерских касках. Княжнин нынче сам был в таком же, введенном Потемкиным, головном уборе, сменив на него более привычную шляпу – так предписывалось офицеру в боевом походе. Наверное, вертеть головой в потемкинской каске действительно удобнее, чем в широкой шляпе, а поперечный плюмаж и свисающие сзади лопасти, напоминающие бобровые хвосты, при этом защищают голову и шею от сабельного удара. Однако на голове каска сидит не очень удобно, а если попытаться натянуть ее потуже, то она, как седло на корове, как-то плющится, отчего сразу теряется парадный вид.

Сегодня, конечно, все предпринято в угоду красоте. Белые, черные, желтые, красные плюмажи на касках отличают в строю роты друг от друга: мушкетеры и гренадеры в белых епанчах, егеря – в зеленых шинелях; портупеи у всех тщательно выбелены, надраенные пряжки на них сверкают, едва их коснется самый слабый солнечный лучик. А больше всего блеска от расчехлившего свои медные трубы оркестра. Так заиграли, что даже снегопад унялся.

Под музыку приглашенные заняли приготовленную для них галерею. Там безопасно. Перепуганная лошадь, даже целый табун, промчится, если что, под поднятым на три аршина помостом. Орудия, хоть и холостыми зарядами (десять раз проверено), будут палить в другую сторону. Вокруг галереи были расставлены надежные караулы. С королем Станиславом Августом было заранее оговорено, чтобы тот не привлекал для этого свою гвардию – мало ли, какой-нибудь патриот из союзных офицеров нечаянно пальнет в российского посланника? Одним словом, как и хотел Игельстром, те, кому не следует сомневаться в могуществе российского покровительства над Польшей, увидят представление, как в театре.

А вот верхом на белом коне и сам посланник, заодно командующий всеми этими войсками. Надменно, свысока, как покровитель Игельстром приветствует польского короля. Несчастный король, как всегда, грустен, и это невозможно скрыть за расточаемыми им направо и налево галантными улыбками.

Княжнин чувствовал непроизвольное сострадание к этому человеку, хотя после того, что узнал про него за эти дни, казалось бы, должен был испытывать одно презрение. Сначала он был с теми, кто принимал новую конституцию для Речи Посполитой, чтобы бестолковую шляхетскую вольницу заменить отлаженным государственным устройством. Клялся, поди, на верность этой Конституции, ронял счастливую слезу. А потом, когда не желавшие перемен паны объявили Тарговицкую конфедерацию и призвали на помощь российские дивизии, слабое войско Речи Посполитой все же пыталось сопротивляться, защищало его, своего короля. А тот, испугавшись, примкнул к Тарговице. Предал свою армию, чтобы остаться на троне. Каково было его офицерам? Самые благородные и щепетильные ушли в отставку. Пожалуй, на их месте так же поступил бы и Княжнин. А на месте короля – пошел бы сражаться, погиб в бою… Но это, наверное, слишком просто. Княжнин не хотел бы оказаться на месте короля. Может ли король просто поступить по совести? Или его непременный удел – вместе со своим народом до дна испить чашу позора?

Все же сегодня, в Прощеное воскресение, Княжнину было жалко этого слабого человека, который, возможно, мог бы быть славным добрым королем в какой-нибудь другой стране, где все хорошо устроено.

Ладно, беды короля Понятовского – это его беды, у Княжнина своя беда, хоть и не такая вселенская: оберегать этого ливонского барона. Он уже пристроился к его свите, затерявшись среди адъютантов и родственников – в Варшаве при Игельстро ме служили его племянник и зять. Генерал проезжал вдоль строя, приветствуя войска. Им придется еще постоять – графиня Залуская немного опаздывает.

Наконец прекрасная дама подарила своему рыцарю улыбку, и тот, воодушевленный, с видом грозного бога войны, подал сигнал начинать. После первого пушечного залпа пехота двинулась к холму, из-за которого вдруг выскочили контратаковать несколько эскадронов Ахтырского легкоконного полка. Мушкетерские батальоны построились в карею, укрыв Игельстрома внутри построения. Покружив какое-то время вокруг ведущего беглую пальбу пехотного строя, конница схлынула, и Игельстром продолжил атаку. С холма оглушительными залпами стреляли пушки, заставляя морщиться и затыкать уши наблюдателей на галерее.

Противник на холме, конечно, был обречен. Где ж ему было устоять, когда Игельстром сам повел в решительную атаку батальон Киевского гренадерского полка? Молодцы гренадеры грянули «ура!», и артиллеристы начали цеплять пушки на передки, чтобы ретироваться. Однако победа пехоте Игельстрома давалась не так уж легко – на холм, склоны которого после свежего снегопада стали предательски скользкими, предстояло еще вскарабкаться. На новое «ура» дыхания в груди уже не хватало, подниматься вверх было тяжело. Игельстрому и его свите пришлось спешиться, в запале поднимались все выше. Помогать генералу, подталкивая его сзади, конечно, не решались, но у предусмотрительного генерал-квартирмейстера Пистора под рукой оказалась команда саперов, успевавших где-то подсыпать перед командующим песка, где-то на крутяках вырубить в снегу подобие ступеней.

Хорошо координированному Княжнину подъем давался легко. Держась поначалу позади свиты Игельстрома, он через какое-то время немного опередил генерала и в эту секунду почувствовал опасность. Да, он почувствовал ее сам, потому что когда сверху закричали «Берегись!», Княжнин уже знал – что-то идет не так, и сейчас нужно будет действовать самым решительным образом.

Глядя себе под ноги, поднимающиеся в гору слишком поздно заметили, что сверху, с артиллерийской позиции, громыхая подкованными железом колесами и набирая скорость, прямо на Игельстрома катилась тяжелая двенадцатифунтовая пушка. Ее лафет скользил по утоптанному солдатскими сапогами снегу и почти не замедлял движение орудия, а когда он подпрыгивал на кочках, будто хвост нервничающей кошки, пушка разгонялась еще быстрее. Гренадеры шарахались от упущенной по недосмотру артиллеристов (это они кричали сверху «берегись!») взбесившейся пушки, двоим самым нерасторопным ее колеса уже переломали ноги, и теперь ничто не стояло на пути десятка пудов железа к тому, кого должен был оберегать Княжнин.

Он успел отчетливо представить, как орудийное дуло бьет Игельстрому прямо в недоуменное лицо, превращая его в месиво, замешанное на пудре, пушечной копоти и крови.

Решение пришло мгновенно, как реакция на выпад противника в поединке.

Выхватив алебарду из рук у оказавшегося рядом унтер-офицера, Княжнин рванул наперерез стремительно приближающемуся орудию и вставил древко между сливающимися в сплошной круг спицами ближнего к себе колеса. Он сумел удержать в руках рванувшуюся вслед за пушкой алебарду, но его ноги оторвались от земли, а древко с хрустом переломилось вместе с одной из спиц. Через мгновение Княжнин, превратившийся в срываемый с древка флаг, должен был упасть в снег, а пушка – продолжить свой убийственный путь, но фехтовальщику этого мгновения хватило, чтобы еще раз сунуть в захромавшее колесо обломок алебарды, а потом, ломая ногти, вцепиться в него руками с решимостью превратиться, если потребуется, в «мертвый» тормоз. И колесо все же пошло юзом, пушка повернула со своего пути и перевернулась, ее лафет при этом описал полукруг и вышиб мозги не успевшему отскочить в сторону унтер-офицеру. Тому самому, алебардой которого воспользовался Княжнин.

Игельстром, как ни в чем не бывало, со шпагой в руке проследовал дальше, к вершине холма, где на коленях стоял и плакал оплошавший артиллерийский ездовой, которому теперь наверняка судьба была пройти сквозь строй. «Он все же не из робкого десятка», – подумал о генерале Княжнин, пытаясь подняться с земли.

– Вы целы, капитан-поручик? – спросил поспешивший ему на помощь казачий хорунжий – адъютант Игельстрома.

– Кажется, цел, – убедился Княжнин, которому пришлось для этого осторожно пошевелить руками и ногами, – только перчатки пришли в негодность. И епанча. А вот сержанта жаль…

– Вот спасибо тебе, Дмитрий Сергеевич, спаситель наш! А я просто обомлел, такое увидемши! Давайте дальше поспешать, глядите, как его превосходительство нынче ретив…

– Да-да, вдруг там что-то еще вниз поедет, – согласился Княжнин и, прихрамывая поспешил за Игельстромом. Через минуту он смешался с его окружением, никто даже запомнить толком не успел героя эпизода, вызвавшего некоторое оживление на галерее для наблюдателей.

На вершине победителей ждала награда: позади оставленных артиллеристами позиций был разбит большой шатер со столом, ломившимся от закусок и дорогих вин. Сюда были приглашены генералы, полковники, офицеры свиты, некоторые иностранные министры. В других палатках были накрыты столы и для простых обер-офицеров. Нижние чины, накричавшиеся «ура» в ответ на благодарность от командующего, должны были получить свою винную порцию, вернувшись на квартиры.

Княжнин в шатер не пошел. Хоть снаружи и несли караул гренадеры из роты Протазанова, после случившегося он уже не мог позволить себе расслабиться, непроизвольно ждал новой опасности. К тому же, когда перед глазами стоит несчастный сержант с разбитой головой, нет настроения пировать. Хотелось только, чтобы все поскорее закончилось. Вернуться на квартиру, сесть за стол, попросить кофе и написать Лизе те слова, которые давно вертятся в голове.

Но едва прозвучал в шатре первый «виват!» и зазвенела посуда, как на улицу выскочил озадаченный адъютант Игельстрома. Увидев Княжнина, он облегченно перекрестился и торопливо позвал: «Сию минуту требуют!»

«Наверное, желают поднести рюмку за спасение жизни. Както это по-холопски», – подумал Княжнин, даже не подозревая, насколько сильно он ошибается. Сбросив на снег перепачканную епанчу, он в одном парадном мундире вошел в шатер. Как же переменился Игельстром, входивший сюда с видом счастливого победителя! Теперь он был вне себя, ноздри раздуты, лицо побагровело, никакой пудрой этого не скроешь.

– Капитан-поручик Княжнин, вам было поручено радеть о безопасности посланника. Вы не справились с этим! Вы есть никчемный офицер! – закричал он в ответ на приветствие Княжнина. Когда Княжнин не знал, что ответить противнику, он просто сохранял спокойствие, держал дистанцию, выжидал. Его невозмутимость, наверное, еще больше взбесила Игельстрома.

– Подите сюда! Полюбуйтесь: у вас под носом заговорщики делают все, что хотят, приносят сюда, прямо на стол российскому генералу и посланнику Ее Императорского Величества пасквиль мерзкого содержания!

Игельстром потрясал при этом листком желтоватой бумаги размером меньше салфетки. Княжнин, пока шел к нему через весь шатер, боковым зрением успел разглядеть похожие листки перед некоторыми другими участниками застолья. Наверное, были спрятаны под кувертами, поскольку, пока не приступили к закускам, все было нормально. Лица офицеров, успевших прочесть пасквиль, пытались повторить за Игельстромом выражение негодования, но как-то очень неестественно.

Еще бы. Вот что было написано на листке:

«Вы знаете, с чего так Игельстром возликовал? Он нынче первый раз в баталии победу одержал!»

Только и всего. Ничего, кроме правды. И, к счастью, даже не смешно. Появись на лице у Княжнина хотя бы намек на улыбку, глядишь, быть бы ему разжалованным в солдаты.

– Полагаю, сия шалость исходит не от заговорщиков, – сказал Княжнин.

Все, кто был в шатре, оценили его мужество. Даже на Игельстрома реплика Княжнина подействовала отрезвляюще. Кажется, генерал понял, что выглядит смешно. Поэтому ответил Княжнину не сразу, а после небольшой паузы:

– Так вы полагаете, сие только шалость? Мне нет интереса знать, что вы полагаете! – Игельстром продолжал кричать, но уже скорее для того, чтобы сохранить лицо. – Мне интересно знать, кто сие сделал! И я приказываю вам это выяснить! Даю три дня.

Княжнин ответил с прежней видимой невозмутимостью, но медленнее, чем обычно, по одному отмеряя слова, дававшиеся ему с трудом:

– Ваше превосходительство, только что в общем присутствии вы изволили назвать меня никчемным офицером. После сего я не вижу для себя иного действия, как только просить ваше превосходительство о моей немедленной отставке с военной службы.

– Я не дам тебе отставки! – поспешил отрезать Игельстром, по привычке переходя на ты. – Ты должен сперва выполнить мой приказ. А потом уж поглядим, какой ты офицер и погорячился ли я. Ступай!

Княжнин вышел из шатра, снова чувствуя себя Иваном-дураком, получившим приказ идти не знаю куда, принести не знаю что. Именно так. Задача не имела решения, хотя ответ на нее Княжнин уже знал. Вот он, «шалун», уже ждет Княжнина возле шатра и пытается привести в порядок его епанчу, будто камердинер. Неспроста ведь выспрашивал про баталии, данные Игельстромом в Финляндии. Да и случай подложить стишки имел превосходный – его рота несет караул у шатра.

Одного взгляда в глаза Протазанову было достаточно для того, чтобы пропали все сомнения: конечно, это он. И поручику Протазанову хватило одного взгляда на Княжнина для того, чтобы быть уверенным – тот его не выдаст.

– Что за скверная у вас манера, поручик, задирать людей, которые того не стоят, – негромко сказал Княжнин, когда они с Протазановым отошли на несколько шагов.

– Все обойдется, Дмитрий Сергеевич. За три дня барон остынет. Да ведь вы ему жизнь спасли! А ежели не остынет – я сам сознаюсь.

– Ой, не советую. Вот что: поручаю вам опросить караульных. Пусть отвечают: ничего, дескать, не видели. Записку мог принести любой из тех, кто в шатре.

Получить публичное выражение неудовольствия от начальника и остаться на службе? Княжнин всегда почитал такое недопустимым для чести офицера. Если офицер, конечно, происходит не из прислужников сильных мира сего, вознесенных волею случая. Таковых офицеров, иногда и в самом деле прежде состоявших лакеями при вельможах, немало было в нынешних полках и при штабах. Как еще Игельстром до сих пор не произвел своего Мартина в полковники…

Вспомнив, как потешно голосил мажордом, когда у него не получилось залезть в собственные портки, Княжнин немного отвлекся от мрачных мыслей. Да, пришлось услышать от Игельстрома обидные слова. Но не следует ли их забыть? Ведь нынче Прощеное воскресенье. И должно ли ему оставлять службу, его любимое и единственное дело, из-за поистине никчемного генерала?

Княжнин, тем не менее, заставил себя дождаться окончания генеральской пирушки и до конца выполнил свой долг, проехав весь путь до дворца впереди кареты, в которой возвращался с победной баталии Игельстром. В пятом часу вечера Княжнин вернулся на свою квартиру из церкви, в которую зашел поставить свечку за упокой погибшего сегодня унтер-офицера. Вскоре к нему на второй этаж поднялась дама. Это была фрейлина графини Залуской.

– Сегодня во дворце у посланника будет бал по случаю праздника. Как он у вас называется… Масленица, – сказала весьма миловидная фрейлина, изучая Княжнина внимательным до неприличия взглядом из-под роскошно длинных ресниц. – Графиня хотела бы, чтобы вы там непременно были. Она оценила ваш сегодняшний подвиг.

Последняя фраза была произнесена почти шепотом. Будто намек на что-то. Княжнина это начинало раздражать. Снова влиятельная дама проявила к нему интерес? Снова это не кончится добром!

– Передайте графине, что я очень признателен ей за приглашение и так же весьма ценю ее внимание, однако быть сегодня на балу не могу – повредил ногу, хромаю, так что не до танцев.

– Вы ведь еще ни разу не были на светских приемах, господин Княжнин, – сказала дама, подняв свои ресницы и глядя Княжнину прямо в глаза. – До сих пор вас извиняло то, что вы очень заняты подготовкой этих маневров в Лазенках. Но теперь? Может быть, вам неприятно общество дам? Смотрите, а то ведь уже поговаривают, будто неспроста при вас слуга мальчик…

– Да что за день сегодня? Сговорились все, что ли, обзывать меня никчемным? – возмутился Княжнин, снимая с дамы манто и подталкивая ее к своему письменному столу. – Сюда, сударыня.

Натура фехтовальщика сама подсказывала, когда на дерзкий выпад противника нужно ответить атакой флешью, а не заученно бренчать шпагами – укол за уколом, реплика за репликой. Смущения в глазах гостьи не прибавилось ни на йоту, когда Княжнин водрузил ее на стол и решительно выпростал из пижм ее оказавшиеся весьма стройными ножки. Только любопытство. Она ведь с первой минуты взялась изучать этого загадочного русского капитана, и теперь у нее только дух захватывало от того, как стремительно стало продвигаться ее исследование.

– Мне приятно общество дам. Но я не хочу танцевать сегодня на балу. Вот так, госпожа пробир-фрейлина! – отрывисто говорил Княжнин, продолжая действовать не только решительно, но и чрезвычайно рационально.

– Я поняла вас, о да! – ойкнула фрейлина, устремив в потолок свои каблучки, на которых еще не растаял грязный уличный снег.

Поскольку действие происходило на письменном столе (постельных сцен автор старательно избегает), можно сказать, что фрейлина превратилась для Княжнина в открытую книгу, которую он торопливо листал страница за страницей, стараясь скорее найти счастливый конец. Однажды для этого пришлось послюнявить палец – приложив его к пухлым губкам фрейлины, чтобы та потише ойкала: все же внизу кофейня.

Княжнин даже не знал и не хотел знать, как ее зовут. Только сейчас, когда с ее головы съехала меховая шапка, а под ней развязался платок, он увидел, что она блондинка. Не обращая внимания на то, что всего час назад получено благословение на Великий Пост, что за окном «галантный» век (получивший такое название по какому-то недоразумению), он грубо, даже с ненавистью пользовался подвернувшейся под руку женщиной, чтобы выплеснуть напряжение, обиду, бессилие, накопившиеся за последние дни.

И выплеснул.

– Простите, сударыня, – сказал Княжнин, застегивая лацбант[6].

– Не стоит извинений, пан Княжнин, – бодро ответила фрейлина, успевая еще немного покрасоваться перед Княжниным, подтягивая чулки. – Сама напросилась. Как же я люблю бравых военных! Вы не передумали по поводу бала?

– Нет.

– Меня зовут Беата. Я живу у графини Залуской. Если захотите, можете присылать своего мальчика с запиской. Думаю, вы не всегда бываете так торопливы?

Пани Беата, как хорошо знающий службу жолнер, услыхавший сигнал барабана, уже успела привести свою одежду в порядок.

– Прощайте, сударыня. И все же простите. Сегодня Прощеное воскресенье.

– Осторожно! Я знаю вашу традицию – после прощения заведено целоваться! До видзення, капитан!

Письмо Лизе в то воскресенье Княжнин так и не написал.