Читать книгу Следующая станция – Тель-Авив - Авель Мунн - Страница 6

Бабушка ниже Дафны намного, головы на две. В детстве Дафне казалось, что бабушка большая, как все взрослые. Глядя на всех снизу вверх, сложно увидеть разницу в росте. Подрастая, Дафна поняла, что бабушка самая маленькая в семье. Мамина мама. И еще, подрастая, Дафна никак не могла понять, как у такой бабушки выросла такая дочка, как ее мать. Или, может, это был естественный продукт времени – ее мать. Бабушка, казалось, была далека от мирской суеты, тогда как мать сама суета. Все, что важно бабушке, и то, чему она учила Дафну неистово, всегда было отношение к людям. Именно к людям, а не с людьми. Она, как Иисус, считала, что плохих людей нет. Нет черных, нет белых, нет правых, нет левых. Любому человеку надо дать шанс. Мать, в свою очередь, учила Дафну не доверять никому, всех подозревать, черные хуже белых и, соответственно, правые хуже левых.

Бабушка прошла войну, девочкой-подростком оказавшись в Освенциме. Скупые рассказы про концентрационный лагерь рвали Дафне душу, но бабушка все равно рассказывала, немного, редко, но постоянно. С возрастом Дафна поняла, почему бабушка такая спокойная, что бы ни случилось. Ничто в ее настоящем не могло быть так катастрофически плохо и безысходно, как война и неволя. В более зрелом возрастом, совсем недавно, Дафна поняла, как у такой бабушки выросла такая дочь – полная противоположность. Никакая другая и не могла вырасти, любая проблема маленькой девочки, от разодранной коленки до разбитого сердца, не могла сравниться с Освенцимом. Бабушке надо было старательно забыть прошлое для того, чтоб жить. Забыть погибших родителей, покалеченное детство, забыть сгоревших братьев и сестер. А маленькой Дафниной маме нужна была мать, заботливая, сосредоточившаяся на ней. Не получая ласки и заботы, она росла беспокойно и выросла с дырой в каком-то важном месте.

Названная Исраэллой в честь начала новой жизни в Израиле после разрухи Второй мировой войны, Дафнина мать ценила только одно слово, то, которое она говорила в завершение разговора. Бабушку она уважала и скрывала от нее основные черты своего выдающегося характера лишь из обеспокоенности о ее здоровье. У бабушки было больное сердце, два голодных года в Освенциме оставили след. Зато Дафна ощутила на себе мать во всей ее могучей красе. Дафниным здоровьем мать не интересовалась, во всяком случае не ментальным. Сокрушаясь о том, как важно тепло одеваться зимой, ходить в домашних тапочках непременно, даже летом не выходить из дома с мокрой головой, Исраэлла изводила свою дочь под корень. Хотя еще с детства Дафна научилась игнорировать материнское нытье и даже привыкла ее не слышать. Намного сложнее было не принимать близко к сердцу мамино постоянное вмешательство в ее, Дафнино, личное пространство, касающееся того, как Дафна выглядит, как одевается, как держит себя. В основном это вмешательство было безбожно отрицательного характера:

– Дафна, ну на кого ты похожа?! – причитала Исраэлла, уперев руки в боки, заняв тактически безупречную позицию между выходом из Дафниной комнаты и входной дверью.

– Мама, не начинай, я спешу.

– Давай ты переоденешься быстро, а эти штаны я выкину, – решительно говорила мама, будто Дафна свою фразу и вслух не произнесла.

Обычно именно такая мамина заявка заставляла Дафну увековечить затертые, изрядно попользованные брюки в клеточку. Искреннее, казалось бы, желание порадовать собственного ребенка дорогой покупкой часто выливалось в вопиюще неуместный предмет одежды или другой аксессуар моды, который Дафна, даже пренебрегая некоторыми принципами своего стиля, не могла и подумать применить.

– Дафна, а где сережки, которые я купила тебе на день рождения? – вспомнила Исраэлла, когда Дафна, не подумав, попала в мамино поле зрения, готовясь к походу на вечеринку в те далекие шестнадцать лет.

– У меня в шкатулке, ты их хочешь? – с надеждой спросила Дафна

– Нет, я хочу, чтоб ты их носила, они такие красивые, молодежные… – Мамины глаза грозно глядели на Дафну поверх очков.

– Мама, у меня нет же дырок в ушах, ты не знаешь?

– Нет дырок? Ты же девочка! Мы же договаривались, что на день рождения я куплю тебе сережки?

– Нет, мама, мы пытались договориться, я хотела кожаную куртку, а ты хотела сережки, ты, как обычно, меня не услышала. А дырки в ушах – это атрибут примитивных народностей. Удивительно, что ты с детства мне не пробила уши и не надела кольца на шею, как в Таиланде.

– Кожаную куртку? Как будто ты пацан на мотоцикле. – Мать опустила глаза в очки и снова углубилась в научный журнал, исчерпав аргументы.

– И поэтому ты купила мне сережки! – с горечью выкрикнула Дафна. – Хотя бы один из нас доволен.

– Надушись! – Не оставляла мама ни одну дискуссию без финального наставления.

С бабушкой было все по-другому: ей можно было все рассказать, не замирая после каждого предложения в ожидании критики. Бабушка внимательно выслушивала, сосредоточивая всю себя на Дафниной проблеме, даже если это был обычный рассказ про обычный день в школе. Ее бездонные, белесо-голубые глаза излучали тепло и безусловную любовь; тихий, мягкий голос бабушки умиротворяюще действовал на Дафну, даже если порицал ее.

А теперь бабушка при смерти. Не то что Дафна питала иллюзии, думая, что бабушка будет жить вечно, просто ей никогда не приходило в голову, что она может умереть. Дафна ехала в глухом похмелье с тугим узлом в желудке, еле способная втолкнуть немного воздуха в легкие через спертое горло. В глазах слезы. Она выключила радио. Все мешало, раздражало, сосредоточиться она могла только на дороге и на бабушке. Ей очень хотелось отключить голову, но на это грандиозное усилие она не была сейчас способна. Был только один способ. Весь день она пыталась не думать о том дне пять лет назад, но сейчас было самое время. Боль о тех событиях притупилась, и теперь то, что осталось, можно использовать, чтобы притупить более острую боль, иначе, как ей казалось, ее разорвет.

Дафна вела машину по ночному городу. Открыв окно, дала свежему воздуху с запахом дождя подсушить слезы. Больница находилась недалеко, в пятнадцати минутах езды, а по пустым улицам и того меньше, но каждая минута давалась ей с невероятным усилием. Находиться наедине с собой было тяжело, она не понимала, о чем думать, так чтобы слезы не залили глаза, как вернуть себе уравновешенное состояние, в котором, и только так, она может существовать. Она решила вернуться мыслями к Мени, спастись там, куда боялась сунуться весь сегодняшний день. Было тихо, сквозь открытое окно она слышала шуршание шин по асфальту. Остановившись на светофоре, непроизвольно посмотрела направо. Водитель, остановившийся рядом, глядел на Дафну заинтересованно, очевидно из-за ее воспаленных глаз, это, как и любое другое мельчайшее вмешательство в ее личное пространство, взбесило ее страшно. Едва загорелся желтый, Дафна с силой ударила по педали газа.

Тогда, пять лет назад, на подъезде к Иерусалиму, находясь в сладкой эйфории, предвкушая недолгий вечер и длинную, пряно утомляющую ночь, Дафну ничто не раздражало. Ни пробки, лениво ползущие вверх, ни тупая упертость начальника, всадившего ей иголки под ногти буквально час назад, перед выходом с работы. Она спокойно вдыхала холодный иерусалимский воздух, наслаждаясь красным шаром солнца, касающегося верхушек деревьев. Проезжая знак, указывающий на въезд в пригород – Мевасерет Цион, она почувствовала, как жар поднялся из желудка к щекам, жар от воспоминания их первой встречи в этом городке. Она оказалась там случайно, поехав с Мирой и Ольгой, гостившей тогда в Израиле, поесть лучший хумус в стране в арабской деревне Абу Гош, расположенной тут же, поблизости от Иерусалима. Мира вскользь, в разгар пьяного веселья, упомянула маленький теплый бар в Мевасерет с единственным сортом пива, стареньким пианино и совершенно особенной публикой. Подруги уже изрядно выпили пива и сдобрили желудки вязким, вкусным хумусом, находились в прекрасном, слегка игривом расположении духа, спонтанно решили съездить в это сказочное место буквально на один бокальчик. Все равно сейчас ехать обратно в центр, в разгар пробок, с определенным процентом алкоголя в крови будет неумно.

Бар, носивший претенциозное название «Комиссар», был, действительно, уютным маленьким местом, со скупым, теплым освещением и дешевой мебелью. Стены сплошь увешаны разномастными фотографиями в застекленных рамочках. Некоторые рамочки старые, с облупившейся краской, некоторые вычурные и ухоженные, немало блестящих пинапов. Фотографии заинтриговали Дафну, хотелось разглядеть сразу все, глаза разбегались. Были тут черно-белые ландшафты Иерусалима, времен, наверное, довоенных. На одной из фотографий Дафна узнала улицу Ротшильда в Тель-Авиве, по которой прогуливались люди, одетые по европейской моде шестидесятых годов, сегодня такое даже и на маскараде не увидишь. Некоторые фотографии отображали компании веселящихся людей, играющих на гитаре или размахивающих микрофоном, можно было предположить, что действие происходило тут, в «Комиссаре». Возле одной из стен стояло старенькое пианино, покрытое коричневым лаком. Женщины как раз подоспели к той стадии вечера, когда пианино выполняло центральную функцию в баре. Молодой парнишка играл и пел, грациозно взмахивая веснушчатыми, сильными руками, мягко обрушивая их на черно-белые клавиши. Копна пшеничных волос металась в такт музыки. Он пел по-русски, так предположила Дафна. Она не знала русский, для нее это язык, на котором говорили родители, когда не хотели, чтоб Дафна и ее брат их поняли, но музыка и слова были знакомые, из мультика, из детства.

Все его крепкое свежее тело исполняло песню, он подтанцовывал ногами, подпрыгивал на стуле и неистово мотал головой.

Опираясь сбоку о пианино, стоял еще один исполнитель, парень постарше, с черными вьющимися волосами по плечи, собранными резинкой в толстый хвост, на макушке его была тюбетейка, крупной заколкой пристегнутая к волосам. Высокий широкоплечий левой рукой держался за кружку пива, стоящую на пианино. Люди за столиками вблизи этого маленького концерта развернули свои стулья и принимали активное участие – те, кто знал слова.

Дафна невольно заразилась атмосферой акустического веселья, пивных паров и заливистого смеха. Периодически парнишка обрывал песню посередине, чтобы начать новую, вспомнившуюся ему или запрошенную кем-то из зрителей. Когда звуки утихли и парнишка встал, направившись к стойке, чтобы заказать себе пиво, его замутненный взгляд случайно скользнул по Дафне, скользнул и метнулся обратно, как бы зацепившись ниткой. Дафна так увлеклась его веселостью и зажигательным талантом, что не заметила, как неотрывно, не моргая, смотрела на него, был в этом взгляде некий ведьмин зов. Это был он, его звали Мени. Ярко-голубые глаза под рыжими мохнатыми ресницами, высокий лоб, взгляд детский, круглый, когда он улыбался, и дерзкий, жесткий, когда был серьезен. Нежный мальчик и суровый мужчина внезапно сменяли в нем друг друга, не давая наблюдателю свыкнуться с изменением. Позже, в постели, эти смены декораций возносили Дафну на вершину блаженства. Как за чудом природы, наблюдала она за безжалостными, неистово отрешенными набегами его на ее тело, и сразу же тотальная капитуляция, превращение в мягкого котенка, податливо вздрагивающего от малейшего прикосновения.

Машина въехала в подземную стоянку больницы «Ихилов». Дафна любила эту больницу. Тут родились ее дети, с каждой она провела три дня в наполненной светом огромной палате, с милыми медсестрами и обильным восторгом родственников. Даже мать ее в те дни была притихшей и счастливой. Ища везде кармический смысл, Дафна попыталась подумать, что круговорот жизни и смерти идет к своему логическому соприкосновению конца с началом. Но это не помогло. Давящий ужас блокировал любую попытку думать. В приемном покое сидели мать – серая, с покрасневшими от слез глазами – и брат Дор, как замороженный, уткнувший тяжелый взгляд в стенку.

– Умерла, – обреченно хриплым, надтреснутым голосом сказала мать, не глядя на Дафну.

Дафна села на железное больничное кресло, опустила лицо в ладони и, не сдерживая себя более, разрыдалась. Воспоминания утянули ее, в этот раз она им не сопротивлялась.