Читать книгу Следующая станция – Тель-Авив - Авель Мунн - Страница 4

Вторник. Как известно, по вторникам на улице Нахалат Биньямин базарный день.

Шай сосредоточенно смотрел в шахту видоискателя фотоаппарата «Любитель», который висел у него на шее. Антикварный двухкамерный «Любитель» был его любимой игрушкой, особенно когда он выходил поохотиться на уличные пейзажи. Выхватить кадр, не обнаружив себя. Мало кто любит, когда на него направляет объектив неизвестный фотограф. Особенно это не любят голосистые, вульгарные продавцы базарных лотков. Колоритный народ, излюбленная мишень для Шая. Именно по этой причине фотоаппарат «Любитель» незаменим: зеркальный видоискатель позволял настраивать фокус и раскрытие диафрагмы, заглядывая сверху в шахту. Фотоаппарат висел у Шая на груди, он слегка наклонял голову, смотря как бы себе под ноги, незаметно крутил пальцами колесики фокуса и бесшумно спускал рычажок, делая кадр. Ни тебе демонстративного подношения фотоаппарата к глазу, ни шумного щелчка. Выражаясь на языке фотографов, от бедра. Фотографии получались как пятьдесят лет назад – мягкий фокус из-за стертого и поцарапанного объектива, светлая аура вокруг фотографии. Пленки широкого формата для «Любителя» уже не так просто было достать – на дворе дигитальная эра. Да и заканчивались они быстро – 12 кадров, из которых часть не в фокусе, что-то пересвечено, что-то недосвечено. Замер освещения Шай делал новеньким беззеркальным «Олимпусом», подаренным отцом на день рождения. Он носил его с собой специально для замера света, когда пользовался «Любителем». Снимок предварительно делался «Олимпусом», Шай зачитывал параметры диафрагмы и выставлял их на «Любителе». Сам «Олимпус» делал великолепные снимки, быстро фокусировался, подстраивался под освещение, даже самое бесперспективное, автоматически обрабатывал снимок, каждый щелк – шедевр. В техническом смысле. Но души в нем нет, не родной. Родной – «Любитель».

Фотография радует душу тогда, когда пальцы, глаза и интуиция поработали в отменной гармонии. Такой снимок можно увеличить и повесить на стену в комнате или даже в гостиной.

Рынок размещался на улице, крытой от дождя и солнца. Одна половина рынка состояла из продовольственных лотков, а другая – из некачественной одежды, поддельных духов и сигарет, дешевой бижутерии. Шук Кармель – так называется рынок – одно из самых шумных мест в Тель-Авиве. Продавцы громко, нагло и однообразно зазывают покупателей: «Помидоры, помидоры, три шекеля, вкусные, красные!» Народ толпится, катит за собой продуктовые сумки на колесиках.

Базарная улица берет свое начало на перекрестке двух легендарных тель-авивских улиц – Аленби и Нахалат Биньямин. Аленби, загруженная автобусами и светофорами днем, гаденькими клубами и злачными местами ночью. Грязная, пропитанная мочой бомжей, валяющихся прямо на тротуаре, и тем не менее имеющая незаурядную изюминку улица. Она усеяна маленькими магазинами и лавками, где продаются пуговицы, нитки, старые книги, антикварные драгоценности и бижутерия. Вся улица являет собой продолжение рынка. Многие лавки существуют здесь несколько десятилетий. Нахалат Биньямин тоже своего рода продолжение базара – на ней отсутствует проезжая часть. Располагаются на ней магазины тканей и несколько стильных ресторанов, устроившихся на первых этажах домов, построенных еще тогда, когда потолки были высокими и каждый дом имел свой неповторимый шарм. По вторникам и пятницам на улице проходит ярмарка прикладных искусств. Мастера сами продают свои творения. Некоторые творят прямо у публики на глазах. В центре всегда стоят неподвижные фигуры в обильном гриме и с шапкой на земле для подачек. Если монетка опускается в шапку, фигура грациозно кланяется или поворачивается, повторяя кукольную мимику.

В такие дни улица заполнялась народом настолько, что продвижение было возможно от одного ларька к другому только в ровном ритме течения толпы. Именно эти ярмарочные дни так привлекали Шая. Там, среди толпы, он чувствовал себя предельно невидимым, оттуда он охотился на уличные ситуации. Кроме «Любителя», который годился в основном для близких кадров, у него в сумке тяжелым дорогим грузом лежал телеобъектив. Он крепился на «Олимпус». Хорошенько прицелившись, можно издалека сделать великолепный портрет задумавшегося бомжа или рассвирепевшего продавца помидоров. Мастер по стеклянным фигуркам надувал их на радость обступившей его толпе. Шай долго стоял, целясь, метрах в тридцати от его лавки, пытаясь найти наиболее интересный кадр. Терпение увенчалось успехом, когда толпа на какую-то долю секунды расступилась, и в кадре оказался мастер, широко улыбающийся трехлетнему мальчонке, очарованному появившейся из трубки фигуркой синего слона.

Следующим по плану намечался шатер с друзской питой. Шай любил ее намазывать хумусом, заатаром и оливковым маслом. Он съедал друзскую лепешку, сидя внутри шатра на пуфе, брошенном прямо на тонкую подстилку на тротуаре. Шатер располагался на коротенькой улице, соединяющей Нахалат Биньямин и вход в рынок Кармель прямо посередине, как раз там, где продуктовая часть переходит в барахолку. После перекуса – рынок. Телеобъектив вернется в сумку.

Рыночные дельцы по непонятной причине не любят фотографироваться. В «Любителе» эти недалекие люди фотоаппарата не признают, тем более не поймут, что их снимают от бедра. Фотографии получались однотипные: на первом плане, не в фокусе, россыпь продуктов на прилавке, а подальше и повыше – сам продавец, заснятый снизу вверх и поэтому кажущийся великаном, громоздящимся над горой фруктов. У Шая в компьютере целая коллекция таких великанов, и каждый неповторим.

Шай не пошел в школу. Успеется. Скоро лето с его невыносимой, морящей жарой. По Тель-Авиву не погуляешь. Пискнул телефон. Пришло сообщение через ватсап. Ему не хотелось отрывать руки от фотоаппарата, лезть в сумку. Но от мысли, что это может быть Ирис, желудок сжался, и Шай потянулся за телефоном. Даже если это она, наверное, просто интересуется, где он и почему не пришел в школу. Иногда ему лень смотреть на свой телефон, да-да, такое случалось, и часто. Он не робот, который целыми днями может отвечать на сообщения и листать фейсбук. Случались моменты, когда он хотел установить особый звонок на сообщения от Ирис, но всякий раз передумывал, пугаясь того, какой эффект это возымеет на его душевное состояние, на его постоянное ожидание весточки от нее. Пока звук сообщений для всех одинаковый, каждый сигнал дает надежду, что сообщение от нее.

Разочарование кольнуло в который раз. Не Ирис. Сообщение было от Ори, заскучавшего на уроке. Он создал новую группу общей переписки в ватсапе под названием «Поехали к Ахмеду». Кроме Шая, Ори добавил в группу Ирис, Суру, Ною и Дану. Первое сообщение в группе не замедлило появиться: «Кто чем занят? Поехали сегодня после учебы к Ахмеду?»

Шай ответил: «Я не могу, мама прилетает, еду с папой ее встречать».

Ирис ответила коротким сообщением с твердой готовностью ехать. Сура ответила аналогично сразу после нее.

Шай стоял, глядя в телефон, ожидая реакцию Нои и Даны. Ирис поедет. К Ахмеду. Он так любит это богом забытое место. На расстоянии получаса езды от Тель-Авива. Всего полчаса езды. Но находящееся в пятидесяти годах назад от Тель-Авива. Кусок поля, поросшего дикой травой, расположенный между небольшими городами Лод и Рамле, населенными небогатым простым людом, среди которых немало арабов. Поле прилегало вплотную к железнодорожным путям, примерно метрах в ста от станции. Тут часто можно наблюдать малых арабчат, погоняющих усталых исхудалых овец, воняющих мочой, облепленных серой свалявшейся шерстью.

Весной поле непроизвольно покрывалось кроваво-красными анемонами. Ближе к дороге раскинулся шатер Ахмеда. Шатер представлял собой некое строение из алюминия, на котором сверху был слабо натянут черный брезент. Всей крыши было метра три на пять. Вдоль придорожной части шатра – стойка с арбузами, выставленными на продажу. Внутри земля застелена плетеными подстилками, ближе к заднему выходу из шатра, открывающему вид на поле и железную дорогу, в хаотичном порядке раскиданы пуфы, пыльные подушки и старый диван-трешка. Когда дни приятные и солнце не палит, диван вытаскивался прямо на траву. Среди пуфов красовался огромный кальян, на котором всегда тлел уголек.

Шай загорелся идеей поехать к Ахмеду. Время там останавливалось, воздух был чист, если не считать легкий дух овец. Терпкий арабский кофе крепок и свеж. Если повезет, в кальяне будет щепотка гашиша. Внезапно его осенила идея: ведь это так близко к аэропорту, можно забрать маму и по дороге обратно завезти его к Ахмеду. Мама не обидится – они увидятся, и она поедет в гостиницу отдыхать после трансатлантического перелета. Давнее детское разочарование не позволяло Шаю думать, что мать прилетает только ради него, лишь побыть матерью, проявить тепло и заботу. У нее, скорее всего, тут еще дела, кроме его персоны, несколько душевных подруг и обширная сцена вечерних тусовок.

Осталось только объяснить, почему он любит проводить время в арабском шатре среди арбузов так далеко от Тель-Авива. И что вернется он на автобусе. И что ничего опасного в этом нет. Будут Ори, Дана, Ноя и Ирис. Родители не будут против. Единственный непроработанный момент плана – родители увидят Ахмеда. И что? Что-то вертелось в голове, какое-то неосознанное опасение. Правильно ли обнажить перед ними свой маленький рай, где он пьет кофе и курит кальян?

Тогда, год назад, Дана и Сура ездили в Рамле навестить одноклассницу, у которой умерла мама. Почему одноклассница, живя в Рамле, училась в Тель-Авиве – это отдельная история, так получилось. На обратном пути Сура предложила Дане навестить ее родственника, Ахмеда. Тут недалеко, арбузы продает. Вся его семья живет в Газе, а он работает в Израиле. Поначалу идея навещать какого-то непонятного араба Дане не понравилась. Достаточно того, что она первый раз посетила такой город, как Рамле, так контрастно отличавшийся от всего, что она знала и среди чего росла. Грязненький, простоватый, слишком восточный городишко. По улицам ходит народ, шумливый, примитивный, многодетный. Отталкивающее, непривычное глазу количество эфиопов и арабов. Помнится, как они свернули с главной улицы в узкий проулок, гудящий от количества людей, как пчелиный рой. Оказалось, что в этом проулке располагается лучшая в Рамле пекарня. Люди с пузатыми кульками, набитыми ароматными пиитами, выходили, казалось, из подвала. В конце улочки возвышалась мечеть. Сура сказала, что этой дорогой можно укоротить путь, но Дана не обрадовалась, она готова была потратить время и пройти в обход. Там должно быть не так жутко. От мечети тянулись приземистые дома, в некоторых не хватало стен. Продолжением так называемой гостиной был просто дворик, заваленный мусором, среди которого играли темно-коричневые дети. Потолком служил черный брезент или виноградник. Между строениями протянуты веревки, на которых висело белье. Дана ловила на себе хмурые взгляды больших черных глаз изнутри этих домишек, смахивающих на трущобы. И ей становилось не по себе. Припоминались истории о том, как террористические организации похищали израильских граждан. Никто не выходил из такого приключения живым. Страх поднялся непроизвольно. Страх, впитанный с молоком матери ребенком, выросшим в израильской действительности, несмотря на то что Данино окружение либерально и всячески ратует за утопический мир между евреями и арабами. Страх, как от накатившей и завертевшей морской волны. Но Дана поборола его и согласилась пойти с Сурой. Знакомство Даны с Ахмедом в тот день и положило начало этой нехарактерной дружбе между подростками и пожилым арабом, продающим арбузы.

Ори заскочил в пятнадцатиместную маршрутку, прошел до середины и плюхнулся на сиденье возле окна, сестры Дана и Ноя зашли за ним и сели на двойное место сзади него, Ирис зашла последней, расплатилась за всех с водителем и села рядом с Сурой, позади Ори.

– Я не поняла, Шай едет или как? – спросила Ноя, самая младшая, всем видом стараясь не выдать, насколько важен ей ответ на этот вопрос.

– Едет, но непонятно как-то, забирает мать из аэропорта и потом по дороге, если будет не поздно, самолет не задержится и еще куча причин… – ответил Ори.

– Его мать приезжает?

– Да, из Нью-Йорка.

– Интересно, а почему он никогда к ней не ездит? На каникулы, например… Если бы у меня один из родителей жил в Нью-Йорке, я бы оттуда не вылезала.

– Это тебе так кажется, мелкая. Если бы твоя мама укатила в Нью-Йорк сразу после твоего рождения, она бы для тебя от чужой тетки не отличалась.

– Так я бы и к чужой тетке ездила в Нью-Йорк. Это же Нью-Йорк!

– Ты продажная и беспринципная. А Шай – нет. Для него папа – он же и мама.

– А Саар?

– А Саар тоже папа. Только папа, не мама.

– Интересно, как это – с детства иметь двух отцов и не иметь матери?

– Я думаю, что и мать он имеет. Теоретически. По скайпу. Они часто говорят, каждые несколько дней. А какая разница, какой у твоего любимого родителя пол? Главное, чтобы был как папа Шая. У тебя кто как его отец? Папа или мама?

Ноя задумалась. Она пыталась понять, спросил ли Ори, кого из родителей она больше любит. Или, может, он спросил, кто из родителей, по ее мнению, больше любит ее. Ори умел посеять смуту в душе.

– У меня никто. Мама у меня хорошая, она занята и, конечно же, не как папа Шая, но я бы взорвалась, если бы у меня был дома такой доставучий родитель, как Лирон. Папа у меня тоже занят, но когда он со мной, то он со мной, и нам весело и интересно. Кроме того, они оба мне всегда дают столько денег, сколько я попрошу.

Ирис вытащила из ушей наушники, прыская от смеха.

– Это отличает хороших родителей. Особенно когда они заняты.

Дана вступилась за сестру:

– Я тоже считаю, что совсем не обязательно посвятить всю свою жизнь детям и пылинки с них сдувать. Заняты родители – и круто, нам больше свободы, самостоятельнее будем. А Шай – смотрите, его на тусовку отец привезет на машине, как бы не остался посмотреть, что его драгоценный мальчик там делает.

Ори, по сути, ближайший друг Шая. Они дружат с раннего детства, несмотря на бездну, пролегающую между мировосприятием их семей. Ори – мальчик из религиозной ортодоксальной семьи. Самые важные атрибуты веры всегда при нем: на голове кипа, приколотая к волосам невидимкой, на поясе под одеждой талит – восемь ниток с двумя кистями, свисающими поверх штанов.

Обычно такие семьи группируются в общины и живут в отдалении от всего светского с его соблазнами в страхе потерять детей, увлекшихся интернетом и модной одеждой. Родители Ори хоть и были ортодоксальны, но стойкая вера помогала им не сомневаться, что их дети нигде не потеряются. Наоборот, они считали неправильным воздвигать запреты. Ведь запрет таит в себе сладостное желание его преступить. Эта спокойная уверенность передалась и Ори. Он самозабвенно верил в Бога и преданно дружил с теми, кто в Бога не верил. Он бесконечно гордился своими родителями за то, что они не озвучили ни разу ни одного упрека в сторону родителей Шая, тогда как мужеложство – страшный библейский грех. В доме Рут и Исраэля Шай принимался наравне с их собственными детьми.

С другой стороны, у Лирона и Саара, родителей Шая, тоже могли быть причины для волнения. Шай мог увлечься религией, повестись на теплоту святого шабеса со свечами и вкусной домашней едой. Если религия может нести в себе силу и являться осью, то отсутствие религии для подростка может натолкнуть его на некий поиск якоря, места, которое вместит и утешит. Лирон об этом не думал. Просто не думал. Не боялся этого. Может, потому что не было оснований. Семья Ори никак не пыталась повернуть Шая на свой путь. Такое поведение тоже являлось редкостью среди ортодоксальной общины, обычно потребность заразить верой не болеющих ею сильнее любых этических кодексов.

За окном автобуса пробегали унылые окраины, склады, военные базы. На остановках никто не выходил и не входил. Маршрутка была заполнена. Одиннадцать человек. Несколько эфиопских работяг, несколько очевидных выходцев из России, живущих в районе Рамле, потому что так дешевле, но работающих в Тель-Авиве. Два наркомана. Поездив некоторое время по линии Тель-Авив – Рамле, невольно начинаешь разбираться в своеобразной специфике этой линии. Наркоманы едут за дозой. Они всегда на грани ломки, запущенные, сгорбленные, на лице гнойные язвы, глаза стеклянные, оплывшие, приоткрытые наполовину. Они еле передвигают ногами, едут тихо, реагируют только на незаметное подталкивание водителя, сообщавшего таким образом, где им надо выйти. Тут же, как могут, живо собирают себя в кучу и, цепляясь за сиденья, пробираются к выходу, сопровождаемые шокирующим смрадом давно не мытого тела. Ирис тяжело переносила это шествование зомби, как она сама выражалась. Вжималась в кресло и боялась, как бы ее случайно не коснулся один из них, потеряв равновесие.

Волшебное место, в которое стекались наркоманы, находилось внутри приаэропортного городка с неярким названием Лод. Своего рода столица наркотиков. Способ продажи дури прост до гениальности: бросай денежки в дырочку, получай из другой дырочки дозу. И никто никого не видит.

Поначалу ребятам казалось, что они в каком-то сюрреалистическом мире: настолько вся местность с ее экзотикой и спецификой отличалась от всего, что они знали. Но потом привыкли и даже не обращали внимания. Наркоманов больше жалели, чем боялись. Даже чувство брезгливости немного отступило.

Они вышли из маршрутки в пять часов пополудни. Солнце готовилось к закату. Насыщенные цвета окрасили поле вокруг шатра Ахмеда.

Сам Ахмед возился с покупателем в передней части шатра. Ребята пробрались в заднюю. Ори взялся за газовую горелку и начал готовить кофе. Ноя, Дана и Ирис плюхнулись на диван, который стоял на траве у выхода, и с наслаждением глубоко вдохнули аромат поля. Удивительно, что сегодня оно пахло не овцами, а свежескошенной травой.

Сура пошла поздороваться с Ахмедом и выяснить, не нужна ли ему помощь.

Речь Ирис испещрена английскими словами и выражениями, прилипшими к ней после просмотра бесчисленного количества голливудских фильмов и сериалов для подростков. Вместе с тем острое чувство скорее сарказма, чем юмора, и недетская эрудиция кладут на лопатки даже глупых. Ей не надо говорить громко. Как только она открывает рот, все уши ее.

– Ахмед, а как ты узнаешь, когда арбуз хороший? Научи меня искусству базарных зазывал. – Ирис достала из пачки тонкую ментоловую сигарету, подожгла ее дорогой зажигалкой из кожи и серебра. Согнула руку в локте так, что сигарета оказалась на уровне серебряного пирсинга в виде стрелки в правой брови. Слегка наклонила голову вправо, обозначив свое безраздельное внимание к тому, что произнесет Ахмед.

– А я не знаю. Я всегда говорю, что арбузы хорошие. Они, конечно, не всегда хорошие, но и покупатель у меня не постоянный, проезжий.

Ирис запрокинула голову, изобразила подобие улыбки и гротескно произнесла: «Ах-а». При этом медленно хлопнула в ладоши три раза, зажимая сигарету между указательным и средним пальцем правой руки.

– У меня готическое настроение. Расскажи нам еще про сектор Газа.

– Что тебе рассказать, девочка… Живи лучше в неведении. Так легче спать.

– А тебе тяжело спать, Ахмед? – спросил Ори, мерно помешивая кофе в турке и не отрывая от него глаз. Ори строго следил, чтобы кофе прокипел семь раз, снимая его с огня и возвращая обратно.

– Когда как. Я в четыре утра встаю, засыпаю, как только вижу подушку. Но когда самолеты летают, конечно, не заснуть, дети просыпаются и плачут от страха, сложно привыкнуть к такому.

На какое-то время воцарилась неловкая тишина.

– Кофе готов, – нарочито громко и бодро произнес Ори.

Сура уже несла круглый поднос с керамическими стаканчиками к низкому деревянному столику, уютно расположившемуся в центре разнокалиберной мебели. Дана скромно заняла ручку дивана, на котором вальяжно развалилась ее младшая сестра Ноя, расчехлив видавшую виды гитару. Привычным жестом Ноя разместила гитару под правым локтем, уперев ее в бедро, ненавязчиво тихо заиграла «Металлику», песню Nothing else matters.

Ирис затянулась сигаретой, откинулась удобно на низком пуфе с марокканским узором и томным голосом продолжила допрос:

– Вот скажи, Ахмед, ведь они же специально запускают по Израилю свои ракеты из школ, детских садов, густонаселенных районов… Чтобы израильским войскам, вынужденным ликвидировать источник обстрела, приходилось сбрасывать туда бомбы?

Ахмед присел на треногую табуретку. Подростки никогда не видели, чтобы он позволял себе какое-то удобство даже на минуту. Прищурившись, посмотрел на Ирис черными глазами. Его лицо, покрытое сеткой мелких и глубоких морщин, почти до глаз тонуло в платиновой седой бороде.

– Специально, – ответил он, продолжая выжидательно смотреть на Ирис.

– И что, по-твоему, мы должны делать? – Ирис растерялась, слишком ловко был перекинут мяч на ее половину.

– Я не знаю.

Ори, сварив кофе, удобно расположился в пыльном шатком, но удобном кресле, взял один стаканчик с подноса и глубоко вдохнул аромат.

– Ирис, – сказал он, – что непонятного? Есть террористы и есть мирные жители, террористам по барабану мирные жители, пусть мрут, даже лучше. Прилетел «Би-би-си», поснимал разбомбленную школу, парочку трупов – и готово, давайте осуждать Израиль за насилие и агрессию.

Под тихую мелодию «Металлики» разговор имел эпически-романтический оттенок. Ирис не унималась.

– Ахмед, а почему ты не вывезешь свою семью оттуда? Ведь так много арабских стран…

Ахмед усмехнулся в бороду, и его глаза блеснули из щелочек век:

– Потому что никому мы не нужны. Да и не может араб бросить свою землю. Земля важнее всего.

Ноя застыла, перестав играть на гитаре, решив, что настало время поиронизировать:

– Конечно, важнее, именно поэтому вся Европа лопается от прибывших из арабских стран земледельцев. Земля важна, но европейская важнее. – Сказав это, Ноя вернула руку на струны, и «Металлика» возобновилась на два аккорда, а потом перешла в Don’t cry, Guns and Roses.

– О, точно, – поддержал Ори, повеселев.

Дана подняла на Ахмеда свои большие круглые, вместе с тем не очень красивые глаза и, будто извиняясь за сестру, сказала:

– Ахмед, мы ведь тебя любим, ты знаешь… Просто у них сегодня на уроке истории говорили о войне сорок восьмого, вот они и умные.

Ирис прыснула.

– Так кто ее слушает, эту занудную тетку, я чуть не умерла от скуки, эта пара длилась бесконечно, на перемену не выпустила нас, две минуты дала, у меня дефицит никотина в крови образовался.

Дана обратилась к Ирис.

– А вот ты бы лучше спросила Ахмеда, где он был в сорок восьмом.

Ирис послушно спросила:

– Ахмед, где ты был в сорок восьмом?

– Я жил в Иерусалиме, мне был один год, и я рос в обувной лавке моего отца на Давидкиной площади. Хороший вопрос, Дана. – Ахмед встал со своего табурета, невысокий, прихрамывая на правую ногу, подошел к столику с подносом и взял себе чашечку кофе.

– Ори, что у нас с кальяном? У меня есть чем вас порадовать… Когда в сорок восьмом Израиль объявил независимость и началась война, мой отец погиб первым от снайперской пули – он просто вышел посреди города пообедать. Говорят, я там был. Но я не помню. Ори, возьми фольгу под прилавком и спичечный коробок рядом, аккуратно, там травка. Мать отправилась с нами пятерыми в лагерь беженцев.

Дана немного пожалела, что с ее подачи Ирис задала этот вопрос Ахмеду. Ноя опять застыла.

– Ахмед, мы тебя любим, – серьезно сказала она, – нам не важно, кто ты по национальности. Серьезно, мы просто спрашиваем, нам интересно послушать и понять, что чувствуют те, кто там, типа враги, и мы понимаем, что не все там враги.

Ори принес сверток, держа его зажатым в кулаке. Во второй руке у него был кальян с водой. Быстро и безупречно наполнил чашку для табака табаком с небольшим количеством гашиша, натянул фольгу, терпеливо проколол в ней много дырочек зубочисткой. Затем расположил кальян посередине, возле столика с кофе, засунул мундштук в рот и затянулся. Выпустив густой белый пар, с наслаждением откинулся на спинку кресла. Передал мундштук Ахмеду. В создавшейся на миг тишине явно раздался скрип колес подъехавшей машины по насыпанной перед шатром гальке. Ахмед, решив, что это клиент за арбузом, поднялся со своего табурета, но Ори его опередил:

– Это Шай, наверное.

Ори поспешно передал трубку кальяна Ирис и рванул к выходу, подняв облако пыли со своего кресла. Ноя и Дана тоже направились к выходу. Больше, чем Шай, их интересовала его мать, Ольга. Она дружила с их матерью с незапамятных времен и являлась безраздельной частью их детства. Частью, которая несет в себе очарование и недосягаемость закрывшихся на кухне взрослых, когда через толстое граненое стекло двери можно наблюдать их в тумане сигаретного дыма и завидовать веселым взрывам смеха. Когда так хочется быть там, в центре событий, но приходится идти спать, потому что ты маленький. Ноя и Дана, рискуя быть пойманными и наказанными, пробирались к кухне издалека понаблюдать за взрослым весельем и хоть немного впитать шального сигаретного дыма, который обильно просачивался через кухонную дверь.

Затем у себя в комнате они, подобно любым детям, подражали взрослым, раскуривая карандаши и натужно смеясь, а будучи постарше, пытались разгадать случайно услышанное из разговора. Так, однажды они услышали, что Лирон в депрессии и Ольге, скорее всего, придется пожить с ним какое-то время, чтобы подбодрить его и помочь по дому. Девочки никак не могли понять, о чем речь, а дотошное допрашивание маленького Шая не принесло плодов – он не знал, что такое депрессия, и не считал, что с папой что-то не так. Повзрослев еще и осмыслив, наконец, щекотливое семейное положение Шая, для девочек все встало на свои места. Выяснилось, что Шай живет с папой, который любит мужчин, а мама навещает его и состоит с папой в тесных дружеских отношениях. Нередкие депрессии Лирона являлись неизбежным побочным эффектом его тонкой чувственной натуры, отдающейся до конца, без остатка, тотально, что нередко приводило романтические отношения к фиаско, за этим неизбежно следовал провал в депрессию с приступами паники и таблетками.

У входа в шатер разыгралась целая драма: девочки бросились обниматься с Ольгой, Лирон шумно и галантно делал им комплименты, Шай, скособочившись, стоял в стороне и о чем-то шептался с Ори, показывая одними лишь глазами на свою мать. Солнце розовым полушарием медленно катилось за горизонт, становилось прохладно. Ольга с Лироном вернулись в машину, наказав Шаю обязательно позвонить Лирону, чтобы он забрал его в случае чего откуда угодно.

– Я тебя умоляю, – тихо сказал Лирон, для пущей драматичности прижав пятерню к солнечному сплетению и кокетливо склонив голову набок, – не ходи в одиночку по Центральной, позвони, я и тебя, и Ори заберу. И девочек, если надо.

– Нас папа заберет, – вежливо, но твердо сказала Ноя, – но спасибо.

Лирон напряг лицо и внюхался в воздух:

– Кальян?

– Пап, – Шай занервничал, – езжайте, мама устала.

– Поехали, Лирон, что ты как квочка, ну кальян – и пусть, наслаждайтесь, ребята, – сказала Ольга и подтолкнула Лирона к машине.

Нахмуренный, озадаченный Лирон и бледная от длинного перелета, но радостно возбужденная Ольга сели в машину и уехали, поскрипев на прощанье галькой.

Сырая, ароматная темнота окутала шатер, единственный свет исходил от люминесцентных ламп, освещающих арбузы, до заднего выхода он едва доходил, прорываясь сквозь свесившуюся с верхней балки черную прозрачную занавеску. Уголек кальяна пульсировал каждый раз, когда кто-то затягивался. Гашиш работал, настроение у всех было приподнятое, игривое. Ахмед разрезал арбуз и поднес на огромном блюде, поставил на столик рядом с кофе.

Дана встревоженно дернулась:

– Ахмед, давай мы тебе за него заплатим!

– Не надо, – мягко сказал Ахмед, – вы мои гости, я вас угощаю.

– А! – стукнул себя по лбу открытой ладонью Шай. – Насчет гостей…

Сказав это, он достал из своего бездонного рюкзака коробку элитного шоколада:

– Ахмед, это тебе, спрячь, отвези своим детям.

Шай втиснулся между Ирис и Ноей – неудобно, мало места, но зато рядом с Ирис. Ирис грациозным движением извлекла из кожаной сумки в форме мешка с вышитым ярким узором черную вязаную шаль и укуталась в нее, оставив неукрытым лишь запястье руки, в которой дымилась сигарета. Шай, которому никогда не было холодно, уж точно не в апреле, был одет в футболку с короткими рукавами и значком, отмечающим его принадлежность к школе «Шевах Мофет». Футболка, явно новая, не потертая, что обычно характерно для школьной формы, которую носят часто и беспощадно, но уже маловатая ему, тесно и выгодно обтягивала твердые мышцы груди и не скрывала рельеф худых ребер. Ори уверенным движением сунул ему в лицо трубку от кальяна:

– Вот, затянись и рассказывай, там сюрприз.

Шай затянулся с наслаждением, закрыл глаза и откинулся на спинку дивана.

– Мать моя, может, возвращается в Израиль, – произнес он с натугой, как будто каждое слово требовало колоссальных усилий, как будто он толкал вагон камней сантиметр за сантиметром.

– О! Так круто, – тихо, неуверенно произнес Ори.

– Круто, – с горечью сказал Шай, – она к очередному хахалю переезжает.

То, что сделала Ирис, было так же неожиданно, как и совершенно. Еле касаясь, одними пальцами, она по-матерински взъерошила Шаю челку и, когда он повернул в ее сторону голову, изумленно, счастливо, одарила его теплой улыбкой, обнаруживая ровный ряд зубов. Так несвойственно это поведение циничной Ирис, смотрящей на всех свысока. Горячая бомба сладко взорвалась у Шая в желудке, он замер, стараясь не двигать головой, надеясь, что Ирис захочется повторить этот жест.

Но ей не захотелось, она зажгла очередную сигарету. Момент изжит, эффект, который она намеренно создала для Шая просто так, наскучил ей. Мысли непроизвольно, как под действием магнита, потянулись к Давиду, туда, куда она им течь запрещала. Днем, когда сознание ее было занято учебой, друзьями и другими подростковыми заботами, мыслями легко управлять, но когда дело шло к вечеру или в тумане гашиша и тишины, как сейчас, никакими силами не удержать упрямое сознание.