Читать книгу Битва под Острой Брамой - Андрей Лютых - Страница 6

Часть первая
Последний гетман
Глава 4
Польская кухня

Оглавление

Судьба уже сводила Княжнина с генерал-поручиком Игельстромом, и не так давно. Всего два года назад в Финляндии Игельстром временно командовал русскими сухопутными войсками и успел дать шведам бой у деревни с трудно запоминающимся, но навсегда оставшимся у Княжнина в памяти названием – Пардакоски. В том бою за просто так погибло слишком много преображенцев, товарищей Княжнина, а все потому, что командующий, разделив свои войска на три колонны, не учел сложностей местности, не согласовал их движение, из-за чего колонны появлялись перед неприятелем по одной и по очереди были биты.

После этого Княжнину, конечно, трудно было себя заставить с должным почтением относиться к человеку, которого ему предписано всячески оберегать. Однако, рассудил он, вовсе не обязательно к этому лифляндскому барону относиться как к человеку. Есть звание – посланник Российской империи. Его Княжнин и будет охранять.

С таким настроем Княжнин и отправился прямо с дороги на доклад к своему новому начальнику. Прежде чем войти во дворец с парадного подъезда, он, конечно, обратил внимание на занимавшую едва ли не половину двора роскошную карету, запряженную длинным цугом и готовую к отъезду. Готов был и конвой – дюжина оренбургских казаков в светло-синих кафтанах и шароварах. Этих удальцов Княжнин встречал в Финляндии – с разрешения государыни сотня оренбуржцев всюду состояла при Игельстроме. До назначения в Финляндию, а потом в Варшаву барон долго служил на должности симбирского и уфимского генерал-губернатора.

Княжнин сразу понял, что вряд ли Игельстром сейчас уделит ему много времени – запряженные в карету лошади уже, что называется, бьют копытом.

Княжнина проводили к адъютанту Игельстрома – казачьему подъесаулу, который предложил преображенцу подождать в просторном зале, предварявшем личные апартаменты посланника, который должен был сейчас выйти. Хоть посланник и торопился, он все же задержался в приемной на минуту. Игельстром пребывал в прекрасном расположении духа. Он будто бы даже заметно помолодел с тех пор, когда Княжнин последний раз видел его в Финляндии. Впрочем, вскоре стало понятно, что барон просто очень старается выглядеть моложе своих пятидесяти семи лет. У него были тщательно напудрены не только уложенный волосок к волоску парик, но и нос и щеки. Свежесть его ухоженному, гладко выбритому лицу придавали тонкие ароматы какой-то помады или лосьона, и хрустящая чистота шейного платка, и накрахмаленность белоснежных манжет. «По крайней мере, не погряз в пьянстве, как многие сановники его ранга. Коли потребуется обратиться к его разуму, сие будет возможно», – постарался сделать хороший вывод из увиденного Княжнин.

– Вас дожидаются, ваше превосходительство. Из Санкт-Петербурга, – достаточно своеобразно отрекомендовал Княжнина подъесаул.

– Капитан-поручик лейб-гвардии Преображенского полка Княжнин. Прибыл в распоряжение вашего превосходительства! – щелкнув каблуками, представился Княжнин и с поклоном протянул Игельстрому свое предписание, которое, видя безразличие к бумаге со стороны посланника, принял его адъютант.

– Уже прибыл? Так скоро? – Игельстром вскинул подкрашенные брови. – Я ждал тебя не раньше, чем через неделю. Только нынче пришла о тебе депеша. И ты вслед. Так спешил, чтобы защитить меня от какой-то опасности, о коей мне не ведомо, но ведомо в Петербурге?

– Не могу судить о том, что ведомо в Петербурге. Там никто о сим предмете со мной не говорил, как, впрочем, и о любом ином, – ответил Княжнин, не принимая ироничного тона посланника.

– Тогда не разумею надобности твоего приезда, мои оренбуржцы прекрасно меня охраняют, да и было бы от кого! – весело сказал Игельстром, подмигнув своему подъесаулу. – Но коли уж приехал, спасибо государыне за заботу… Что ж, разве дурно, ежели поляки будут видеть в окружении Российского посланника гвардейского офицера с такой прекрасной выправкой?

– Полагаю, что для лучшего исполнения моей службы при вашем превосходительстве сообразнее мне быть не слишком заметным в вашем окружении.

– Вот как? В утренней депеше ничего не писано про то, что ты искушен в ведении тайных дел. Сказано, что отменно стреляешь и фехтуешь.

– Я вовсе не искушен в ведении «тайных» дел, однако как офицер, знавший опасности, должен уметь предугадать любое обстоятельство, коего вашему превосходительству желательно избежать.

– Поговорим об этом позже. А ведь мы встречались, «офицер, знавший опасности»?

– Имел честь служить под началом вашего превосходительства в Финляндии. В деле при Пардакосках.

– Да, да, – вспомнил Игельстром, нахмурившись. – Ты один из немногих офицеров, уцелевших в колонне Сухтелена. Взял на себя команду значительной ее частью, вывел из огня, сохранив порядок. Прости, не мог представить тебя за это к награде, виктории ведь мы не одержали!

Игельстром сделал несколько шагов к выходу. Высокий, статный, хоть и с округлившимся животом, чего никак не скроешь с помощью пудры. Игривое настроение быстро вернулось к нему.

– Надеюсь, будет повод отметить тебя теперь, коли уж снова поступил под мою команду. Войны нынче нет, но, наслышан, ты и на ином поприще знаешь успехи. Может, и в самом деле тебя здесь лучше никому не показывать, а то ведь, глядишь, все лучшие варшавские красавицы будут твои?

Посмеявшись собственной шутке, Игельстром ушел.

Княжнин оставался в некотором замешательстве по поводу того, что же ему делать дальше, но в приемной уже появился офицер, призванный ответить как раз на этот вопрос.

– Поручик Протазанов, начальник караульной роты при посольстве, – дружелюбно представился он и, не тратя времени на церемонии, протянул Княжнину руку.

– Славная у вас фамилия, военная! – сказал тот, ответив крепким рукопожатием. Между тем поручик, который был лет на семь моложе Княжнина, выглядел не очень воинственно. И представился, использовав не самое военное слово «начальник» вместо «командир», и лицо у него было не суровое. Наоборот – румяное, с пухлыми губами добряка. И выправка не слишком стройная. Зато хорошо скроенный мундир удачно ее подправлял.

– А у вас, верно, очень славные лошади – летели вскачь от самого Петербурга? – сказал поручик.

– Вовсе нет, добирался на почтовых. Просто очень хорошее ускорение получил…

– Стало быть, теперь полагается как следует отдохнуть. Вы простите, я только час назад был предупрежден о вашем приезде. Не беда, все устроим. Но первое знакомство вам нужно сделать немедленно – с посольским казначеем, пока он не отправился играть в карты. Клянется, что на казенные не играет, но бог его знает, останется ли завтра что-нибудь в казне.

От этой беззаботной болтовни поручика исчезло напряжение, сковавшее Княжнина при встрече с Игельстромом. В самом деле, в день приезда нет нужды донимать кого-то собственным служебным рвением. Лучше всего просто следовать за этим легким в общении молодым человеком.

Получив жалование, следовало подумать о квартире. Вещи все еще оставались в обжитом за время пути возке. Андрюха был приучен обо всем докладывать коротко и ясно, и это у него получалось, но в конце теперешнего доклада голос у мальчишки дрогнул от обиды. Андрюха, конечно, надеялся, что его барин теперь задаст этому раздутому Мартину и квартира в доме доброй пани Гражины будет отвоевана, но при этом понимал, что не его это дело – решать, как Дмитрию Сергеевичу в этих обстоятельствах поступить.

Вот и поручик Протазанов подтвердил, что с мажордомом Мартином лучше не связываться. Старший лакей Игельстрома следует за ним еще из Лифляндии, откуда Осип Андреевич (а на самом деле Отто Генрих) родом. Тем более что никакого затруднения с квартирой для господина Княжнина не будет. Он поселится здесь же, во дворце, по соседству с самим Протазановым, и тратить на квартиру деньги из только что полученного Княжниным третного[5] жалования нет нужды – эти комнаты в правом крыле специально отведены посольству.

Даже не взглянув на свою будущую комнату, неприхотливый сибиряк Княжнин сказал, что это его вполне устраивает. Андрюхе и Селифану поручено было обустраиваться на новой квартире, а заодно уничтожить все оставшиеся съестные припасы. По поводу того, где отобедать самому Дмитрию Сергеевичу, Протазанов предложил на выбор два варианта: можно было начать знакомства и сделать визит к кому-нибудь из здешней знати, где держат «открытый стол», а можно было отправиться в ресторацию – Протазанов, конечно, знал места, где отменная кухня. Княжнин, не колеблясь, выбрал второй вариант, причем попросил, чтобы заведение было людное. Все же не следовало забывать и о службе: можно было воспользоваться случаем, чтобы для начала просто присмотреться и послушать, о чем говорят в Варшаве за кружкой пива. К тому же карманы отяжеляла звонкая монета. Получать денежное содержание за границами империи оказалось куда как выгоднее: жалование выдавалось не ассигнациями, а серебром, и половина польскими злотыми – около семи злотых за рубль.

Княжнину показалось, что Протазанов был рад его выбору. Вот и хорошо.

По дороге в шинок Протазанов сразу подтвердил то, что Княжнину показалось по некоторым внешним признакам:

– Видел, с каким лицом вы проводили Игельстрома. Признаюсь, мне этот наш лифляндец тоже малоприятен, да и не только мне. Вот Сиверс был ему не чета, сразу видно – государственный муж, всякий магнат перед ним заискивал. Хотя тоже из голштинцев.

– Ну, теперь, через пятьдесят лет после Петра, – сие не важно. Вот кочевники, среди коих мне довелось послужить, – инородцы, а лифляндец теперь почти все равно что природный русский.

– Не скажите. По мне, и поляк, и литвин – совсем иные люди. Разве что внешне схожи, да и то – до той поры, пока они в свои сарматские кунтуши не нарядятся. А вот вас, Дмитрий Сергеевич, во что ни наряди – видна русская порода. Потомуто мы с вами, едва познакомившись, идем выпить зубровки да поговорить по душам.

– Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали о вашей службе при Сиверсе. Ведь вы и тогда состояли при конвое посланника. Чем приходилось заниматься? Мое назначение было столь скоропостижным, что я, признаюсь, пока не совсем ясно представляю, что должен делать.

– С удовольствием. Но только тогда, когда мы сядем за стол. А пока извольте знакомиться с Варшавой: вот здесь, если я верно понял вашего удивительно солидного денщика, вас будут угощать бесплатным кофе. Вот через площадь королевский замок, у ворот польские «коронные» гвардейцы, есть еще литовские. И тех, и других войск и без того было не в пример нашим мало, а теперь по решению сейма (наша с господином Сиверсом заслуга) большую их часть распустят на все четыре стороны, так что здешнее войско сохранится только для вида.

– Замок красивый, сказал бы даже – величественный.

Только обитает в этом здешнем кремле полное ничтожество. Понимаю, что говорить так не дипломатично, но такого же мнения сами поляки: «Король Понятовский – дурень з ласки боской». Но мы с вами свернем вот сюда, улица Пивная – это то, что нам надо, не так ли?

Довольно скоро, немного не дойдя до шумевшей сотнями голосов рыночной площади, офицеры достигли своей цели. Над входом в шинок флюгером, который не вращается, а только покачивается, висела вывеска, ясно обозначавшая назначение заведения для не умеющих читать – силуэт толстяка с огромной пивной кружкой в руке.

Поручика Протазанова в шинке знали, услужливо пригласили за незанятый столик, который пред этим старательно протерли тряпкой. Это было очень кстати, а то Княжнин уж было подумал, не переусердствовал ли он в своем желании посетить заведение попроще. Ничего, тарелки перед ними поставили хоть и обычные глиняные, но чистые, стеклянные лафитники тоже были прозрачны. Поймав взгляд, которым Княжнин проводил улыбчивую девушку, расставившую посуду, Протазанов решительно запротестовал:

– Нет-нет! Любовницу мы вам найдем в здешнем высшем обществе, какую только пожелаете.

– Ах, оставьте. Я женат.

– Да полно вам! Здесь просто неприлично не иметь любовницы, а лучше нескольких. И сам посланник, как вы изволили убедиться, подает нам всем в этом пример. Сиверс и в этом смысле был степеннее.

Выждав минуту, пока поручик сделает заказ, как они договорились, на свое усмотрение, Княжнин предложил:

– Давайте лучше о службе при Сиверсе. Вы обещали.

– Так вот, о службе. Помимо обычного дела – расставить, как водится, караулы, чтобы вид у гренадеров был на зависть полякам, – были у нас и специальные дела. Почитай весь прошлый год, с весны и до осени, мы пребывали в Гродно. Там созван был сейм, который нужно было деликатно повернуть так, чтобы паны сами проголосовали за то, что угодно матушке императрице. Для того Сиверс и был назначен посланником, он, как никто, подобные деликатные дела умел устраивать таким образом, чтобы тот, у кого что-то отберешь, был за это еще и признателен. Он давал полякам «выпустить пар» – вдоволь поговорить. Весьма жестко оборачивал все по-нашему, но при том выказывал полякам сочувствие, будто лучший друг, и те его уважали. А вот Игельстром пар не выпускает.

Тем временем келнерка, в симпатии к которой Протазанов заподозрил Княжнина, принесла зубровку и журек, ароматнейший пар от которого исходил совершенно свободно.

– До смачного! – улыбаясь сказала она, и вдруг действительно появилось непреодолимое желание скорее приступить к этому несомненно смачному чему-то в миске. Однако нарушать принятый порядок действий не следовало, но тут, упреждая движение руки славного фехтовальщика Княжнина, девушка подхватила запотевшую, из ледовни, бутылку, по которой стремительно счастливой слезой скатилась капелька, и ловко наполнила лафитники. Через секунду они уже дзинькнули друг о друга:

– За знакомство!

– Хорошая водка, – оценил Княжнин.

– И похлебку рекомендую. Журек, он вроде наших кислых щей. По мне, так даже лучше, в нем мяса больше, – сказал Протазанов, берясь за ложку.

Действительно, о беседе пришлось на время забыть. Проголодавшийся с дороги Княжнин с удовольствием хлебал горячий, кисловатый, так хорошо следовавший за лафитником водки густой суп с картошкой, колбасой, яйцом, хреном, кусочками бекона и чем-то там еще.

– Так вот, следовало нам добиться, чтобы непутевые поляки, которые в своем краю не могут толком управиться, часть своих земель передали нам, – продолжил через некоторое время свой рассказ Протазанов. – А как же? Ведь государство наше поиздержалось, когда сюда свои немалые войска вводило, дабы неповадно было полякам придумывать всякие конституции и рушить собственный старый порядок, за неизменностью коего государыня обещала присматривать. Так ведь?

В ответ на иронию Протазанова Княжнин пожал плечами.

– Наш посланник, выражая волю государыни, упирал на то, что от этих конституций недалеко и до разврата, который нынче творится во Франции. И ведь польский король, примкнув к Тарговицкой конфедерации, тем самым с сим согласился. А тут перед сеймом вдруг расхрабрился и заговорил, что примкнул к Тарговице только под условием неприкосновенности польских владений и, стало быть, уступать свои области ни нам, ни Пруссии он не согласен. И сейм призывает не соглашаться. А у самого даже денег не было на дорогу из Варшавы в Гродно, мы ему ссудили.

– А государыня действительно оговаривала с королем такое условие? – спросил Княжнин.

– Сие нам не ведомо. И, сказать по правде, для большой политики и не важно, – ответил поручик, наливая. – За ваш приезд в Варшаву!

Господа офицеры выпили. Княжнину не очень нравилось то, что начинал рассказывать Протазанов, как-то хотелось быть подальше от этой «брудной», как говорят поляки, политики. Однако не слишком приятная тема отнюдь не портила этакого благостного состояния, в которое он плавно погрузился после миски журека и двух лафитников зубровки. До чего все же примитивна порода человека, сколь много в нем зависит просто от сытости пуза.

Настроение сделалось созерцательным, и Княжнин, откинувшись на спинку стула, не спеша огляделся по сторонам. Теперь шинок показался ему уютнее, чем в первую минуту. Возможно, это ощущение создавал очаг, горевший здесь же в углу. На длинном вертеле и решетках, над пышущими, будто в кузне, углями жарились, смачно потрескивая пузырьками на румяной корочке, большие куски мяса, гренадерской комплекции куры, свернувшиеся кольцами колбасы. Дым с хрупкими лепестками пепла улетал в железную трубу, венчавшую большущую закопченную воронку, нахлобученную над очагом, но запахи оставались в шинке. Сноровистый повар вовремя переворачивал готовящуюся снедь, не позволяя подгореть хотя бы одному куриному крылышку: когда нужно, снимал с огня и перекладывал на блюдо то, что уже было готово. Наблюдая за этим торжественным процессом, не хотелось вспоминать, что уже через несколько дней начинается Великий пост. А пока, видя, как энергично двигаются щеки у посетителей шинка, не приходилось сомневаться: все, что подарит этот добрый очаг, будет съедено.

Посетителями шинка были люди самые разные: и офицеры польского «коронного» войска, и их солдаты, и зажиточные ремесленники, и шляхтичи, приехавшие в Варшаву по делам, кружка пива стояла даже перед ксендзом. Стулья со спинками, как у Протазанова с Княжниным, были не у каждого, в основном сидели на лавках, пили пенное пиво, за одним из столов играли в карты. Уловить, о чем говорят в шинке, хоть поначалу Княжнин на это нацеливался, было непросто. Все же польская речь, льющаяся таким многоголосым потоком, пока воспринималась как чужая. Легче было заметить косые взгляды, которые бросают на русских офицеров некоторые из поляков. Впрочем, взгляды эти не настолько враждебны, чтобы держать наготове оружие. Можно внимательнее прислушаться к тому, что рассказывает Протазанов.

– После эдаких речей Станислава Августа наше дело стало, конечно, затруднительнее, – продолжал тот. – Однако же справились! Разумеется, денег это стоило казне немалых. И чинов. Нам вот с вами сколько нужно лямку тянуть, чтобы до достойного чина выслужиться? Полагаю, до старости. А депутату сейма довольно было проголосовать, как нужно, – и глядишь, он уже генерал-аншеф российской армии.

Тем временем принесли рульку. Только что снятые с огня части свиного окорока лежали на блюдах аккуратно обрубленными косточками вверх, будто большущие груши с черенками, в окружении капусты – томно-румяной тушеной и янтарной квашеной, целой горы золотистого жареного лука и тертого хрена. Поручик ловко надрезал сверкающую, как медная кираса, шкурку, и дальше она решительно, будто бросаясь в любовный омут, лопнула сама. Обнажились подернутые нежными полупрозрачными пузырьками белесого жира ломти мяса, чередующиеся с сочными клейкими прожилками. Ломти очень легко отделялись друг от друга, сами сползали в капусту.

– Вот эдакий кусок полагался нам, – приговаривал, разделывая рульку, Протазанов, – эдакий – Пруссии, а Австрии – разве что шкурка. Они от обиды тогда и обнадежили короля Понятовского, дескать, помогут против нас, отчего тот и осмелел. Вслед за королем пылкие речи стали говорить даже те из послов сейма, кто давным-давно у нас на содержании состоял. Тем пришлось сей факт напомнить. Против других весьма недурно действовала угроза секвестра имений. Войска наши стояли по всей стране и только ждали команды Сиверса – в чьих владениях им поживиться. Кстати, когда все королевские доходы Сиверс объявил под секвестром, Станислав Август живо присмирел. Однако же были и такие послы, которые все продолжали бузить, дескать, отнимите хоть все – а Отчизну не предам! Тогда мне и еще некоторым приближенным к посланнику офицерам пришлось одеваться в партикулярное платье и присутствовать на заседаниях сейма… Нет, положительно, нельзя есть рульку без пива. Агнешка, принеси две кружки!

Очень быстро Княжнин убедился в том, что его новый товарищ знает толк в здешней кухне. Разве что сочетание напитков получилось не совсем правильным, ну да бог с ним, под такую закуску можно выпить хоть ведро.

– Нарядившись во фраки, мы только ждали знака, и ежели кто на сейме начинал вести речь не к нашей пользе, деликатно выводили прочь, – рассказал Протазанов, украшая ломоть мяса целой шубой из хрена. – Потом мы и сами стали понимать, кого брать под локти. Хотя речи иные говорили красиво. Я вот запомнил, как один такой высказался: нас, дескать, здесь называют якобинами. А какие же мы якобины, ежели низвержения своего короля, как те французские якобины, никак не желаем, наоборот, желаем ему вернуть все, что Польше принадлежало. Мы якобины только от того, что над нами русский посланник – Якоб Сиверс!

Протазанов рассмеялся, запил мясо пивом и продолжил:

– Потом те, о ком доподлинно становилось известно, что будет он выступать против трактата с Россией, просто пропали из Гродно неведомо куда. Вы, Дмитрий Сергеевич, не смотрите такими широкими глазами, будто хрен слишком забористый: никакого смертоубийства мы не учиняли, просто держали этих патриотов в укромном месте, можно сказать, при всем к ним почтении. А после сейма они объявились в Гродно целехоньки, к вящей радости своих сродственников, почитавших их уже в Сибири, если не в мире ином. И король присмирел, а другие поляки в очередь стояли к его превосходительству Сиверсу просить для себя милостей.

– Ох, не по душе мне такая служба, – проговорил Княжнин, заметно помрачнев.

– А по мне так в самый раз. Вы, наверное, почитаете то, что приходилось делать, не слишком благородным. Но я сужу так: все благородно, что в интересах державы, а державе нужны крепкие руки не только на бранном поле, но и в политике…

– Все одно не по нутру, – снова покачал головой Княжнин.

– Да не убивайтесь вы так. Теперь уж дело сделано. Пусть мы и окружили гродненский замок войсками с артиллерией, однако же сейм решение принял сам, и пенять полякам не на кого. А наша служба теперь – сверкать оружием, а более – блистать на балах, дабы поляки не забывали, какая великая держава взяла над ними покровительство.

– И как поляки теперь относятся к своим покровителям? После такого-то унижения?

– А что поляки? Милый народ. Немного высокомерны, зато никто не умеет так, как они, сочетать свинину с капустой. И они будут столь же милы и учтивы, пока сила нашего покровительства кажется им незыблемой. Хотя в душе они нас недолюбливают. И, наверное, даже ненавидят. Впрочем, я не Господь Бог, чтобы разбирать, что у них делается в душе.

– Благодарю вас, поручик. Вы в первый же день помогли мне узнать столько полезного, избавили от нужды потратить на это недели собственного опыта. Я очень рад нашему знакомству.

И господа офицеры еще раз выпили за знакомство.

Княжнин действительно узнал в этот день много интересного. Однако любой устный рассказ запоминается лучше, когда сопровождается живым примером.

Княжнин и его новый товарищ уже были сыты, но уходить от этого теплого очага не хотелось. В это время за столом, где играли в карты, стало шумно – определился победитель. Счастливчик, полный усатый шляхтич лет сорока с бритым затылком и буйным чубом, роготал в голос, посмеиваясь над своими партнерами. То, что это шляхтич, можно было предположить разве что из-за сабли, висевшей у него на боку на такой длинной перевязи, что, когда он сидел, она практически лежала на полу. Двое других игроков – такой же не слишком опрятный шляхтич, только вдвое моложе, и горожанин без сабли, который, напротив, одет был подчеркнуто аккуратно и носил щегольские усы, отсчитывая победителю выигрыш, оправдывались тоже шумно и с шутками – игра шла не по-крупному.

– Они ведь играют в «мушку»? – спросил Княжнин у Протазанова.

– Ежели угодно быстро распорядиться жалованием, мы можем пойти поиграть в другом месте, на зеленом сукне, – предложил тот и икнул, едва успев прикрыть рот рукой.

Может быть, панове офицеры желают поиграть с нами в карты? Впятером в «мушку» играть веселее, чем втроем, – будто угадав желание Княжнина, предложил горожанин приятной наружности и тут же представился сапожным мастером (именно так, а не башмачником) и радным Варшавского магистрата Яном Килинским.

Что ж, если играть в карты с простым сапожником офицеру лейб-гвардии, возможно, было бы против правил, то с членом магистрата – почему бы и нет? Они ведь не в Петербурге. Имен двух других партнеров Княжнин не запомнил, но они действительно представились шляхтичами, а значит, по здешнему укладу, за соблюдением которого так ревностно следит российская царица, в своих правах равны королю.

Переглянувшись, офицеры пересели за стол к играющим.

Княжнин велел принести всем пива. Он ведь намечал на сегодня еще и это – присмотреться к здешним людям. В процессе игры в «мушку» делать это было очень даже удобно. Игра не слишком головоломная, если не сказать дамская, не так давно вошедшая в моду, как почти все, пришедшее из Франции. Договорились играть до тридцати пуаней (проще – взяток), по двадцать грошей за пуань, значит, сильно никак не проиграешься, если только не запишешь себе слишком много штрафов – ремизов. Тут кому чаще выпадает пиковый туз – «мушка», тому и удача. Ею, правда, нужно уметь распорядиться – пикового туза, за который записывается сразу шесть пуаней, могут и перебить козырем.

Княжнин любил карточные игры, в которых выигрыш зависел не только от везения, как в «фараоне», относился к ним как к фехтованию умом. Скоро он поймал себя на том, что присматривается не к тому, какие настроения у его партнеров, а к тому, как они играют. Шляхтичи почти всегда рискуют, пожалуй, за ними нужно присматривать, чтобы не сжульничали; слишком говорливы, по ним легко можно понять, какая у них карта. Тому, который выиграл в прошлый раз, да, его зовут пан Цвирка, опять сильно везет. «Элитный сапожник» играет рассеянно, не ошибается, но просто кладет карту по масти. А Протазанов – хитрец, дважды мог навредить Княжнину, но не сделал этого, зато поляков всегда пытается оставить без взятки.

А ведь к Княжнину тоже присматриваются. Этот самый башмачник. И вопросов задает много, хоть и с самым любезным видом: и когда пан офицер приехал в Варшаву, и один ли, или со своим полком, и где остановился, и где успел научиться так хорошо говорить по-польски, и есть ли у господина офицера пани, которой можно скроить самые модные сапожки… Княжнин в этой беседе узнал гораздо меньше, чем рассказал сам.

Зато успел изучить карточную колоду. Она была уже не новая, даже слегка засаленная, и некоторые карты снаружи слегка повреждены: там царапинка, там пятнышко. После трех-четырех раздач Княжнин уже помнил некоторые. Вот пан Цвирка, которому до победы осталась одна взятка, получил в прикупе бубновую десятку. И вовсе это не мошенничество – запомнить карту по примете, – сие есть рекогносцировка! Пан Цвирка уже взял свою главную взятку козырной трефовой дамой… Какой же молодец Протазанов, что снес своего бубнового короля на пику! Предпоследнюю взятку взял Княжнин и зашел бубновой девяткой. Ни козырной, ни бубновой масти на руках больше не было, кроме той самой бубновой десятки у Цвирки. Взятка доставалось ему, и она была лишней, тридцать первой, а стало быть, по правилам все его тридцать пуаней обнулялись.

– Ах, курва! – завопил шляхтич, вскочив с лавки и не желая класть свою карту на стол. Но ее уже и без того все видели и злорадно смеялись. Еще бы ему не обидно – взять лишнюю взятку какой-то несчастной не козырной десяткой…

– Курва! Москаль махляр: круля бубнового не можно было класть на пику, пика у пана быуа! – крикнул Цвирка, ткнув в сторону Протазанова жирным пальцем, потянулся к сабле и тут же едва не захлебнулся пивом, которое выплеснул ему в лицо Протазанов.

– Как ты смеешь, боров, обвинять российского офицера в мошенничестве? – крикнул он, с такой силой возвращая кружку на стол, что обломилась ручка.

Какая там дуэль – шляхтичи просто сразу выхватили сабли! В ту же секунду Княжнин резко двинул в их сторону стол, прижав обоих к стене. Массивная столешница упиралась в жупаны поляков пониже животов, не давая им сдвинуться с места, – с другого торца стол крепко удерживал ногами и одной рукой Княжнин. Другой рукой он удерживал Протазанова, не позволяя тому вынуть из ножен шпагу.

– Прекратите! Все было по правилам! Поручик, успокойтесь! – властно кричал он, но его не было слышно: пытаясь дотянуться до Протазанова, его карточные партнеры лупили саблями по столу так, что черепки от посуды подлетали вверх вперемешку с половинками карт, и уже невозможно было убедиться, вернув последнюю взятку, в том, что никакой карты пиковой масти Протазанов не придержал.

Пока Княжнину удавалось сохранять худой мир. Но только за этим столом. Зашумели и двинулись со своих мест другие посетители шинка, и это движение не предвещало ничего хорошего для «москалей».

К счастью, отыскался еще один миротворец, неожиданно оказавшийся очень авторитетным. Это был пятый игрок – Ян Килинский.

– Тише, тише, судари! Я следил за игрой и подтверждаю: все было честно! – сказал он, подняв вверх руку, и этого оказалось достаточно, чтобы привлечь внимание всех. – Пан Цвирка погорячился, и пан поручик вспылил. Давайте уберем сабли в ножны и выпьем мировую. Или разойдемся на этом.

Как ни удивительно, но к мастеру модной обуви прислушались: поднявшиеся с лавок опустились на место, а Цвирка со своим товарищем перестали впустую махать саблями, может быть, просто поняли, как смешно они при этом выглядят. Наверное, не даром башмачника Килинского выбрали радным магистрата.

Как только шляхтичи опустили сабли, Княжнин перестал давить их столешницей.

– Спасибо, пан Килинский. Мы с паном поручиком уходим, – сказал он, бросая на стол монету. – Ежели мало, заплатит пан Цвирка. Он мне проиграл.

– Стало вам охоты задирать этого сумасшедшего поляка, – с укором сказал Княжнин Протазанову уже на улице.

– Честное слово, Дмитрий Сергеевич, было бы с кем церемониться! Цвирка – на заднице дырка… – в запале оправдывался поручик.

– Ладно уж. Славно попили пивка! Короля бубнового вы хорошо снесли. Рад, что мы с вами друг друга понимаем. Так что потрудитесь, поручик, завтра поутру мне представить доклад, как вами организована караульная служба в посольстве.

5

Жалование в тогдашней российской армии выплачивалось 3 раза в год за 4 месяца, или «треть».

Битва под Острой Брамой

Подняться наверх